Солдаты - [187]

Забаров еще что-то хотел сказать, но его отвлекла группа румын, тащивших под руки какого-то парня. Парень этот, с виду тоже румын, упирался, но его крепко поддерживали за руки два дюжих мужика, а сзади подталкивал хлопец его же лет. Один из румын, неплохо говоривший по-русски, отделился от толпы и первый подбежал к лейтенанту.

— Поймали, господин офицер! — сообщил он, низко поклонившись Федору. — У немцев проводником был, в горы их вел. Сжигал вместе с ними наши дома!..

Крестьяне вытолкали вперед зверовато озиравшегося и тяжело, загнанно дышавшего смуглого парня с крупными и нахальными глазами.

— Как тебя зовут, парень? — спросил Забаров через переводчика.

— Антон Патрану, из Гарманешти.

— Ого, земляк наш, язви его! — не выдержал Кузьмич. — Да я его, сукиного сына, кажись, там видал как-то. Это того, хромого, сынок, у которого мы еще с Сенькой конька для вас, товарищ лейтенант, помните, хотели, стало быть, ликвизировать?..

— Куда ж ты их вел? — вновь спросил Забаров.

— Куда приказывали, туда и вел, — безразличным тоном отвечал парень. — Не по своей же воле пошел. Заставили!

— А дома жечь тоже заставили?

— А девок насиловать?

— А лошадей последних из хлева уводить? — загалдели румыны, размахивая черными худыми руками.

— Нет уж, парень, ты перед ними оправдывайся. Пусть они судят тебя по совести! — Федор указал на крестьян и передал им Патрану и эсэсовца.

Разведчики прощались с Семеном. Hа улице уже стояла санитарная машина, собиравшая раненых. Ванин, бледный и постаревший, совсем не походил на прежнего Сеньку. Дышал часто и неровно. Его вынес Забаров на руках и осторожно уложил на носилки. Наклонился над ним и долго-долго всматривался в лицо солдата, говоря что-то про себя, должно быть непривычно ласковое. Наташа и Аким провожали Ванина. Они сели в машину. Шофер включил скорость, и зеленая машина с красными крестами на бортах исчезла за поворотом. Разведчики стояли на улице с непокрытыми головами. Грусть, глубокая грусть светилась в их глазах.

5

В корчме Анны Катру тихо, пусто, уныло. Жиденький свет сочится сквозь мутное оконце, падает на шарообразные, лоснящиеся щеки вдовы, хозяйки этого заведения, лениво протирающей мокрой тряпкой запыленные бутылки и кружки, и, отражаясь, выхватывает из темного, укромного уголка фигуру священника, расположившегося за маленьким столиком.

Отец Ион утомлен. Только что окончилась обедня, во время которой он впервые прочел свою новую длиннейшую проповедь гарманештцам. Проповедь была туманной. Об одном лишь говорил он ясно и определенно — это о том, какие кары божьи ожидают тех, кто дерзнет свернуть с пути истинного, начертанного богом, кто попытается изменить существующий порядок вещей, ниспосланный все тем же всемогущим, всеведущим, всевидящим и всемилостивейшим богом. Особливо же пригрозил Ион той своей пастве, что отважилась «пощупать» боярскую усадьбу.

— Нечестивцы, безумцы! — обрушивался на них святой отец. — Опомнитесь, ибо будет поздно! Стезя, на которую вы встаете, поведет вас прямо в огниво вечное. За дерзновенные, богопротивные деяния свои, братия, будете держать ответ перед самим Иисусом Христом!..

И вот сейчас Ион сидит вялый, весь обвис, словно мешок, из которого вытряхнули содержимое.

— Подай-ка что-нибудь, сестра, — просит он притворно слабым голосом, — голоден я и сир… Что у тебя там?

Анна Катру подносит на тарелке что-то красное, дурно пахнущее.

— Сосиски с паприкой, — певуче говорит она. — Вку-у-сные… «Солнцем осиянные, горячите кровь мою!» — сказал о них поэт. — Вдова подмигивает иону, пододвигая к его носу тарелку. Отец Ион, однако, морщится, отмахивается от еды.

— Постой, сестра, постой!.. Ну уж и блудлива ты! Грех, сестра, грех обманывать божьего слугу. Поэт не об этих сосисках говорил. Вид у них мерзостный и дух отвратный. Грех продавать этакое зелье. Принеси-ка что-нибудь другое…

— Нет ничего другого, отец Ион.

— А не врешь, сестра?

— Не вру, батюшка.

— Ну и времечко наступило! Господи, господи! — поп поднимает глаза к потолку, вздыхая, крестится. — Ну, давай, сестра, сосиски… и эту, как ее…

— Цуйку?

— Да, сестра… А потом, — святой отец многозначительно смотрит на хитрющую содержательницу, — эту, как ее…

— Девку?

— Молодицу…

— А я что ж, не гожусь уже? — хозяйка темнеет.

— Стара, — утвердительно кивает поп. — Стара, и вид у тебя, как вот у сиих сосисок, — прегнусный… Грех меня попутал с тобой.

— Не грех, а блуд, — поправляет его содержательница.

— Грех и блуд — понятия одинакового свойства, — выкручивается попик. — Плоть грешит, сестра. Плоть умирает, а дух надобно беречь в чистоте!.. Так-то, дочь моя!..

В то позднее сентябрьское утро, когда в корчме вдовы Катру шла эта ленивая беседа, а над крышей хаты Александру Бокулея, играя и лаская глаз и сердце, вился сизый, кучерявый, как барашек, дымок, во двор Бокулеев вошел Суин Корнеску. Против обыкновения он не закрыл за собой калитку, тяжелым шагом приблизился к хозяину.

— Буна зиуа, Александру.

— Буна зиуа, Суин.

Бокулей поздоровался с соседом и снова наклонился над плугом. Он счищал с него остатки грязи. Делал он это с редким усердием и удовольствием.