Солдат трех армий - [166]

Я узнал, что ученые причислены к трудящимся, что рабочие участвуют в решении вопросов, касающихся работы предприятия, а бывшие офицеры, ставшие людьми с новым мировоззрением, вносят свой вклад в общее дело в соответствии со своими знаниями и способностями; однако наибольшее впечатление произвело на меня то, что перед каждым человеком открыты безграничные возможности развития, независимо от происхождения или материального достатка; такие достижения, да еще облеченные в такую форму, явились для меня полной неожиданностью.

Меня поразила атмосфера, царящая в обществе, и то, как люди относятся друг к другу и как между собой беседуют профессора, солдаты и офицеры Национальной народной армии. Со всем этим не имели ничего общего товарищеские отношения в военных условиях, когда порой стирались сословные различия. Вспоминая прошлое, я понял всю свою тогдашнюю ограниченность, когда я считал особым проявлением «народной общности» то, что я делил со своим связным последнюю сигарету. Что из этого вышло и что из этого сохранилось? Так называемый «боевой товарищ» лишь потому снова получил хождение, что нужно использовать его опыт участия в войне на Востоке. Тем важнее, что тесная связь между людьми, которую я увидел в ГДР, служила совсем иным, гораздо более достойным целям.

Я видел, как создавались детские сады, каких в ФРГ и днем с фонарем не сыщешь. Они возникали благодаря государственной помощи и энтузиазму, труду и энергии работников государственных предприятий. Я наблюдал, с каким усердием ежегодно собирают урожай и как округа и районы сотрудничают, передавая друг другу машины и трактористов. Я был свидетелем того, как на некоторых предприятиях рабочие принимали решение отработать дополнительную смену, чтобы помочь рабочим других стран, борющимся за свое существование.

Когда знакомишься с достижениями, имеющими столь глубокое положительное значение, тяжело вспоминать о том, какого напряжения сил от нас требовали и сколько мы отдали сил во время войны. Можно ли теперь вспоминать, да еще с самодовольством, какие-либо удачные военные операции, если все они преследовали только одну цель — разрушение? Говорить об этом имеет смысл лишь для того, чтобы напомнить, сколько энергии было затрачено и какие огромные материальные ценности расходовались исключительно ради уничтожения!

Нас за это награждали; давали ордена и грамоты. Поймут ли мои коллеги по бундесверу, что рабочий в ГДР с гораздо большим правом, чем они, гордится простой медалью, полученной за рационализаторские предложения или высокие показатели в труде? Способны ли вообще в этом разобраться люди, которые все еще горделиво носят свои военные знаки отличия, а в качестве единственного оправдания ссылаются на то, что свастику они, мол, сняли? Я могу лишь выразить надежду, что и перед ними когда-нибудь встанет вопрос — почему и для чего, и тогда они научатся отличать созидание от разрушения.

Все эти проблемы были затронуты в моих беседах с генерал-майором д-ром Корфесом. Для него, конечно, было чем-то вполне естественным все то, что я воспринимал с таким изумлением, словно пришелец с другой планеты. Он терпеливо разъяснял мне также, чем вызываются трудности, которые я заметил в разных областях жизни. Мне стало ясно, в каких различных условиях начиналось после войны развитие обоих германских государств. Но особенно интересно было д-ру Корфесу услышать, что я отвечу на вопрос, который он мне поставил без всяких обиняков:

— Объясните мне, пожалуйста, почему вы и многие другие боевые офицеры поступили на службу в бундесвер? Как могли вы после опыта, полученного в войне, снова предоставить себя в распоряжение подобной организации?

Если обратиться с этим вопросом к десяти различным офицерам бундесвера, то — предположительно — были бы получены десять различных ответов, потому что у каждого могли быть свои мотивы. Однако все они единодушно утверждали бы, что стали солдатами только для того, чтобы защищать Федеративную республику. Вряд ли кто-либо из них признался бы, что его привлекает мысль о возможности реванша, о том, чтобы смыть позор поражения, конечно «незаслуженного». Тем не менее офицеры бундесвера всецело поддерживают территориальные претензии правительства ФРГ; в конечном счете возникает то же противоречие, которое существует между этими территориальными требованиями и постоянными заверениями о желании достигнуть мирного соглашения с восточными соседями. Потому я не был в состоянии дать исчерпывающий ответ на вопрос, поставленный д-ром Корфесом, а тем более ответить за других. Я мог лишь объяснить свои собственные мотивы, но допускаю, что мой ответ выражает и настроения многих других офицеров. – Сначала я не считал бундесвер таким же политическим орудием, с каким я имел дело во время моей прежней службы в армии. Упор делался на оборону. Если я признаю за каждым государством право на оборону и считаю долгом каждого гражданина участвовать в деле обороны, то с тем большим основанием я, естественно, считаю, что долг бывшего офицера служить обороне, отдав ей свои профессиональные знания. Подобная точка зрения была не только моей ошибкой, ее совершали и многие другие офицеры. Мы не видели, какова система, мы видели только стоящие перед нами задачи. Другая ошибка связана с 20 июля 1944 года. Этот день теперь празднуется в бундесвере как день выступления против Гитлера. При этом поминают лишь тех участников событий 20 июля, которые стремились добиться смены руководства. Эта смена, то есть устранение Гитлера, должна была бы привести к перемирию па Западе и к победоносному продолжению войны на Востоке. Настоящая революция не могла бы произойти на этой почве. Вместе с тем в бундесвере замалчивалась роль той группы, которая искала связи с движением Сопротивления в стране или с Национальным комитетом «Свободная Германия». Эта сторона дела мне была тогда не известна. Когда бундесвер дал положительную оценку событиям 20 июля, я усмотрел в этом начало нового курса и поверил в демократический характер этой армии. Многие офицеры бундесвера и сейчас отмежевались бы от Гитлера, если бы спросили их мнение. Вы, пожалуй, получили бы аналогичные ответы, даже если бы вы организовали опрос участников традиционных встреч бывших военнослужащих вермахта. Характерный прием этой псевдодемократии — отмежевываться от Гитлера на словах, а на деле преследовать те же цели, что и он. Все это может служить еще одним доказательством того, что и раньше, как и теперь, суть не в личности Гитлера. Гитлер стал лишь тем, чем он должен был стать, стал таким, каким сделали его мы. Германскому империализму нужен был такой Гитлер, или Майер, или Шульц. Мы сами создали манекен, который стал персонифицированным воплощением наших представлений о «непогрешимости» наших потребностей в фюрере, в «вожде». Тем сильнее было разочарование, когда этот «фюрер» оказался зауряднейшим смертным, да еще выяснилось, что он подставная фигура, орудие сил, действующих за кулисами. Ошибка, распространенная в Западной Германии, да и моя ошибка заключалась в том, что мы вообразили, будто со всеми опасностями покончено, раз покончено с Гитлером. Бундесвер, который отвергает Гитлера и даже возложил на него всю ответственность 'за войну и за все поражения, – такой бундесвер, думали мы, никогда не станет армией, служащей агрессии. Вот почему мы, бывшие офицеры, вернулись к своей профессии.