Солдат трех армий - [79]

Наши позиции находились под Мгой и Синявиным. Солдаты той дивизии, которую мы сменили, очевидно, были довольны тем, что покидают этот участок, фронта. К нашему удивлению, самая смена прошла спокойно, но на следующий же день небеса на нас обрушились. Правда, мы были к этому подготовлены, так как заметили котловины и воронки такого размера, какие бывают при разрыве авиационных бомб.

Ничего подобного! То были разрывы артиллерийских снарядов самого большого калибра. Тяжелые «чемоданы» проносились с таким грохотом, с каким поезд метро вырывается на полном ходу из туннеля. Одного снаряда было достаточно, чтобы поднять в воздух деревянный дом — и тот исчезал раз и навсегда. Прямое попадание в наш бункер сжимало и вдавливало четырехскатный бревенчатый настил совершенно так же, как я мальчишкой мимоходом втаптывал в землю холмик земли над кротовой норой. Одна-единственная воронка на дороге вынуждала наши машины делать объезд по вспаханному полю, пока саперы или строительные батальоны не заделывали дыру.

Наша артиллерия не оставалась в долгу. Позади наших передовых позиций были размещены железнодорожные орудийные установки больших калибров, которые, постоянно меняя место расположения, забрасывали город снарядами. Мы по крайней мере были рассредоточены по местности или в укрытиях под землей, между тем как жители Ленинграда тяжко страдали от обстрела.

Позиции Красной Армии были расположены на окраинах или в предместьях города. Оттуда предпринимались вылазки силой батальона или полка. При этом им часто удавалось осуществить прорыв наших позиций, и только ценой больших усилий мы могли выровнять фронт или отрезать прорвавшиеся части.

Учитывая подобные попытки русских прорвать окружение, мы должны были со своей стороны образовать узлы сопротивления, поэтому нас передвигали в разных направлениях, как на шахматной доске; в связи с этим командование приказало командирам частей ознакомиться и с теми участками фронта, которые не входили в их ведение.

Так, мы однажды осматривали позиции близ Петергофа[41]. Стоя на командном пункте у разбитых трамвайных путей, я со своеобразным чувством глядел в бинокль вдоль рельсов, рассматривал окраины Ленинграда. Можно было обнаружить на краю города танковый завод; там под непрерывным обстрелом германской артиллерии ремонтировались «Т-34» и изготовлялись новые танки. С помощью хорошей стереотрубы можно было даже разглядеть движение на заводе и по улицам города; все было так близко, рукой подать, однако рядом со сварочным аппаратом и стальными сверлами находились винтовки и пулеметы — тоже совсем под рукой. Каждый гражданин Ленинграда сражался за каждый камень.

Через несколько недель русскому крупному разведывательному отряду удалось глубоко вклиниться в наше расположение, но прорвавшаяся группа была нами окружена. Удалось даже восстановить линию фронта позади прорвавшейся части численностью примерно сто человек. Красноармейцы оказались в безнадежном положении. Правда, они были хорошо вооружены и у них было много боеприпасов, тем не менее все их попытки отойти пресекались огнем с нашей стороны.

Все же они и не думали сдаваться. Русские отчаянно сражались, погибая один за другим, пока не осталась небольшая группа раненых, которая держалась на холме буквально до последнего патрона. Когда уже не слышно было ни одного выстрела, немецкие солдаты, ведя огонь из автоматов, поползли к раненым красноармейцам. Между ранеными лежал командир части, седой майор. Пристально глядя на приближающихся немецких солдат, он не отозвался на их требование сдаться. Он лишь неотступно на них глядел и что-то крикнул по-русски, но немецкие солдаты его не понимали. Внезапно взрыв чуть поднял его над поверхностью земли, затем он повалился навзничь. Он убил себя последней гранатой…

Мы похоронили его достойным образом. Почти все, кто был свидетелем случившегося, и те, кто позднее об этом услышал, каждый по-своему, но совершенно искренне отзывался с похвалой и восхищением о советском офицере.

Под впечатлением этого героического поступка я также непроизвольно стал менее восприимчив к внушенным нам антисоветским взглядам. Но к более глубоким размышлениям это происшествие меня еще не побудило.

У меня тогда вообще сложилось впечатление, что Красная Армия сражается более упорно и целеустремленно и что теперь по сравнению с прошлым годом ее боевые действия — как разведка, так и операции многих дивизий — основательно продуманы и лучше запланированы. Если теперь Красная Армия была вынуждена совершать отход, то делалось это уже по тактическим соображениям. В первый год войны иногда еще бывали случаи, когда группы окруженных красноармейцев после короткого боя прекращали борьбу, но теперь все дрались до последнего патрона. Они дрались чуть ли не еще ожесточеннее, чем пограничники в первые недели войны.

Правда, мы порой еще брали пленных. Большинство смотрело на нас с лютой ненавистью. Некоторые без обиняков спрашивали, почему мы напали на их страну, и немало было таких, кто решительно заявлял, что мы войну проиграем.

Такой же смысл имели, наверно, и слова, которые, умирая, крикнул советский майор немецким солдатам. Несомненно, в нем говорило не оскорбленное самолюбие офицера, желавшего избегнуть позора пленения, а убежденность в том, что его родина борется за правое дело и сознание такого морального превосходства, которое давало силы бороться до конца и идти на смерть.