Соленая падь - [6]

Власихин кивнул. С замечанием согласился:

- Далеко не каждое слово на бумагу ложится. - Обернулся к Таисии Черненко. - Запиши так... Зная, что действую противу закона, я все одно увез обоих сыновей своих из желания охранить их от войны... Охранить от войны... Так и будет ладно. Для записи.

Еще задали вопрос Власихину. Один из народных заседателей спросил его:

- Ты, Власихин, знал - на преступление идешь. На что надеялся? Что суд окажет тебе снисхождение? Или - как?

- Надеялся, суд не вражеский. Не колчаковский. Надеялся, каждый судья не только что меня - себя будет судить.

- Это как?

- Судья не только другого, но и себя судит. Над собою чинит суд, над совестью своею и человеческим понятием. Себя на подсудимое место ставит, а вовсе не потому судит, что сильнее, что зубов у его и когтей больше, как у подсудимого. - Обернулся к Таисии Черненко и снова пояснил: - Запиши, барышня: подсудимый объясняет, что надеялся на справедливый и человеческий суд. Крепко надеялся!

- И тебя, Власихин, этот суд совсем особо поймет и особо оправдает, хотя бы и против закона! - подсказал Брусенков, забыв, что требовал обращаться к подсудимому на "вы". Подсказал и улыбнулся.

Но Власихин подтвердил серьезно:

- Так... Особо поймет и особо оправдает. Именно!

- С умыслом, значит, сынов от народу прятал?

- Не с умыслом, а с надеждой. С надеждой, что нету возможности братьям родным воевать между собой, потому что один - белый, другой - красный.

- Ты гляди на его-о-о... - сказали на площади удивленно.

- А что? Я свою жизнь сколь мог, столь и делал миру добра. Так неужто мир про это забудет нынче? Мало его слишком, добра-то, чтобы забывать. Когда его вовсе забудут, то, может, как раз миру и крестьянству всему конец сделается?! А я не верил в это! Нет, не верил в конец-то... Народ восстал. Он же - за справедливое восстал! Не ради же того, чтобы и то малое добро, которое в жизни есть, в грязь втоптать? Запиши, дочка: подсудимый доказывает, что, когда бы он не верил суду и справедливости, он запросто со своими сыновьями в урмане скрылся бы, а не явился за судом над самим собою. Однако он, Власихин Яков, явился - не мог без суда прожить.

- Значит, за святого перед нами желаешь выйти за дела свои? За престольного, храмового святого либо за апостола?

- Святым не был. А когда у другого была сильная беда, он не к попу шел - ко мне. И я тоже не к попу иду, а к народу. Я в народ верующий. Какой он ни есть, народ, но верить больше не в кого, как в его. Это и на бумагу ляжет. Ясно и понятно ляжет: верующий! Про себя я об этом могу хотя какую страшную клятву дать. Но и клятва ненужная здесь - заместо нее и пришел я сюда, на этот суд. А еще хочу спросить товарища главного над собою судью: он-то верующий в народ? Одной мы с им веры либо разной?

- Подсудимый Власихин! - поднялся Брусенков. - Здесь суд, а не церква! Мы не исповедь принимаем, а судим вас. По революционному закону и судим. За совершенное преступление.

Почти одновременно с Брусенковым поднялась Таисия Черненко - теперь она сама хотела задать вопрос подсудимому, она торопилась задать его, перебила Брусенкова:

- Скажите, подсудимый, вы читали книжки писателя графа Толстого?

- Разных я читывал. И когда в солдатах, и когда по чистой вышел. И графов Толстых читывал, и простых.

- Значит, вы принимаете философию графа Толстого? Так?

- Разве про то речь, барышня... Разве про то, доченька, нынче?

- Подсудимый! Народный суд, он - народный и революционный. Без барышень и без дочек. Учтите и обращайтесь к суду по закону! - снова сказал Брусенков строго, а подсудимый уже вел разговор с людьми на площади.

- Ты власть Советскую признаешь? - спрашивали его.

- Суд признал от новой власти. Которая - за Советскую. А как бы самую-то власть не признал?

- Боишься ее?

- Не боюсь. Я никакой власти не боюсь!

- Это как?

- А много я власти видывал. И цену знаю ей. Двадцать годов в солдатах, и каждый день, да и в ночь еще на нарах - она всегда с тобой рядом, власть. Каждый день давит тебя законом, а для себя закона не знает. Хотя бы установили навсегда: один закон для народу, другой - для власти. Вовсе бы для ее другой закон, вовсе легкий. Нет, власть и этак не хочет. Ей сроду никакого закона не надо! Не хочет она его!

- Ты это - про царскую или про Советскую?

- Советскую не успел углядеть, коротко она была у нас. Однако народ за ее с надеждой. А я - за народ.

- А может, это - чтобы народ был и чтобы он же был власть?

- Товарищи! - крикнул Брусенков и еще громче крикнул: - То-ва-рищи! Этого же нельзя забывать, что у нас здесь суд! Мы текущий момент с подсудимым обсуждаем, либо как? Мы до какого времени будем тут заниматься? Может, покуда беляки нас всех не переколют?! Военное же время! Призываю к порядку! Тише!

И он застучал кулаком о стол, а на крыльцо взобрался однорукий Толя Стрельников, командир ополчения Соленой Пади. Он всегда был своевольным, Толя Стрельников, всегда любил на народе пошуметь, а когда вернулся с фронта с культей на месте левой руки, то уже и в самом деле умел призывать, речи говорить. Его слушали и, культяпого, выбрали командиром ополчения, а когда выбирали сельского комиссара, то он совсем немногим меньше получил голосов, чем Лука Довгаль.