Соленый берег - [14]

Я его перестал слушать, только смотрел на его незакрывающийся рот, на его лицо, распаляющееся все больше и больше… Что-то мгновенно вонзилось между Колькой и мной. Что именно, я еще не понимал, до того все было неожиданно. Мгновениями мне казалось, что я просто не знаю, кто это сидит передо мной и, волнуясь, судорожно сгребает и разгребает руками песок. Колька был уже не от мира сего. Не от мира нашего плохонького, смертельно проржавевшего «Маныча». Все, что сковывало Колькину мечту о море, он отрезал, отбросил раз и навсегда. И здесь, со мной, на пляже, который был для него тем же «Манычем», только побольше, он плыл к сверкающей, стальной черте горизонта… И я подумал о том, что и мою мечту о море никто не убьет, потому что теперь, после всего, что произошло, она у меня взлетела на такую высоту, что ее никогда не достанут никакие степанычи, сколько бы они ни прыгали рядом. Но тут же я подумал: вот Колька уже крепко держит свою мечту в руке, а сколько мне еще смотреть, как она летит над морем. Мне стало завидно. Вид у меня, наверно, был дурацкий, потому что Колька вдруг замолчал.

— Ты чего?

— Да, чего… Завидно.

— А-а, — протянул Колька и вдруг обмяк, мрачнея. — Нечему завидовать. — Он закурил. — Оля не хочет, чтобы я в море уходил.

— Что ж она — не понимает?

— Понимает, — вздохнул Колька, — да только все равно не хочет.

— Эгоистка.

— Глупый ты, Славка. Любит она меня сильно. И я ее люблю. Даже не знаю, как я буду без нее?

— Ерунда какая-то.

— Сказала, что если уйду в море — все!

— Да поговори ты с ней. Что она у тебя — ребенок? Привыкла цветочки разнюхивать, под ручку ходить по набережной. Что ж она — не понимает…

— Понимает, — прошептал Колька и замолчал.

Вода в бухте загорбатилась, собирая к берегу барашки волн. Прилетел ветер, закрутил опавшей ясеневой листвой, что легла на мокрую гальку. Пляжный народ засобирался. Со спасательной вышки крикнули вдаль: «Товарищ, возле крайней швартовой бочки! Немедленно вернитесь!» Через минуту взревел катер и, круто развернувшись, понесся к крайней швартовой бочке. От него вылетела на берег тугая короткая волна и обсыпала нас холодными брызгами. По телу побежали мурашки.

— Ну что? — сказал Колька, стряхивая с живота песок. — Пойдем попрощаемся?

От пляжа до кафе «Лотос» полсотни ступенек по лестнице. Они так же круты, как лестница на капитанский мостик. Но не каждому дано взбежать на капитанский мостик. В моем городе-моряке это может каждый. Его жители — капитаны своего города. А капитаны на мостик не взбираются — взлетают. И мы пролетели эти полсотни ступенек за какие-то секунды и очутились на мостике, в кафе «Лотос».

Уже гремела музыка. Уже, остервенись, скинув пиджаки с нашивками, рубили танцевальный пятачок ребята с плавбазы «Приморье». Сегодня их провожал весь город.

Ожидание и обида, словно птицы морские, мчатся им вдогон, но никого никогда не останавливают. И экипажу моего города-корабля завтра утром ничего не останется, как высыпать на его бесконечные палубы-пирсы. И чем дальше будет уходить пароход, тем сильнее холод в груди. Прикрыв рукой больные глаза, в которых еще не растаяла последняя ночь, люди будут всматриваться в маленькую, горящую под солнцем точку на горизонте, в которой, как пылинка в солнечном зайчике, растворились любимые. Вот эти ребята с широкими и узкими шевронами на рукавах.

А пока они плясали в рубашках, взмокших от последнего праздного пота, в пятнах от разлитого вина, и рядом с ними, взбивая до бедер легкие платья, рубили острыми каблучками танцевальный пятачок красивые и некрасивые девушки — экипаж моего города.

— Жалко, — сказал я, — что с нами нет Оли.

Колька хлопнул рюмку вермута, молча разглядывая плачущее по-осеннему окно.

— А здесь ничего. Весело. И девушки красивые, как русалки, — сказал я.

— Сегодня для русалок запретный день. У них день трезвости и воздержания.

— От чего?

— Давай выпьем, — сказал Колька, — давай с тобой хорошенько попрощаемся, чтобы в следующее свидание не стыдно было в глаза смотреть. — Он снова налил себе и выпил, уронив несколько черных пятен на скатерть. — Никогда не думал, что будет так тоскливо уходить в море.

— Ничего, Колька, это, наверно, пройдет. Давай выпьем.

— Давай. А русалки пусть плавают дома.

Колька уронил рюмку на пол и полез под стол за ней, крепко держась рукой за мою ногу. Потом он отпустил ее. Я нагнулся и заглянул под стол. Он держался на четвереньках и его покачивало.

— Хватит, Колька, пора домой.

— Сейчас, подожди.

Я с трудом вытащил его из-под стола и усадил. Вид у него был очень пьяный: глаза разъехались в разные стороны, губы еле шевелились. Я отодвинул от него недопитую бутылку. Он сурово посмотрел на меня, встал и, покачиваясь, пошел в сторону танцевального пятачка, застревая возле каждого столика. Добрался до первой пары танцующих, благополучно миновал ее, двинулся дальше, словно ища кого-то. В центре толпы остановился и простоял весь танец. Палуба «Лотоса» уходила у него из-под ног. Ясно, проводы затянулись.

Я подошел к нему:

— Пошли, Колька, домой.

— Еще разок, — просил он, тяжело повисая на мне.

Что его тянуло на танцплощадку? Я чувствовал, Кольке хотелось там быть. Он снова зарылся в гущу танцующих и, свесив голову, простоял весь танец. Ко мне подошла официантка и, поправляя на голове белую крахмальную коронку, сказала устало: