Солдаты и пахари - [37]

И народ этим летом расцвел. Парни и девчонки с привинченными на рубашки и пиджаки, на легонькие крепдешиновые платья значками гомонили в парке, на берегу реки до утра. А радиола возле Дома культуры повторяла и повторяла: «Сердце, тебе не хочется покоя! Сердце, как хорошо на свете жить!»

По воскресеньям с пивом, вином и патефонами гуляли в пахучем березняке пожилые. Они обнимали друг друга, растроганно выкрикивали: «Вот жизня-то началась, не надо умирать! Вот она какая, новая!»

В эти дни комдиву Макару Тарасову присвоили генеральское звание, и сослуживец его и всегдашний начальник, командир корпуса, Семен Викторович Екимов, ходивший в высоком звании уже около года, позвонил ему рано утром, зарокотал в трубку:

— Здорово, генерал! Поздравляю. В отпуск, поди, захочешь, к морю?

— Угадал. Мотор подлечить надо. Пошаливает… Впрочем, как прикажете!

— Сердце, Макарушка, не лечат. Оно без лекарей положенный срок работает. Срок кончится — без лекарей и остановится. А прикажу я тебе, извини, не думать об отпуске… — Екимов помолчал. — Погода плохая.

— Не шути, Екимыч, — Макар засмеялся. — Два часа назад ливень прошел — на опушке опята свежие уже выросли!

— Опята — это хорошо. Но ты потерпи.

— В чем дело-то?

— Сейчас в округ вызывают. Приеду — расскажу подробности. Жди!

В последние дни занемог Макар, кряхтел по-стариковски, вертелся на диване в своем штабном кабинете, и ординарец его, сверхсрочник Тихон Пролаза, прослуживший рядом более двадцати лет, ворчал:

— Я же говорил, товарищ генерал, не пей кофе… Опять не спишь… Как завтра в полки поедешь?

— Тебя не спрошу.

— Хм, не спросишь… Не дам больше кофе, и всё!

Макар поднимался, застегивал нижнюю рубаху, командовал Пролазе:

— Кру-гом! Арш!

Пролаза садился на деревянную кушетку, спрашивал:

— Что будет, Макар Федорович? А? Нутром чую, что-то неладное?

— Ты передай начштаба, Тихон, пусть позвонит в подразделения. Отозвать всех из отпусков.

— Есть передать. Вы, главное, не волнуйтесь.

Макар укладывался в постель, приказывал себе: «Спать!» Но боль не отступала и сон не приходил. Вставало из темноты белое, как мел, лицо Сани, провалившиеся в черных кругах глаза. «Макарушка!» — Он вздрагивал от этого зова. «Ну что тебе?» — «Так, ничего, Макарушка!»

…Это было в двадцать первом году, в феврале. Тихон Пролаза прилетел из штаба учений на гнедом дончаке, лихо спрыгнул, доложил:

— Товарищ командир, вам телеграмма!

Тревожные строки осели в памяти навсегда и теперь кажутся горячими, красными, как пожар: «Во время кулацко-эсеровского мятежа героической смертью погибла…»

Из маленького населенного пункта Славянки Приморского края, где стояла стрелковая часть, они ехали с Тихоном до Родников девять суток… В Родниках пришлось постоять лишь у могилы, послушать сочувственные стенания земляков. Личное горе, как-то уж так получалось, часто обходило Макара Тарасова стороной, хотя за годы революции повидать пришлось немало… И вот фотография мертвой, седой жены Сани с безобразно изуродованным лицом. Посмертный следственный снимок.

«За Советскую власть, но без коммунистов!» — лозунг кулацкого восстания братьев Роговых, Бурлатовых, Сутягиных. Они уничтожали коммунистов. Ее, единственную среди родниковских большевиков женщину, раздели донага и гнали по снегу тридцать верст… Мертвую, уже застывшую, пьяные, одичалые бандиты распилили и насыпали во внутренности пшеницу: «Вот тебе, коммунистке, хлебушко!» Большую надо носить в себе злобу, чтобы превратиться в такого лютого зверюгу.

Девятого февраля в глухом сибирском селе Куртан (девятнадцать верст от Родников) под руководством бывшего царского офицера Рогова и по сигналу из главного центра, располагавшегося в степном городе Ишиме, началось кулацкое восстание. Перед восстанием, восьмого февраля, главари его пили заздравные чары, произносили старинные русские тосты: «За веру и верность!», «За труд и честь!», «Не слыть, а быть!» К началу посевов покончить с коммунистами — таков был план.

Наутро во все окрестные села, в том числе и в Родники, были посланы отряды «освободителей». Начались зверства. И членов партии и сочувствующих большевикам рубили топорами, прокалывали самодельными пиками, обливали колодезной водой, превращая в ледяные статуи, жгли каленым железом, загоняли под ногти хомутные иголки.

Иван Иванович Оторви Голова, случайно уцелевший в дни мятежа, будто оправдываясь и извиняясь, рассказывал Макару так:

— Слышу под утро: куры в тепляке всквохтались. Не хорек ли, думаю? Накинул зипун — во двор… А они на большой дороге верхами стоят… Ну, я по чембарам[1] понял, что это за вояки… И в дом не зашел. По задворкам, по загумнам — в лес. Так, крадучись, до укома добрался. А потом в ЧОН пошел.

— Может быть, последние слова ее кто-то слышал? — пытал Ивана Ивановича Макар.

— Нет, этого я не знаю… А зарубил ее Лаврушка, лавочник! Помнишь? Еще зубы у него навыскаль?

— И где эта сволота сейчас?

— Убег, по слухам, в Харбин. Город такой есть у китайцев. Ему тут нельзя оставаться. Быстро за ухо блоху посадим.

— А Самарин, Гришка? Где, думаешь?

— И этого тоже не знаю. Живет где-то. Он после Колчака письмо в волисполком послал. Кажется, раскаялся, что заблудился в жизни… А как прозрел, то Кольку Сутягина устукал. И документы Колькины выслал, и место, где он его кончил, — тоже указал. Все правильно, подтвердилось. Только сам Гришка домой не показывается. Тягостно, наверное, ему из-за брата!