Солдатские ботинки / Японская зажигалка из Египта - [4]

Назвал мою фамилию, глянул грустно, похоже, взгляд даже на секунду у него затуманился. Но мне, видать, показалось. Очнувшись от минутного оцепенения, я натянул солдатский бушлат, поглубже надвинул на голову выгоревшую пилотку и взял протянутый Виктором Трофимовичем тощий узелок.

— В платке две пайки хлеба, три картофелины да полселедки, — сухонький, с землисто-пробеленным лицом стоял он передо мной и, не мигая, смотрел в глаза. — Здоровье, Колька, береги, потеряешь — не вернешь. Прощай, друг! Больше уж мы не свидимся…

Безысходная безнадежность его голоса еще долго преследовала меня, и потом мимо сознания проскользнули формальности при передаче нас тюремным начальством лагерному конвою. Когда вывели из ворот, я словно проснулся и долго рассматривал мрачную каменную глыбу, подслеповато, из-под деревянных козырьков, таращащуюся на заходящее зимнее солнце. Одним махом вычеркнуты из жизни три месяца. Что я приобрел на тюремных нарах? Никому из нормальных людей ненужный опыт прятать иголки и лезвия бритв, в поисках которых надзиратели сатанели при внезапных шмонах, гадать на бобах, петь блатные песни, бить тех, кто посягал на жалкие мои камерные права. Потерял же честь, замарал доброе имя отца, сломал свою жизнь. «Береги честь смолоду!» — и волком готов броситься на автоматы конвоиров, в клочья разорвать двух злющих овчарок… Не бросился, не разорвал, а хмурый, разом обессилевший от горьких дум, шагаю в расползающейся на скользкой дороге небольшой, десятка два человек, колонне правофланговым. Сзади вполголоса заговорили, грубый начальнический лай оборвал зековскую самодеятельность:

— Прекрати-и-ить!..

Собаки ощетинились и рвутся с коротких поводков. Осенью на допрос в прокуратуру вели меня два солдата из комендатуры — один впереди, другой сзади с винтовками наперевес. Глянул я с проезжей части дороги на деревянный тротуар и увидел остолбенело застывшего одноклассника. В школе его Очкариком прозвали, в армию из десятого класса по близорукости не взяли, когда парней под гребенку гребли. Он, видать, растерялся и преглупо мне крикнул: «Куда это ты, Николай?» Готовый от стыда провалиться сквозь землю, я с наигранной бравадой ответил: «На охоту иду, а солдаты мои ружья несут». Сейчас бы к ружьям добавил и волкодавов.

С детства знакомы эти кривые, деревянные улицы. Пацаном гонялся по ним с приятелями на самодельных коньках-колодках за редкими автомашинами, потом ходил в школу, библиотеку, слонялся с друзьями летними прозрачными вечерами, бегал по лавкам. Иду, опустив голову, не дай бог из знакомых кто увидит: родители стыда не оберутся!

Шагаю в первой пятерке и тупо разглядываю шершавые носки давно не чищенных солдатских ботинок. Дорога обледенела. Поземка гонит по ее отполированной поверхности снежную крупку, и я чувствую, как деревенеют от мороза ноги, а незащищенные уши и лицо покрываются куржаком. Застывшие до онемения руки я машинально засовываю в карманы бушлата.

— Руки назад!.. Кому говорю, падла! — слышу рядом с собой сиплый, промороженный голос начальника конвоя и чуть не лечу на мостовую от сильного удара прикладом.

Да-а, началась веселенькая охотничья жизнь! Замком сцепляю за спиной пальцы и вскоре перестаю их чувствовать. Счастье еще, что торопились к поезду и быстро добрались до вокзала. Едва остановились, хватаю негнущимися руками черный от мазута и паровозной сажи снег и изо всей силы оттираю омертвевшие пальцы, бережно согреваю дыханием. Постепенно их кончики сводит мучительная боль, но я рад, что они отходят. Вернулся начальник конвоя, и нас погнали к хвостовому вагону пригородного пассажирского поезда.

— Быстрей, быстрей! — подгоняют конвоиры.

— На правобережье повезут, — шепнул сосед. — От дома недалеко, с голоду не подохнем.

На него рыкнули, и он испуганно смолк.

В вагоне сравнительно тепло, да и ледяной ветер сюда не достает. Нас рассадили по тесным купе, а конвоиры устроились в проходе, сторожко следят за каждым нашим движением. Прошел старшой, опять нас пересчитал и прислонился спиной к стенке. В тюрьме пересчитывают обычно дважды — утром и вечером, а нынешним днем чуть ли не десятый раз. Проверки потеряли новизну, не угнетают людей. По-моему, бальзаковский Гобсек реже пересчитывал свои сокровища, чем охрана нас. Оно и понятно. Кому из конвоиров хочется попасть в штрафной батальон из-за вонючего зека? А на фронте ведь стреляют, вину кровью смывают.

Поезд тронулся, и я хотел смахнуть со стекла мокрую от дыхания накипь, мешающую смотреть в окно.

— Убери грязную лапу!

Нет, наши тюремные надзиратели сущие ангелы по сравнению с этими исчадиями ада. С теми хоть по-человечески можно иногда о чем-то договориться, а тут… Сдерживаю кашель, начальник конвоя и так недобро на меня косится. Даже сосед старается ко мне не прикасаться. Он похож на рака-отшельника, по случайности заползшего в компанию медуз. Низенький, плотненький с вечным склеротическим румянцем на пухлых щечках, сидит он, пригорюнившись, над железным своим сундучком и печально шевелит сивыми моржовыми усами.

«Рак-отшельник» — машинист с железной дороги. Месяца два назад от тяжеловесного состава, который он вел на подъем, оторвались несколько вагонов и под уклон, на станцию. Много бы они бед натворили, да издали их увидел смекалистый стрелочник и успел отвести с главного пути. Вагоны влетели в тупик и вдребезги, а машинист стал моим соседом на десять лет. Он трусоват, без боя отдавал приносимые из дома передачи шпане. Как-то я не выдержал, шуганул урок, и с той поры он держится ко мне поближе.