Соленая купель - [27]

— В чем дело?

Лутатини слово в слово повторил то, что наказал ему второй штурман.

Судно сильно накренилось на правый борт. Капитан, откинув назад одну ногу, почти повис в двери. Может быть, поэтому бульдожье лицо его выразило досаду.

— Курса ни в коем случае не менять, хотя бы начался всемирный потоп.

Нижняя челюсть, выпячиваясь вперед, вдруг задрожала, багрово вспыхнули щеки. Что-то разбойничье показалось в его суровом взгляде. Под заглушенный грохот бури, свирепствовавшей за стенами салона, капитан зарычал:

— Никто не может мне указывать насчет изменения курса! Об этом я сам знаю лучше других. Передай моему помощнику, что он идиот во всех трех измерениях!

Лутатини показалось чудом, что он поднялся на мостик. Два раза его накрывало волной, и он захлебывался соленой водой. Его терзало и бросало в разные стороны.

Когда второй штурман Капуан обратился к нему за ответом, он выпалил все, что сказал капитан. Кулак обрушился на его голову. Он покатился по мостику, как футбольный мяч, отраженный ударом ноги. Очумело вскочил и схватился за поручни. Загудело под черепом, ненавистью заполыхало сердце. Вспыхнула молния, и на момент встретились их сверлящие другу друга взгляды. Не обращая внимания на озлобленный рокот бури и взрывы грома, Лутатини выругался по-матросски, крепко, с солью, и негодующе заорал:

— Негодяй! Животное в мундире!

Но слова его, унесенные ветром в черную ревущую пустыню, не были услышаны вторым штурманом.

Новая смена пришла на вахту.

Лутатини кое-как добрался до кубрика и, переодевшись в сухое платье, лег на койку. Здесь он сразу забыл о втором штурмане. По всему телу разливалась усталость, но трудно было уснуть. В носовой части парохода качка ощущалась сильнее. В широких размахах волн кубрик, содрогаясь, падал и поднимался. То и дело нужно было придерживаться за край койки, чтобы не вылететь из нее. Лутатини было настолько жутко, что пропала тошнота. Снаружи свирепствовала буря. Трещал корпус, и где-то под деревянным настилом палубы скрежетало железо. По линолеуму плескалась вода, попадавшая через входную дверь. Не покидала мысль, что он, Лутатини, все время находится над разверстой могилой, мистически мрачной, как бредовые откровения святого Иоанна. Лишь тонкая железная обшивка отделяла его от зыбучей пропасти.

Никто из команды не спал. Многие курили и мало разговаривали. Старый Гимбо, вытянувшись на койке, жаловался:

— Эх, жизнь наша несуразная! По возрасту мне сидеть бы на берегу в тихой комнате да забавляться с внучатами. Сколько раз зарекался идти в море. Ничего не выходит. Вот кручусь по белому свету, словно заведенный волчок. А для чего?

Вдруг помещение начало проваливаться — судно глубоко, зарылось носом в океан. Над головою, на баке, сотрясая кубрик, забурлили потоки воды. Казалось, что наступил момент аварии. Некоторые матросы вскочили, уселись на койках, готовые прыгнуть на палубу, и бессмысленно переглянулись. Кто-то громко крикнул. Лутатини, уткнувшись лицом в подушку, съежился и тихо, сквозь зубы, простонал. Несколько секунд корабль, казалось, находился без движения, словно потерял всякую надежду выбраться из пучины. Но в следующий момент вся носовая часть его опять понеслась вверх. Команда закачала головами, извергая ругань, удивление, похвалы;

— Вот это трахнуло!

— Молодец, «Орион».

— Давай ходу, дружок!

Открылась входная дверь. В коридор кубрика, словно из опрокинутого чана, хлынула вода, с зловещим шумом скатываясь вниз по ступенькам трапа. Матросы повернули головы в сторону коридора, ожидающе вытянув шеи, но не успели ничего сказать, как сверху вместе с гулом бури раздался повелительный голос боцмана:

— Эй, подвахтенные, наверх!

Дверь захлопнулась, заглушив шум океана.

Трое, соскочив со своих коек, с ворчливой руганью начали одеваться.

С рассветом и остальных вызвали наверх. Ветер достиг степени урагана. Но «Орион» шел тем же курсом, размахиваясь с борта на борт до сорока градусов. Давно бы следовало поставить его против волны, чтобы уменьшить опасность перевернуться вверх килем, но капитан Кент молчал и не показывался на мостике. Что это — глупость или безрассудная храбрость? И штурманы и команда недовольно хмурили брови. Однако рассуждать было некогда. Люди защищали свое судно, как родной очаг. На трюмных люках туже завинчивали задраичные бимсы и вместо выбитых волнами клиньев, поддерживающих брезент, забивали новые. У задней мачты были выброшены из гнезд две стрелы. Их снова уложили на свое место и снова закрепили. Когда судно случайно повернулось влево, могучая волна, перевалив через фальшборт, ухнула на палубу и покатилась по диагонали дальше. Раздался треск. Это в каюте первого помощника разломалась дверь. В помещение ворвалась вода, разбрасывая вещи. Плотник и один матрос бросились починять дверь.

Лутатини видел, с каким рвением, рискуя свалиться за борт, матросы выполняли работы, точно бились за свое собственное счастье. И сам он делал то же, несмотря на пронизывающий страх перед грозной стихией. Корабль, раньше постылый и ненавистный, теперь вдруг стал милым и дорогим, как самый близкий друг. Лутатини начинал понимать, что вся надежда возлагалась на судно. Только не поломалась бы машина, не оторвало бы руль, не лопнул бы штуртрос. В минуту небольшого затишья матросы шутили: