Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты - [47]

LX

Неожиданным потрясением, но зато сама собой разрешилась ситуация с Гиттисом, вдруг переставшая отягчать Королева всеми тяжкими чувствами.

Однажды после сеанса в Киноцентре (по интернатской привычке он ходил в кино, как в баню, – раз в неделю) он встретил Лену, старшую дочку Гиттиса. Королев вызвался отвезти ее домой. Лена согласилась и наскоро попрощалась с подругой. В машине сказала, что хочет выпить пива.

– Где тут на Пресне наливают хорошее импортное пиво? – спросила она, открыто глядя на него с улыбкой. Ей было восемнадцать. За последние два года она превратилась из девочки в женщину. В ресторане болтала без умолку. Взвинченная матерью, среди прочего сообщила:

– Я люблю отца, но не уважаю.

…Ночью, полулежа в постели, благодарно запустив пальцы в волосы Королева, она тихо объясняла клокотавшей в трубке матери, что несколько дней поживет у подруги на даче.

На третью ночь он проснулся от жажды. Лена спала, разметавшись. Он нагнулся, скользнул губами по качнувшейся налитой груди, лизнул твердый сосок. Девочка зашевелилась, повернулась, что-то пробормотала, – и взгляду его открылся курносый профиль, белесые ресницы, бровки, выпученные веки. В ртутном свете уличного фонаря, рядом на подушке размещался профиль исхудавшего, осунувшегося Гиттиса… Он улыбнулся во сне, и брекеты, мешавшие им целоваться, – проволочные скобки на зубах, о которые Королев оцарапал язык, – блеснули в полусвете, поразив своим видом, будто вынесенный наружу скелет.

Король вышел на балкон и закурил, едва попав спичкой о коробок – дрожали руки. Внизу, сидя на бортике песочницы, пьяный парень забубенно объяснял другу:

– Ты в армии не был. Да ты чё. В армии тебя бы научили.

«Мой мир полон насилия. И я тому виной», – пробормотал Королев, задыхаясь от слез и дыма.

После этого случая Гиттис стал ему безразличен, однажды мысленно отплыв всей тушей в безопасную даль, – подобно облаку, полному града, только что смертно угнетавшему всю округу ледовыми, лягушачьими казнями, которым, казалось, нет конца и краю.

А Лена стала иногда заезжать к нему в гости от скуки, также и телесной.

Карточки

LXI

Вскоре Королев внезапно обнаружил, что ему стало тесно повсюду – спазм пространства спирал дыхание в туннелях метро, на эскалаторах, в очереди в супермаркете. Простои поездов в туннелях, терзавшие его, как медведь кусок сахара, медленные узкие лифты, в которых створки, прежде чем раскрыться, навсегда замирали вместе с сердцем, захламленные госучрежденческие высотки с низкими потолками (типа здания Госстандарта на Ленинском проспекте), под которыми небо наваливалось на плечи, – и сумбурный, обманный план пожарной эвакуации, бледно скалькированный на миллиметровку, расплывался в глазах от страха перед тугими чулками лестниц, с которых уже сыпались в проемы и застревали разверстые в вопле тела; даже автомобильные пробки, особенно на Садовом кольце под Таганской площадью, исчезли из его повседневности. Наивысший трепет у него вызывал туннель Третьего кольца, бесконечно спускавшийся под Лефортово. Толстая корка льда покрывала его скальп и постепенно спускалась к лопаткам от одной мысли, что в нем может произойти авария, пожар – и пробка скучится так, что дверь в машине открыть будет невозможно.

Причем реакция его была не головная, а чисто физиологическая: прерывание дыхания, холодный пот, сердцебиение, сотрясавшее всю грудную клетку, отдававшееся в пятки, желание удариться оземь… Королев понимал, что ему следует срочно пойти к врачу, начать лечение, но вскоре ему стало интересно со своим недугом, болезнь увлекла его, потому что доставляемые ею новые впечатления выгодно остранили действительность…

Он перестал ездить в метро в часы пик, садился только в последний вагон, но всё равно биение сердца наполняло его всего. Состояние это было похоже на похмелье, когда оказываешься подвешен на ниточке внутри себя и собственные движения укачивают наподобие карусели.

Клаустрофобия подвигла Королева срочно обновить заграничный паспорт – дабы разорвать давящую поруку замкнутости. Пока стоял в очереди в ОВИР, он вспомнил свой стародавний отъезд за границу. Вспомнил прокуренный коридор в здании на Старой площади, пенал кабинета выдачи, где длинный усатый чинуша поигрывал пачкой тогда невиданного, еще магического Marlboro; как, встав, подобно динозавру, выбросив вперед всю свою суставчатую зыбкую долговязость, этот чиновник прогнал робкую женщину, каждый день нервно приходившую за групповой выездной визой в Бельгию. Королев вспомнил, как сам пятую неделю являлся на Старую площадь и понуро сидел, мутно вглядываясь в перспективу, полонившую воображение. Всё тогдашнее будущее было чудовищно зашторено бордовым плюшем актовых заседаний, завалено ноздреватыми, составленными из картофелин и свеклы физиономиями вожаков и кооператоров, гипсовыми харями сатрапов, обратившихся к отмщению, пляской беснующихся бомжей и пиджачками новых сенаторов и партийцев. Он вспоминал – и понимал, что это прошлое будущее исподволь все-таки настигло его, что и сейчас хотя бы только знание о возможном бегстве может чуть его обезболить. Опричнина безысходности наводила не упокоение тоски, а такой градус опасности, что каждый день переживался подобно удачному приземлению самолета. Волна густого миража накатывала на его разум – и крах, провал доступной ощупи реальности – в открытый люк тщеты – обрушивался под челюсть. Надежда буксовала, как кошка в многоэтажном воздухе свободного падения. Да еще угнетало возбужденное кваканье дилетантов, параноидальные ставки оптимистов, вой держащихся зубами за перила недавних корифеев.