Солдаты и пахари - [4]

Терехин домишко спрятался в тополях на самом краю деревни. Достаток не идет к Самариным, как они ни бьются. То корова подохнет, то кобыла захолостеет, то еще какая-нибудь беда на двор прет. И выгнать ее со двора Самарины не умеют.

— Не наша планида, видно, — подаивая жиденькую бороденку, говорит отец Терехи, Ефим. — Все прахом идет!

Парни — Тереха, старший, и Гришка, младший, — подросли. Терехе пришла пора уже и семьей обзаводиться, но не на что пока даже и картуз купить. Ходит он в пестрядинных штанах, в такой же рубахе и босиком. Сапоги надевает только по большим праздникам.

Любит Тереха петь. И песни поет такие, каких в деревне не слыхивали. Спросят: «Где выучил?», а он махнет рукой на степь: «Там». И все.

Однажды Макарка поил лошадей поздно вечером и услышал его пение:

Истомилась ива, изгорюнилась,

Слезы льет на сухую траву.

Что ты, девонька, призадумалась,

Аль дурную пустили молву?

Подошел сзади, присел, спросил:

— Можно послушать?

Терешка недоуменно глянул на него, хмыкнул:

— Слушай. Жалко, что ли?

Деревенские парни, сибиряки, сторонились обычно посельги. А Терешка — простецкий. Он даже внимания никакого не обращал на то, что дружок его — посельга. Он все вопросы Макарке задает, да такие, на которые Макарка никак не может ответить.

— Все люди братья, батюшка бает! Так? Ага?

— Так.

— Значит, я царю брат буду? Ага?

И хохочет над Макаркой!

— Ничего ты не знаешь. Не кряхти отвечать.

Они часто бывают на берегу огромного, с теплыми желтыми песками Родниковского озера, даже зимними вечерами выходят на крутояры. Летом уезжают на лодках в камыши, ловят на горбунца красноперых, литых окуней.

4

В толкотне да сумятице незаметно подкралась ночь. Потухли макушки церковных куполов. Закатился престольный праздник. Только песни жили еще в потемках, гомонили кое-где у палисадников подвыпившие парни, визжали девки.

Макарка с Терехой поставили сети, тихо гребли к пристани. После продолжительного молчания Тереха заговорил:

— Слушай меня, друг! Решился я. Кончу писаря и Кольку заодно… Вот.

— Ты что, сдурел?

— Нет. Не сдурел. Обиды снести не могу… За что он меня ударил, этот недоделок, а? А третьего году голод был… Поленька у нас совсем еще маленькая была, хворала… Так он, писарь этот одноглазый, как над нами измывался!

…Тоже после Троицы полыхнуло тогда на Родники жаром из казахских степей. Дни стояли в сером мареве, по дорогам пылили вихри. Лишь один раз за все лето собралась над Родниками туча, да и ту завалил ветер. Посевы засохли. Трещали, ломаясь под ногами, умирающие от зноя пшеничные и ржаные стебли. Горевали мужики, воем выли бабы. Несколько раз село выходило на молебны. Образ троеручной богородицы выносили в поля.

— Разгневался, видно, господь за грехи наши тяжкие!

У Ефима Самарина хлебушко в тот год кончился до первого снегопада.

— Иди, старик, к писарю, авось не откажет, — просила мать. — Последнюю ведь квашню замешала.

Но старик молчал.

— Дай, тятя, я схожу, — вызвался Тереха. — Скажу, что хвораешь, недвижим. Неужто не даст?

Помнит Тереха писареву кухню на нижнем этаже.

— Тебе чего? — дебелая Улитушка, верная привратница, кухарка и страж, подозрительно оглядела парня.

— Мне? Сысоя Ильича. Вызывал чтой-то! — схитрил Тереха.

— Они еще почивают. Подожди немного, — Улитушка застучала ножом, кроша дымящуюся баранину. Но тут же, откуда-то сверху, дернули нетерпеливо колокольчик.

— Встали. Скоро кофей пить будут.

— Много их там?

— Сам да Коленька. Вот и все.

— А Дунька где?

— Дрыхнет еще, наверное! Они не связываются с придурковатой.

Немного погодя кухарка с подносом ушла наверх по винтовой лестнице, а, вернувшись, объявила:

— Заходи.

В большой светлой горнице за круглым столом сидели Сысой Ильич и Колька. Ковер — во весь пол. Изразцовая печка дышит жаром.

— Здорово, паренек! — ответил писарь на Терехин поклон. — Зачем пожаловал?

— Муки бы нам малость, — сказал Тереха.

— Муки? А ты кто такой?

— Самарин я. Пастуха вашего, что на отгоне работает, сын. Отец хворый лежит. Перекусить нечего.

— Мы Ефиму Самарину не должны.

— Ясно, что не должны. Взаймы просим. На прок отработаем.

— На прок? А какой же мне в этом прок?

— Выручите, Сысой Ильич, кушать ведь нам тоже охота.

— Кушать охота? — в разговор вступился Колька. — На! Поешь! — сунул Терехе жареную гусиную лытку, засмеялся. Тереха лупанул по Колькиной руке резко и сильно. Лытка покатилась на ковер.

…Белые клубы тумана нависали над камышами, сизой пеленой застлали поверхность воды. Одиноко прокричала где-то над степью птица-полуночник: «Спать-пора-спать-пора!»

— Ну и дали они тебе хлеба? — спросил Макар.

— Дали по шее. Выпинали из дому да еще у входа в калитку пару оплеух кинули, а потом отцу нажаловались… Всю вину на меня сперли… Так мы на лебеде да на ягодах болотных и жили. Пухли. А они, стервы, вино заморское попивали… Вот как… Терпение лопается.

Тихо причалили к берегу, вслушиваясь в звонкую тишину, пошли по затихающим Родникам. Окна писарева дома ярко светились тридцатилинейными лампами-молниями. Целый десяток коней под седлами и в упряжках стояли у коновязи. В доме гудела компания.

— Собралась вся свора, — басил Тереха. — Рыжая пегую далеко видит. Вот бы им.