Солдат трех армий - [151]

Я получал доклады о грубом обращении с подчиненными и жалобы солдат. Но я должен был уверять редакции газет в том, что идеологическая работа в бундесвере проводится «успешно».

Мне были известны планы военно-морского командования, я знал, что командование армией всецело во власти ложных традиций, я слышал высокомерные и никчемные высказывания командования военно-воздушными силами. Но редакциям газет я должен был продавать гнилой товар — версию о «новом духе» в бундесвере.

Я наблюдал подготовительные мероприятия, целью которых было превратить бундесвер в сильнейшую западноевропейскую военную силу. Но я должен был в прессу продвигать статьи, которые ослабили бы значение подобных выводов.

Мне были известны планы воссоединения и «освобождения», которые могли лишь привести к новой войне. Но я должен был убеждать журналистов, чтобы они печатали как можно больше статей об «оборонительном характере» бундесвера.

Постоянно передо мной вставала дилемма, обусловленная тем, что я был вынужден говорить и действовать в противоречии со своими убеждениями. Теперь я счел бессмысленным донкихотством мои попытки в повседневной тягостной работе смягчить и демократизировать условия в бундесвере. Но я еще не принял никакого решения относительно того, как дальше поступать. Пока что я нашел наиболее удобный выход — поехал лечиться в Бад-Хейльбрунн близ Бад-Тольца в Баварии.

Маленький Хейльбрунн со своим чудодейственным источником расположен в стороне от большой дороги. Там нечего делать кричащей рекламной индустрии развлечений и алчущим заработка модным врачам. Как раз на таком курорте я мог обрести покой и отдых, в которых так нуждался.

В частном санатории, превосходно организованном, я получил хорошую отдельную комнату с балконом, откуда открывалась перспектива поднимающихся полого вверх гор и лесов. Леса влекли под сень своих деревьев, и я гулял там часами после обычных дообеденных процедур и после обеда. Ходил наедине со своими мыслями. Наконец я был свободен, избавлен от тисков повседневной службы и от тягостной необходимости лицемерить и скрывать свои мысли.

То были тридцать дней размышлений. Но ни очаровательные пейзажи, ни заботливое отношение семьи врача и персонала санатория и различные приятные стороны благополучного и удобного времяпрепровождения — ничего не могло меня отвлечь от хода моих мыслей. Пути обратно уже не было, только вперед. Но куда вперед?

В любую погоду я уходил в горы. Когда же солнце светило особенно горячо, меня влекло к озеру, до которого было всего несколько минут ходьбы. Охотнее всего я уплывал далеко, туда, где я, лежа на спине, мог предаваться движению волн; один, вокруг водная гладь, и на берегу озера встающие стеной леса. А вверху беспредельное небо с плывущими по нему облаками.

Одиночество может стать смертельно мучительным, но иногда человеку надо побыть одному, чтобы выздороветь. Я был один наконец, совершенно один.

И мысли текли свободно.

Мне было ясно, что рано или поздно придется действовать, я должен буду принять решение, если не желаю снова разделить ответственность и вину за происходящее. Я должен заговорить. Слова протеста были у меня на устах. Молчание означало дальнейшее участие в маскировке и оглуплении. Все чаще мне приходилось наблюдать, как люди, особенно молодежь, выражают сомнения и протест. Критика по адресу правительства и бундесвера принимала все более явственные формы. Не должен ли я к этому примкнуть? Это, казалось, было возможно, потому что я мог в любое время выйти из бундесвера, рассчитаться с ним. Но, с другой стороны, в качестве офицера я был до конца жизни связан обязательством, хранить тайну, если не хотел, чтобы меня посадили в тюрьму.

Если же, несмотря на все, я захотел бы высказаться и предупредить об опасности, то я мог бы это сделать только за пределами ФРГ. Между тем отношение к ГДР неизбежно связано с отношением к коммунизму. Верно, я был неплохо информирован и мыслил реалистично, моя точка зрения не соответствовала тому, чего добивалась наша пропаганда, но тем не менее при мысли о другой Германии меня охватывало какое-то смутное беспокойство, вставала картина мира, мне чуждого и холодного.

Таким образом, оставалась лишь перспектива переезда за границу, на Запад. Но было ли это действительно выходом? Отнеслись ли бы там достаточно серьезно к моим предостережениям? Находился ли бы я там в безопасности от происков посланцев генерала Гелена, которые ни с чем не считаются, когда им нужно пресечь распространение неприятной для них правдивой информации? Может быть, меня даже передали бы западногерманским властям?…

Я был не в состоянии прийти к окончательным выводам. Я все размышлял и ломал себе голову, часто мне не спалось. Ночь напролет я беспокойно ворочался с боку на бок. Мои мысли вращались в замкнутом круге, и я не находил выхода. Порой, когда я чувствовал ужасную усталость и все же мучился бессонницей, я едва не терял самообладание. Тогда я пытался убедить себя, что я один все равно ничего не могу изменить и, может быть, для меня было бы даже лучше, если бы я без оглядки продолжал участвовать в начатом деле, не пытаясь сворачивать в ту или иную сторону. Нет никакого смысла противопоставлять себя «тем, другим, вверху», ведь все равно все пойдет своим чередом, как должно быть, так говорил я самому себе в минуты полной растерянности.