Солдаты и пахари - [6]

— Зачем? Я же сама могла бы.

— Ничего. Тебе будет легче. И с работой быстрее управимся.

Чай у Александры Павловны показался куда слаще домашнего, и Марфуша справилась с тремя стаканами.

6

На другой день, едва развиднело, начали они обихаживать школьный класс. Белили стены, мыли окна и потолки, расставляли густо покрашенные черной краской парты.

— Можно? — вдруг услышали голос.

— Заходите! — ответила Александра Павловна.

— Это тятенька мой. Зачем ты? — смутилась Марфуша.

— А и сам не знаю, дочка! Спокою никакого нету. Будто дьявол в руке ворочается. Глаз не сомкнул всю ночь.

— Что у вас? — подошла учительница.

— Змеевик, бабка Фекла определила. Надысь пошептала что-то, полегче стало. Видно, заговорила… А вчера пришел к ней, — Иван Иванович качал руку, как младенца, — она и говорит: ничо не сделать, отболит совсем!

— А ну, покажите… Бабка сказала, а вы поверили? Да? Эх вы!

Она увела Ивана Ивановича в свою комнатку, промыла набрякшую ладонь теплой водой, наложила пластырь.

— И ты думаешь, касаточка, полегчает?

— Идите сейчас домой, вот порошок этот выпейте и спать. Думаю, что полегчает!

Марфуша вздохнула:

— Дай бог! Чисто измучился тятенька!

Весь день било в зеленые школьные окошки солнце. Дымилась от жары степь. Под вечер, когда улегся зной, Александра Павловна и Марфуша закончили работу: побелили класс, светелку учительницы, выскоблили до желтизны полы. Потом, искупавшись в мягкой, как щелок, озерной воде, поставили самовар.

— Вот и готово наше училище, — улыбалась Александра Павловна.

— А ученики где? Они, поди, после страды только в школу-то ходить станут? Сейчас никто не пустит.

— Пусть после страды. Подождем.

— Все лето в Родниках жить будешь?

— А куда же мне еще?

На крыльце загремели шаги.

— Матушка ты моя, касатушка! — на пороге появился Оторви Голова.

— Что случилось, Иван Иванович?

— Пошел от вас, лег в сенцах, уснул. И вижу во сне, будто собачонка соседская ладошку мою лижет. И так мне легко стало. Проснулся, а рука-то мокрая и боли нету.

— Очень хорошо.

— Шибко. Уважила. Дай тебе бог здоровья. Не знаю, как и благодарить. Вот! — Оторви Голова припечатал здоровой рукой на столешницу серебряный полтинник.

— Садитесь, Иван Иванович! — дрогнул учительницын голос. — Поговорим. Чайку попьем. Нравится мне народ в Родниках, работящий, открытый.

— Да так ничего, славный народишко, пока терезвый. А если нажрутся, то и богородицу по шапке.

— Неужели такие есть?

— Ой, господи! Да неужто нету. Вон хоть Макарку-поселенца возьми. Он грит, бога-то для дураков выдумали!

Александра Павловна взглянула на полтинник, сдвинутый к краю стола.

— А как живут мужики?

— Кто как. — Оторви Голова поглядел на полтинник. — Одни по концам, другие по середке. Мужик он и есть мужик. Сколько бы ни прыгал, все равно в хомут попадает. Копайся в земле, богу молись.

Оторви Голова, боясь незнакомого человека и стесняясь молоденькой дочки, говорил неправду. Не ахти каким религиозным был он сам. Загибал о боге такое, что уши вянули. Но царя чтил.

— А Макарка этот, он что, вор или пьяница? — спрашивала учительница.

— Не скажу. Работящий парень и себя хорошо блюдет. Только ишь как про бога-то поговаривает!

— Вероотступник чистый! — поддержала отца Марфуша.

— И бедняк тоже?

— А то что, богач, что ли? — Иван Иванович еще раз взглянул на полтинник и, будто вспомнив что-то, встал. — Ну ладно. Сидят-сидят, да и ходят. Благодарствую, Александра Павловна. Пойду.

— Погодите, Иван Иванович! — испугалась учительница. — Возьмите ваш полтинник.

— Да что вы?

— Возьмите, если не хотите меня обидеть. Не могу я. Ну, уважьте и вы меня. Пожалуйста!

Она вся зарделась, неловко сунула в руку Оторви Головы монету, подтолкнула его к двери.

«Вот оно как, значится, «не могу», — шептал, возвращаясь домой, Иван Иванович Оторви Голова. Заячья губа его счастливо топырилась, в потной ладони отсырела последняя деньга.

7

Парни и девки ходят на вечерки к бойкой блудной солдатке Таньке Двоеданке. Танька — баба с соображением. Она собирает с головы по гривне, «на керосин», и открывает свою просторную горницу. «Двоеданкой» ее прозвали в Родниках совсем не из-за принадлежности к староверам, платившим когда-то царю две дани, а по причине Танькиной страсти иметь двух, а то и трех постоянных любовников. Летом, после Троицы, гульбище идет на полянке, возле завозни, где лежат два старых тополя. Здесь и находят себе родниковские парни зазноб, здесь и начинается любовь. Залихватски ревут у Двоеданкиной избенки однорядки, плещутся малиновые мотивы, платят хозяйке радостью.

Первый раз здесь обнял Тереха Марфушку, и не спала она после этого всю ночь. Подносила к лицу ладони, ловила полынный запах Терехиных рук. Тереха — соседский парень. Рядом дома стоят. И росли вместе: голышами в озерной воде кувыркались, по грузди бегали. И песни Терехины не тревожили Марфушку до сих пор. А тут, как опалил: сразу все изменилось.

На крыльях прилетела к Таньке-Двоеданке. Увидела Тереху, присела рядом, не стесняясь. Зашептала горячо, близко припадая к уху:

— Пойдем, скажу что-то.

— Посиди. Макарку дождемся.

— Он все тоскует?

— Тосковать шибко-то некогда. Изробился, как лошадь. Вчера затемно с пахоты пришел.