Солдат - [6]

– Пи – и – и – ить, пи – и – и – ть, – доносится еле слышный шелест из растрескавшихся, в засохшей сукровице, с глубокими трещинами губ.

Но нельзя ему пить, никак нельзя! Иван сказал, что для раненого в живот, вода – мучительная смерть. И губы протереть тряпицей мокрой нельзя. Мороз такой, что не дай бог.

– Терпи, Колька! Терпи! – шепчет Максим, а сам погружается в полусон-полубред.

Мучается Максим раной. Как он сам считает – пустяковой, только воевать помешает. Если бы сильней ранение, был бы шанс на побывку домой после госпиталя поехать. Не трусит Максим, войны не боится! Но как хочется пацанов своих увидеть! Как они? Что с ними? Где Василиса питание добывает? Если бы сам приехал, может, что–нибудь из продуктов в госпитале бы сэкономил, да в деревню привёз. По Марине сильно тосковал Максим. Забывать стал её лицо. Никак не мог привыкнуть к мысли, что нет её больше. Мёртвой–то не видел. Даже где похоронили, не написала Василиса. Хотя, что и писать об этом. На старом кладбище, за оврагом. Где же ещё? На могилку бы сходить. Может, хоть на чуть выйдет игла цыганская из сердца. Да за могилой дочери некому присмотреть.

Проехали километра три, когда над недалёким уже лесом заалела чётким мазом полоска зари, едва освещая верхушки различаемых из сплошной массы деревьев.

Где – то далеко, за спиной Максима, тревожа коней, раздавался неясный гул. То ли самолёты шли высоко, то ли артиллерия начала свою работу.

– Да нет, рано! – выныривает из болезненной дрёмы Максим, прислушиваясь к гулу. – Наши ещё только вышли.

Максим заметил, что сани идут гораздо быстрее, переваливаясь по – утиному на ухабах заснеженной разбитой дороги. Очевидно, Иван, заслышав гул, поторопил своего коня вожжами. Сани двинулись резвее.

Чеботарёв оглянулся встревоженно:

– Шо цэ таке, Максым? Шось эта музыка мэни нэ глянэться… Га?

– Кто его знает, Иван! Давай–ка побыстрей в лес править, там уж разберёмся!

Рассвет серел, проявлял как на фотографическом снимке поле с редкими одинокими прутьями кустов, замёрзшее болотце с метёлками серой осоки и поломанными ветром камышинами, белую дорогу и темнеющий лес, в который уходила эта самая дорога.

Раненые зашевелились, закашляли, закряхтели, стали проситься до ветру. Максим поторапливал измученную лошадь, не отставая от саней Чеботарёва, только приговаривал раненым:

– Ребятки, потерпите чуток, самую малость! Сейчас в лес заедем, ребятки! Чуть – чуть осталось.

Торопиться в лес причины были. Гул всё нарастал, и уже можно было различить, из чего же он состоял. Это была артиллерийская подготовка. Но не наши орудия старались с раннего утра. Не с той стороны стреляли, откуда ждал огневой поддержки комбат Проценко. Максим чувствовал, что все идет не так, как было задумано. Очевидно, немцы перешли в контрнаступление. И что будет дальше, что ждет их в неизвестном Громове, как теперь вернуться в свой батальон, никто не мог подсказать старшему сержанту и ефрейтору Чеботареву.

Раненые молчали. Понимали, что надо терпеть и терпели, стиснув зубы, желтея в тусклом утреннем свете измученными лицами. Только совсем тяжелые, живущие в своем мире, невнятно вскрикивали, да Колька Овчинников уже совсем беззвучно просил воды.

Максим на всякий случай придвинул к ногам автомат, нащупал в вещмешке запасные диски и пяток гранат.

Сани уже въехали на опушку леса, пробегали мимо тоненькие кривые осинки да стройные березки с опущенными заснеженными ветками. Опушку проскочили быстро. Лес встретил обрушившимися снежными шапками, мягко ударившими в сани и разлетевшимися великим множеством снежинок. Проехали еще немного по узкой непроторенной дороге. Максим остановился, увидев, что Чеботарёв натягивает вожжи, слез с саней и, проваливаясь по колено в рыхлые сугробы, выкарабкался на колею, пробитую Чеботаревым, пошел к нему.

– Шо робыть будем, Максым? – заговорил Иван, как только Максим подошел к нему. – Мабуть пидождэм, шо там будэ? – кивнул в сторону гула. – Тай потом и поидэм!

– А раненые? – не столько Ивану, сколько себе задал вопрос Максим. – Их же в госпиталь надо!

Решили подождать немного. Кое-как раненые оправились. Дело осложнялось глубоким снегом, через который и здоровый-то с трудом сможет перелезть. Чеботарев с Максимом вытоптали тропинку между санями. Чеботарев достал вещмешок с продуктами.

– Вот, Максым, трохи хлиба и сала е. Я порижу, а ты баклажку с молоком визьми. Ось там вона! – Чеботарев показал рукой. – Пид кожухом, дэ я правыв.

Максим вынул еще теплую фпягу с молоком. Достал свою помятую аллюминиевую кружку и пошел поить солдат, обездвиженных болью. Подходил по очереди к раненым. Здоровой рукой приподнимал голову, подсовывая под нее что – нибудь из вещей, потом устанавливал в сено кружку, зубами отвинчивал крышку с фляжки. Губы примерзали к стылому металлу, оставляя на нем лохмотья кожицы и темные пятна крови. Плескал молока почуть на дно кружки и, грея ладонью край, подносил ко рту солдата. Бойцы глотали, с благодарностью глядя на Максима за ту малость, что он смог им дать. Только Семена Кучерова не смог напоить Максим.

Ранен был Семен во вчерашнем бою в нижнюю челюсть. Голова замотана бинтами как кокон. Большую часть пути Семен был без сознания, когда хоть немного приходил в себя, тоненько, как-то по-бабьи стонал на одной страшной ноте.