Солдат из Казахстана - [42]
Я примеряю диаметр гранаты — пройдет ли в отверстие? Володя занимает проход на лестницу в первый этаж. Он стоит за дверью в углу, держа автомат наготове.
В цементном полу четыре отверстия. Они не велики, но в каждое можно кинуть одновременно по две гранаты. Я знаком показываю товарищам, как действовать. Мы бросаем вниз одновременно четыре штуки, потом снова четыре… Снизу слышатся вопли и стоны. Кто-то дико орет:
— Капут! Гитлер капут!
Володя спускается по лестнице, держа автомат наготове. Мы за ним. В нижнем помещении с десяток фашистов уже лежат неподвижно, остальные почти все ранены. С воплями поднимают вверх руки. Жалкие, умоляющие, они просят о пощаде.
— Гитлер капут! — кричит особенно азартно один.
Он, разумеется, понимает, что до «капута» Гитлеру пока еще далеко, но всем существом своим отрекается от своего фюрера, чтобы остаться в живых.
Пленным показали знаками, чтобы они отодвинули станок, припирающий дверь. Они с полной готовностью выполнили требование.
— Выводи! — скомандовал я.
Они сами стали попарно. Трое из них не смогли подняться.
— Приведите потом санитаров, — сказал я рабочим, — а сейчас забрать все оружие! Обыскать помещение!
Я сам начал осмотр. Вдруг кто-то сильно, как будто ударом биллиардного кия, толкнул меня в грудь. Весь цех повернулся перед моими глазами, и я упал. Но, падая, я увидел маленькую голову очковой змеи, которая пряталась за стальную громаду станка. Потом я услышал автоматную очередь… Я понял, что это Володя или Петя убили гада.
Меня подняли. Я сел, прислонившись к плечу старого рабочего. Он поддерживает меня за спину рукой. Опершись в колени руками, стоит передо мной наш провожатый — мальчуган. Он заглядывает мне снизу в глаза с выражением сострадания. Ему хочется спросить меня: «Дядя, больно?»
Володя, очевидно мне в утешение, вытащил из угла убитого эсэсовского офицера в очках, плюгавого, желтоволосого, тонкошеего, и бросил его возле кучи железных стружек.
Я с любопытством гляжу на своего врага — кто же он? Капитан СС.
Рядом со мной расстелили палатку. Ребята берут меня и осторожно укладывают. Я молчу. Я все время молчу, хотя вижу все. Но зрение туманится, с каждой секундой, а в ушах словно вата. Я, кажется, слышу слова, но они как-то плавают и смысла их не постичь…
Володя заглядывает мне в лицо и шевелит губами, но я уже больше совсем не слышу его голоса, хотя стараюсь глядеть и сохранять сознание. Я тоже что-то хочу сказать Володе. Сказать что-то нужное и очень дружеское, и, собрав все мысли, все силы, я говорю:
— Принимай командование…
Когда меня подняли, чтобы нести, я вдруг захотел еще раз посмотреть на того, кто в меня стрелял. Теперь он лежит спиной ко мне, уткнувшись лицом в кучу снега, короткий китель его вздернулся, задралась рубашка, и на оголенную тощую его спину ветер наметает мелкий холодный снег…
Меня несут… Я слышу лязг танковых гусениц. Это еще идут «сталинградцы». Сказать бы танкистам о смерти Семена… Наверное, его там многие знали — такой был большой и хороший…
Меня все несут. Вдоль улицы над нами летят самолеты. Вот эти похожи на транспортные, с такого мы прыгали с парашютом. Может быть, один из них ведет Шеген. Откуда ему знать, что я вижу его самолет?
Да, за эти месяцы, милый Шеген, у меня накопилось многое. Можно о многом поговорить, товарищ капитан. Нет, я бы теперь не смущался и не молчал… Я думаю, я и тебе достойный товарищ…
Боль в груди становится острее. Мне хочется сказать товарищам обо всем, о чем говорили так мало… Почему-то не догадывались, а это ведь самое главное… Что главное? Я сейчас думал что-то такое важное! И вот потерял… Позабылось…
Как сквозь сон, слышу женский голос:
— Тяжелое… на машину, в эвакогоспиталь… Срочно…
Кто же это ранен? Может, Володя? Неосторожный малый, горяч! И как же я не уследил? Куда же его теперь отправляют? Ведь надо взять адрес…
— Ты, Костя, смотри добивайся, чтобы тебя направили снова к нам, — говорит Ревякин.
Акбота в белом платье ласково берет мою руку, держит повыше кисти. Я закрываю глаза. Хочу их снова открыть, хочу что-то спросить, но сплетение множества голосов заглушает мой лепет — кто-то ранен, кого-то надо отправить. Мои мысли тоже стали какие-то короткие, движутся рывками… Я даже их вижу, как они скачут: «Адрес… Володя… Семен… Акбота…»
— Гитлер не будет в Москве. Мы сорвали ему парад — это точно.
Я знаю, это сказал Ревякин. Он говорит всегда коротко и твердо. «Никогда! Никогда не будет!» — хочу я крикнуть, но чувствую, что голоса нет.
Я слышу, как воет метель над Ростовом. Я слышу и вижу, как воет и крутит метель над Москвой. А вот, уткнувшись лицом в снег, валяется гитлеровский эсэсовец. Сильный ветер треплет его соломенные волосы и, раздувая короткую вздернутую рубашку, наметает ему на тощую спину мелкий холодный снег…
Часть третья
I
Дома! «Дом» у меня так обширен, что на пространстве от Караганды до Гурьева можно свободно расположить две Франции или дюжину Швейцарий и Бельгий, а такая штучка, как «государство» Люксембург, спокойно поместилось бы на летних пастбищах двух-трех степных колхозов. От Парижа или Лондона до Берлина гораздо ближе, чем от Гурьева до Караганды.
