Солдаты невидимых сражений - [9]

— А не приходила ли вам в голову мысль повидаться с семьей? — спросил вдруг Ленин, и Дзержинский не сразу понял, говорит ли он серьезно или просто шутит. — Что же вы молчите?

— Теперь? — спросил Дзержинский. — Это невозможно.

— Это вы себя так настроили, хотя и понимаете, что ничего невозможного нет. Конечно, не сейчас, не вдруг, но в нынешнем году вам надо бы съездить.

— Хорошо, Владимир Ильич, но я поеду лишь тогда, когда будет хоть какой-то просвет.

— Хитрец! — засмеялся Ленин. — Прекрасно понимает, что просвета не будет. Вы заметили, Феликс Эдмундович, какая сегодня гроза над Москвой?

— Да, Владимир Ильич, давно не видел такой грозы.

— И, представьте, глядя на это небесное столпотворение, я даже замечтался о том времени, когда люди смогут обуздать эту дикую энергию и бога разрушения заставят быть богом созидания. Поймать молнию, как это дьявольски заманчиво, Феликс Эдмундович! Заставить ее работать, а не куролесить в небе.

— Признаться, я думал о другом, — сказал Дзержинский. — Эти молнии, как стрелы врагов.

— Узнаю пролетарского якобинца, — с улыбкой произнес Ленин. — Кстати, о стрелах врагов я тоже подумывал. Разговор с вами у меня, как вы помните, намечен на послезавтра. А вот гроза надоумила — решил позвонить. Не ошибся?

— Нет, Владимир Ильич. Обстановка такая, что не до сна.

— А знаете, я тоже с вами пооткровенничаю: и мне не спится. И коль уж такое совпадение, и коль мы с вами такие ненормальные люди, приезжайте-ка прямо сейчас, а?

— Хорошо, — обрадованно сказал Дзержинский, — выезжаю немедленно.

— Впрочем, гляньте-ка в окно. Видите?

— Вижу, — ответил Дзержинский. — Гроза возвращается.

— И не ослабла, напротив, кажется, стала еще злей.

— Владимир Ильич, а помните: «Будет буря, мы поспорим…» Это же ваше любимое…

— Э, батенька, вы снова бьете меня моим же оружием? Тогда сдаюсь. Жду.

Дзержинский повесил трубку, бережно сложил газеты, убрал их на прежнее место и вызвал машину.

Спустя пять минут автомобиль с выключенными фарами вырвался к Лубянской площади. Молнии озаряли мчавшуюся по безлюдным улицам машину.

Автомобиль миновал Манеж и остановился у Троицких ворот. Дождь ручьями стекал с высокой стены.

— Кто едет? — спросил часовой в мокром капюшоне, плотно надвинутом на голову.

— Дзержинский, — сказал Феликс Эдмундович, протягивая пропуск.

Часовой взял под козырек. Машина въехала в Кремль.

Казалось, все молнии, что теперь беспрестанно, будто одна от другой, рождались в небе, облюбовали себе мишенью кремлевский холм. Земля вздрагивала от раскатов грома.

Дзержинский вышел из машины и, не закрываясь рукой от ливня, остановился, взглянул на окна третьего этажа того здания, в котором размещался Совнарком.

В одном окне горел свет. И оно, это окно, так отчетливо, смело и ясно смотрело в мир, что даже огненное пекло молний не могло совладать с этим светом.

Поднимаясь наверх, в кабинет Ленина, Дзержинский дважды останавливался на неширокой лестнице с крутыми ступенями: не потому, что утомился (выносливости ему было не занимать), а потому, что его мучил кашель. В горле предательски першило, в легких, вдохнувших на улице сырой воздух, покалывало, и Дзержинский, останавливаясь, старался откашляться. Он знал, что если будет кашлять во время встречи с Ильичей, Ильич неизбежно потребует, чтобы он, Дзержинский, немедленно занялся лечением. Дзержинский же вовсе не хотел к тем многочисленным заботам, которые лежали на плечах Ленина, добавить еще и заботу о своем здоровье, И потому он плотно зажимал рот, чтобы звуки сухого, стреляющего кашля не донеслись до кабинета, в котором его ждал Ленин.

Так он и вошел в кабинет — с крепко стиснутыми губами, распрямив слегка сгорбленную спину, подтянутый и бодрый, всем своим видом показывая, что он совершенно здоров.

Владимир Ильич встал из-за стола и стремительно сделал навстречу Дзержинскому те несколько шагов, которые позволял сделать его небольшой кабинет. Чуть раскосые, с веселым оптимистичным прищуром глаза Ленина осветились радостью и доверием, а ударившая в окна вспышка подчеркнула именно такое выражение его взгляда. И это так светло отозвалось в сердце Дзержинского, что он улыбнулся. Это была, пожалуй, первая улыбка на его лице за целые сутки.

— Без плаща… Да вы промокли, — укоризненно, с теми интонациями, которые обычно бывают свойственны отцу в разговоре с сыном, сказал Ленин, притронувшись ладонью к гимнастерке Дзержинского.

— Не беда, — отозвался Дзержинский, крепко пожимая руку Ленину, но его слова тут же заглушил трескучий, как взрыв снаряда, гром.

Ленин переждал, пока многоголосое эхо грома откатится от окон и стихнет. Он не сводил испытующих глаз с Дзержинского, словно желая уличить его в безвинной ребячьей хитрости.

— Не приняли ли вы май за июль, уважаемый, грозный и ничегошеньки о себе не думающий председатель? Вот, извольте взглянуть на календарь. — И, видя, что Дзержинский собирается что-то сказать в свое оправдание, быстро, с оттенком непререкаемости добавил: — Простуда вам, дорогой Феликс Эдмундович, абсолютнейше противопоказана.

— Владимир Ильич, — взмолился Дзержинский, — сколько разговоров о моем здоровье, честное слово, есть дела поважнее!