Солдатская награда - [8]

– Если у него есть девушка, знаешь, что она скажет?

И курсант Лоу, знавший, что такое безнадежность и неудавшаяся попытка, сказал:

– Ну, что?

Нью-Йорк прошел, лейтенант Мэгон спал под своей военной броней.

«А я бы спал, – думал курсант Лоу, – если б у меня были крылья; летные сапоги, разве я бы спал?».

Плавный изгиб серебряных крыльев шел книзу, к ленточке над карманом, над сердцем (наверно, там сердце). Лоу разобрал зубцы короны, три буквы, и его взгляд поднялся на изуродованное лицо.

– Ну, что? – повторил он.

– Изменит она ему, вот что.

– Брось! Никогда в жизни не изменит.

– Нет, изменит. Ты женщин не знаешь. Пройдет первое время, и появится какой-нибудь тип, что сидел дома и делал деньги; или парень, из тех, кто носил начищенные башмаки, а сам и не показывался там, где его могло бы пришибить, не то, что мы с тобой.

Проводник подошел, наклонился над спящим.

– Ему дурно не было? – шепотом спросил он. Они успокоили его, негр поправил спящему подушку.

– Вы, джентльмены, покараульте его и обязательно кликните меня, ежели ему что понадобится. Он человек больной.

Гиллиген и Лоу посмотрели на офицера, согласились с негром, и тот опустил штору.

– Принести еще джинджер-эля?

– Да, – сказал Гиллиген тоже шепотом, и негр вышел.

Оба сидели, связанные молчаливой дружбой, дружбой тех, чья жизнь оказалась бесцельной по неожиданному стечению обстоятельств, по воле жалкой распутницы – Случайности. Проводник принес джинджер-эль. Они молча пили, пока штат Нью-Йорк переходил в Огайо.

Гиллиген, болтливый, несерьезный, и то ушел в какую-то свою думу, а курсант Лоу, молодой и глубоко разочарованный, переживал горести издревле терзавшие всех воинов, чьи корабли пошли ко дну, не покидав гавани… Офицер спал, склонив лоб со шрамом над маскарадным парадом крыльев, ремней и металла, и какая-то неприятная старая дама остановилась и спросила:

– Он ранен? Гиллиген очнулся от дум.

– А вы взгляните на его лицо, – сказал он раздраженно, – и сразу поймете, что он просто сидел на стуле, разговаривал вот с такой старушкой, вдруг упал и ушибся об нее.

– Какая наглость! – сказала дама, меряя Гиллигена взглядом. – Но разве нельзя ему помочь? Мне кажется, он болен.

– Конечно, сударыня, ему можно помочь. По-нашему «помочь» – значит: оставить его в покое.

Они с Гиллигеном сердито посмотрели друг на друга. Потом она перевела взгляд на Лоу – молодого, задиристого, разочарованного – и. снова посмотрела на Гиллигена. И с беспощадной гуманностью толстой мошны сказала:

– Я пожалуюсь на вас главному кондуктору. Этот человек болен, ему нужно помочь.

– Прекрасно, мэм. Но заодно скажите кондуктору, что если он его потревожит, я ему голову оторву.

Дама покосилась на Гиллигена из-под изящной модной шляпки, но тут послышался другой женский голос:

– Оставьте их, миссис Гендерсон. Они сами присмотрят за ним.

Молодая, темноволосая. Если бы Гиллиген и Лоу когда-нибудь видели рисунки Обри Бердслея[6], они поняли бы, что по ней тосковал художник: он так часто писал ее в платьях цвета павлиньих перьев, бледную, тонкую, порочную, среди изысканных деревьев и странных мраморных фонтанов. Гиллиген встал.

– Вы правы, мисс. Ему тут хорошо, пусть спит около нас. Проводник за ним смотрит. – Он сам не понимал, что его заставляет объясняться с ней. – А мы его доставим домой. Пусть сидит спокойно. И спасибо вам за внимание.

– Нет, надо что-то сделать! – упрямо твердила старая дама.

Но спутница увела ее, и поезд помчался дальше, в предвечернем свете. (Конечно, дело идет к вечеру, говорили наручные часы курсанта Лоу. Какой там штат – неизвестно, но день на исходе. День ли, вечер, утро или ночь – офицеру было безразлично. Он спал.)

– Вот старая сука! – сказал Гиллиген шепотом, стараясь не разбудить его.

– Смотрите, как у него лежит рука, – сказала молодая женщина, возвращаясь. Она сняла его высохшую руку с колена. («И рука – тоже», – подумал Лоу, увидев искривленные кости под сморщенной кожей.) – Бедный, какое страшное лицо! – сказала она, поправляя подушку.

– Тише, мэм! – сказал Гиллиген.

Она не обратила на него внимания. Гиллиген, боясь, что лейтенант сейчас проснется, все же сдался, замолчал, и она продолжала:

– Далеко он едет?

– Он из Джорджии, – сказал Гиллиген. Понимая, что она не случайно зашла к ним в купе, он и курсант Лоу встали. Глядя на ее изысканную бледность, на черные волосы, на алый рубец рта и гладкое темное платье, Лоу чувствовал юношескую зависть к спящему. Она скользнула по Лоу беглым взглядом. Какая отчужденность, какая сдержанность. Совсем не обращает внимания.

– Один он домой не доедет, – убежденно сказала она. – Вы оба с ним поедете, да?

– Конечно, – заверил ее Гиллиген.

Лоу очень хотел что-нибудь сказать, что-нибудь такое, чтоб она запомнила его, такое, чтобы покрасоваться перед ней. Но она смотрела на стаканы, на бутылку, которую Лоу, как дурак, прижимал к себе.

– А вы тут неплохо живете, – сказала она.

– Лекарство от змеиных укусов, мисс. Угодно с нами?

Завидуя смелости Гиллигена, его находчивости, Лоу смотрел на ее губы. Она поглядела в глубь вагона.

– Пожалуй, можно, если у вас найдется чистый стакан.