Солдат и женщина - [20]

— Нет, когда мы приедем в комендатуру, тебе ничего не покажут. Просто объяснят. Но имей в виду, Рёдер Мартин! С этой минуты и впредь ты будешь иметь дело исключительно с советской властью.

И тут Мартин Рёдер без остатка выложил советской власти всю правду, которой он располагал. Покуда он ее выкладывал, где-то в закоулках мозга неудержимо вызревала мысль, что он со своей правдой совершает тройное предательство: по отношению к старшине, к той женщине и к себе самому. Он снова почувствовал себя как в земляном погребе, когда к нему возвратилось сознание. И ему привиделось, будто сидит он среди переоборудованного под конюшню овина, перед чертом в человеческом облике, сидит и говорит чистую правду, и хотя эта правда может перехитрить черта, но зато его самого она делает трижды предателем. Мартин Рёдер почувствовал, как холод растекается по жилам, это было не хладнокровие, нет, не хладнокровие, а ощущение холодеющей крови. Еще одно тонкое различие, и его надо усвоить тому, кто хочет выдержать, пусть даже уплатив за это ценой предательства. Такой холод исходит от черта. А тот, от кого исходит холод, слушает рассказ Рёдера, полузакрыв глаза. Но не пропускает ни единого слова и ни единым движением лица не выдает своих мыслей. Сидит как идол. Рассказ о сыне и о пистолете он выслушивает равнодушно, как объявление в газете: «Между Лигницем и Сталинградом обнаружены автопокрышки». Или что-то в этом духе. Поступок старшины вызывает у него еле заметную, усталую улыбочку. Во всей истории его, по-видимому, интересует только одно: поведение женщины.

— Значит, женщина сказала старшине, что, если он ей не дает лошадь, она возьмет одного из этих немецких жеребцов?

— Так точно, господин ветврач. Так перевел нам Плишке.

— А ты, Рёдер Мартин, что ты думал, когда тебя гнали в погреб словно немецкого жеребца? Что ты при этом думал? Вот это всего важней между строками твоей довольно лживой, на мой взгляд, истории. Ты можешь ответить: не знаю, что я тогда думал. И это не обязательно будет очередная ложь, хотя что-нибудь ты наверняка думал. Значит, ты спустился в погреб более или менее добровольно. Не так ли, Рёдер Мартин?

— Да, именно так, господин ветврач. Добровольно.

— А почему? Почему, Рёдер Мартин? Из сострадания к этой женщине? Из христианской любви к ближнему? Или ты, быть может, подумал, что если эта женщина, которая очень даже недурна собой, что если эта женщина не получит четвероногую рабочую лошадь от властей, тогда ты предложишь ей свои услуги, чтобы делать вместе с ней зверя о двух спинах, а это тоже очень недурная работа. Или ты просто решил, что это самая подходящая возможность, отрекшись от собственного пола, таким путем смыться из лагеря? Ты, помнится, говорил, что ты не клоп, а человек. Вот и будь любезен, отвечай мне как человек, что ты думал в эту минуту. Надеюсь, ты это помнишь.

— Нет, не помню, господин ветврач. Я, собственно говоря, все время думал о Марии. Наедине с женщиной я был в погребе от силы несколько секунд. Может, столько, сколько нужно, чтобы выговорить слово «шапка», может, вдвое дольше. Я только одно забыл сказать. Эта женщина на меня вообще ни разу не взглянула. На мои руки — да! На мои ладони. Словно на руках есть ямки, как на зубах у лошади. И все же я не подумал, будто эта женщина смотрит коню в зубы, чтобы не купить старую клячу. Я все время думал только про Марию. Мария тоже не любила покупать кота в мешке. Даже если речь шла о постельных делах. Вот почему и мальчик у нас так рано родился. Она хотела проверить меня до свадьбы. Вовсе не потому, что она была чересчур охоча до мужчин. Когда я порой пытаюсь представить себе, какой же она была, моя Мария, я, грешный человек, думаю, что она была как святая дикарка. Она не легла бы в постель со слабаком, но и с похотливым козлом тоже бы не легла. Мне кажется, я все время думал только о Марии. Но на самом деле я, возможно, говорил себе: не будь идиотом, Рёдер, не упускай случай избавиться от лагеря. Может, я в эту минуту был наполовину сумасшедший. Или целиком, кто знает. Но я хочу выдержать. Я дал себе эту клятву, господин ветврач.

Рёдер собирался продолжать, но офицер остановил его. Откинулся на солому, устроил себе длительную передышку, предоставив Рёдеру терзаться сомнениями. Помолчав, офицер сам подхватил оборванную нить рассказа.

— Вообще-то говоря, я собирался переночевать в кирпичном доме. Как уже не раз ночевал. Женщина и ее свекровь охотно дают ночлег солдату, у которого есть удостоверение личности. И выставляют на стол все, что у них есть в доме и в погребе. Из-за метели я сбился с пути и вышел к дому очень поздно, уже после полуночи. Женщина открыла мне дверь. Несмотря на поздний час, она была одета, словно только что откуда-то вернулась. Она захлопнула дверь перед моим носом. Без разговоров. Ну, подумал я, чтобы не навлечь на женщину дурную славу, советская власть спокойно может устроиться и под другой крышей. Эту конюшню я знал. Проведя здесь ночь, я, можно сказать, переночую в том зернышке, из которого вновь произрастет наше коневодство. Но знай я, что это за женщина, черта с два я пошел бы под другую крышу. А знай я, что ты, Рёдер Мартин, к этому причастен, я бы раздавил тебя дверью, словно клопа. Вы трое, старшина, женщина и ты сам, совершили преступление. Преступление против естественной человеческой ненависти. Против ненависти, которая сейчас единственно может поддержать чистоту жизни. За это вас всех следовало бы расстрелять. Всех троих. Женщина пожелала иметь раба. В древнем Риме, куда некоторые люди ездят верхом на тупом ноже, у рабов на невольничьем рынке ощупывали мускулатуру. Вот и она поглядела на твои лапы: годятся ли они для рабовладельческого хозяйства. А ты из-за собственной дурости сделался рабом. А старшина из-за собственной чувствительности — сводником. То, что женщина в конце концов тебя прогнала, потому что совесть ее замучила, только усугубляет преступление. Ведь даже шелудивого пса не выгоняют среди ночи в степь. А ты — пес, который позволил себя выгнать, который еще визжал от благодарности, который еще хотел пригнать женщине не доставшуюся ей раньше лошадь на предмет хозяйственного употребления. Чтоб тебя черт побрал, Рёдер! Перестань жрать мой хлеб.