Солдат идет за плугом - [104]

— Господин капитан поступил правильно, напомнив нам все это, — раздался вдруг необычно печальный голос Берты Флакс. Она успела спустить рукава, поправить юбку и обуться. Повязанная черным платочком, со свежим, только что умытым лицом, она стояла, опустив глаза, впереди всех. В этой женщине, в которой была скрыта такая жажда жизни, проглядывало сейчас что-то монашеское.

— Наши мужья и сыновья напали на чужие земли, насильничали, — она еле выговорила последнее слово, — грабили чужое добро, пролили столько крови в России. Вот и этого Филю, земляка Грегора, молоденького такого, они тоже…

Повариха замолчала, с трудом подавляя чувства матери и жены, которые восставали против сказанных ею слов. Глаза, голос, все ее существо говорили об этом.

— Мы виноваты, — раздельно и четко произнесла наконец Берта, — и, если мы считаем себя немками, мы должны беспрекословно искупать вину, самоотверженно трудиться, не смея поднимать голову, мы должны…

— Неверно! — раздался откуда-то сзади другой женский голос, негромкий и усталый.

Все удивленно обернулись. Бывшая учительница Хильда Кнаппе, никем до сих пор не замеченная, пробиралась через толпу. Фрейлейн была одета по-летнему, руки ее были обнажены, и это подчеркивало спортивную стройность и гибкость фигуры. На ней был берет, надетый чуть набок, лицо сильно загорело. Одной рукой она держала косу, высоко подняв ее, чтобы не задеть кого-нибудь, а в другой был зажат какой-то камень, должно быть, точильный брусок.

Услышав, что кто-то поднял голос против поварихи. Эльза протолкалась вперед, уставилась на фрейлейн и вся превратилась в слух. Хоть они и жили по соседству, Эльза познакомилась с бывшей учительницей поближе, только когда Хильда Кнаппе стала выходить в поле работать. Эльза убедилась, что эта худенькая женщина много работает и мало говорит. Гораздо меньше других. Сейчас Эльза чуть ли не впервые услышала ее голос.

— Неверно, что мы должны только беспрекословно трудиться, не смея поднимать головы! — торопливо крикнула она, словно боялась не успеть. — Этого Гитлер добивался! Гитлер, да, да… — Дыхание у нее перехватило, и она рукой, сжимавшей брусок, сделала знак подождать…

Последовало короткое молчание; казалось, все перестали дышать. Постников снова встал.

— Дорогие мои подруги! Товарищи военные! — справившись с собой, продолжала Хильда совсем слабым, молящим, проникнутым глубокой мягкостью голосом. — О войне и обо всем прочем мы и так никогда не забудем, но главное — жить по-иному, по-новому, высоко держать голову, говорить, высказывать все, что накипело на душе. И еще одно… Не все немцы виноваты, мои дорогие подруги и товарищи солдаты! Нет, нет. Не все…

— Mein armer Karl![46] — чуть не вскрикнула вслух Эльза, захваченная потоком своих мыслей и пораженная тем, что услышала. "Берта уговаривает нас молчать, а эта советует говорить, выкладывать все, что есть на душе. Вот если б крикнуть про Карла! Крикнуть бы так, чтобы все слышали! Какой он был добрый и безобидный… Как его убили и как она потом получила это вышитое полотенце… Хотя нет, учила же ее фрау Блаумер держать язык за зубами, быть начеку и ждать… ждать!.."

Словно чувствуя, что у нее опять может прерваться дыхание, Хильда Кнаппе поднесла руку к шее и потрогала пальцами красный шнурочек. Веки ее судорожно задрожали. Потом она успокоилась, и на ее лице выступило снова всегдашнее энергичное выражение. Но больше она ничего не сказала.

Поднялся невообразимый шум. Десятки женских голосов заговорили враз: удивленные возгласы, взволнованные вздохи, чья-то спокойная убеждающая речь. А когда шум немного утих, раздался вдруг густой, слегка надтреснутый голос Иоганна Ая.

Он и на этот раз держался возле Гарифа. Теперь старик уже не тянулся перед сержантом, однако нельзя было сказать, что он держится свободнее. Руки его были неподвижно опущены вдоль тела, даже в голосе слышалась почтительная сдержанность. По всему было видно, что бывший баронский слуга не отказался от желания угодить сержанту.

— Ха, вот тут фрейлейн Кнаппе предлагает откровенно выкладывать все, что лежит на душе! — донесся обрывок его речи, заглушаемый женскими голосами. — Если на то пошло, так у меня на душе, Herr Kommandant, судьба сына и невестки. Разрешите мне сказать? — И, не дожидаясь ответа сержанта, Иоганн продолжал: — Война отняла у меня и сына, и невестку! Как вашего Филю. И не было у них ничего, даже полоски земли. Только Марта у них была…

Шум, всколыхнувшийся снова, словно ветер, совсем заглушил голос старика. Было видно, что он продолжает говорить, но разобрать нельзя было ни слова. Иоганн стоял в той же позе, руки по швам, лицо — бесстрастно; и все же казалось, что он немного оттаял и радуется тому, что находится возле сержанта. Он то и дело обращался к нему, словно Гариф мог его понять, и в глазах старика, с воспаленными от дыма веками, горела душевная мука, которой решаются поделиться лишь с самыми близкими людьми.

Когда, наконец, стало тише, Иоганн уже кончал свой рассказ. Он и не заметил, что женщины угомонились, иначе не кричал бы так:

— Herr Kommandant, я у барона был слугой и никогда не думал ничего приобретать, ну там клочок земли или еще что-нибудь. Не было у меня и сейчас нет ничего. Вот только Марта у меня… Мой покойный сын мечтал иметь клочок земли, а я — я и земли не хотел. А теперь хочу, теперь хочу!..