Солдат и женщина - [15]

Мария! Я сбился с пути! Я вижу фуру, я вижу лошадь. И палатку. Мне туда нельзя. Для них я мертв. Если я заявлюсь к ним без единой царапины на теле, старшина пойдет под суд. А он хороший человек. Но поесть мне все равно надо.

Чтобы поесть, Рёдер не просто присел, а уселся на землю. Раньше, когда Мария или сын приносили ему завтрак в поле, то хлеб и что-нибудь еще всегда было завернуто в свежевыстиранный белый платок. Платок расстилали на меже, на нем ели. Разговоров за едой не вели. Рёдеру привиделся свежевыстиранный платок, когда он вдвое сложил полы шинели, поместил картофелины на снятые рукавицы, а сам опустился в снег. Снежный покров был тонкий и дырявый.

Он рискнул подойти к огню довольно близко, до того близко, что его скрывала только ночная тьма. Костер, палатка, фура, лошадь были удалены от него не больше, чем один телефонный столб от другого. Растирая челюстями первую картофелину в пенистую массу, он наслаждался благами, дарованными природой: разжевывание, неторопливое глотание, работа слюнных желез, поступление пищи в желудок и ко всему возможность видеть, оставаясь невидимым. Он видел, как солдатик вылезает из палатки и хлопочет у костра. Далекий собачий вой жутко раскатился в ночи. Солдат бросил в костер остатки топлива, и тут Рёдер догадался, который теперь час. До света оставалось часа два, не меньше. Стало быть, он не так уж и долго лежал без сознания в погребе. И, стало быть, не в полночь, а много раньше он искал себе посох.

Когда Рёдер перешел к поглощению второй картофелины, солдатик снова залез в палатку. И Рёдер подумал, что настала минута попрощаться с лошадью. Вот только он вдруг засомневался, подходящий ли он для этого человек. Вдруг почувствовал себя крысой. Крыса, она ведь тоже украдкой грызет картофель, бежит от огня и бежит от людей. Вот разве что крыса не может чувствовать себя такой несчастной и замученной, как наш брат. И нора, крысиная нора, у нее тоже есть. И — обычно — целая стая крысят. А коли нет в данную минуту, инстинкты сработают, нора вновь наполнится. И далеких путей в неведомое у нее не бывает, у крысы, стало быть. Даже если речь идет о бродячей крысе. У бродячих крыс тоже далекие пути, но крысы не задаются вопросом куда и почему. А уж про господа бога они и вовсе не думают. Низшие существа вообще ни о чем не думают. У них не бывает мыслей. А человек — создание высшей породы. Человек обязан думать. Таков его удел. Человек происходит не от Адама и Евы, но и не от обезьяны. Человек происходит от змея. Змей был первым мыслящим существом. Он сразу смекнул, что райская жизнь коротка. Вот почему господь прогневался и обратил его в существо низшей породы.

Но сказанное змеем было уже сказано. Мысль вырвалась на свободу. Что сказано, то сказано. Лошадь забеспокоилась возле фуры. Не иначе почуяла меня и картофель. Почуяла и думает, чего же Рёдер не идет. Лошадь — она высшей породы, она гораздо выше меня. Она думает, поэтому все ее поступки своевременны. Если б лошадь не умела думать, она бы и с ума не могла сходить, как сходят люди. А она может, на нее может накатить оглум. Такое нередко бывает у лошадей. Скажу тебе прямо, лошадь…

За едой не принято разговаривать. Человек дожевывал вторую картофелину и потому ничего еще не успел сказать лошади. За едой можно только готовиться к разговору. Потому что ум ничем не занят. Мысль вызревает в теле. Как дитя. Душа сидит в диафрагме. Лишь закончив свою ночную трапезу и снова натянув рукавицы, Рёдер заговорил с лошадью. Когда человек уходит, он должен попрощаться с лошадью. Лошадь — существо высшей породы. Лошадь — товарищ. Настала подходящая минута. И сам Рёдер чувствовал себя теперь как подходящий человек в подходящую минуту.

Для начала я скажу тебе, лошадь, что называть я тебя буду лошадью. Арестант — это никакое не имя, Арестант — это временное прозвище, данное властями. Тебе бы зваться Голодухой. Либо Нюхалкой. Либо Глазастиком. Я так тебе скажу, лошадь, все зависит от Почему. Если ты не понимаешь Почему, ты не понимаешь и Потому, а если ты не понимаешь Потому, значит, ты во всем участвуешь, хоть и бессознательно. Тогда ты позволяешь измываться над собой, а сама думаешь, что так, мол, все и должно быть. Я тебе вот что расскажу, лошадь. Когда мы еще жили на барском дворе, я со своей Марией, к нам в людскую каждый вторник в восемь часов вечера, а зимой на полчаса раньше приходил проповедник. Он, проповедник этот, был из саксонских гернгутеров[1]. Уцелевших. Раньше, говорят, их было в Саксонии великое множество. Каждый вечер во вторник с восьми до девяти, а зимой с половины восьмого до половины девятого весь дворовый люд, братья и сестры во Христе, собирались вместе. Все равно форейтор ты или судомойка, дворецкий или горничная, старший батрак или младшая батрачка. А когда порой на проповедь заявлялись барин либо барыня собственной персоной, проповедник и к ним обращался точно так же, как и к нам. Это было очень приятно, скажу тебе прямо. Но проповедник говорил, будто человек не должен задавать вопрос «Почему?». А это было неправильно. Ведь с «Почему?» у существ высшей породы все и начинается. Даже у тебя, лошадь. Поэтому с тобой и можно разговаривать. Как ты думаешь, почему нужна лошадь той женщине, у которой ты ела сено? Потому что ей нужна лошадь. Если сено не ворошить, оно сгниет. Если не ворошить свою беду, она тебя одолеет. Собака, которая сейчас воет где-то вдали, она ведь тоже ничего не хочет, кроме как переворошить свою беду. Только она не знает как. Вот оттого-то она и воет, глупая собака. А мой мальчик, он ведь тоже всего лишь хотел переворошить свою беду, но не знал как. Да и со мной, лошадь, со мной ведь, по правде говоря, тоже так было, когда я взял себе его пистолет. Высшая порода должна отыскивать выход. Но как узнать, что кому нужно на самом деле? Вот в чем трудность, лошадь. Женщине, той нужна лошадь. И старшина прекрасно это понял. Понять понял, а тебя не отдал. Потому что война. Потому что во время войны не так-то просто безо всякого списать учтенную рабочую лошадь. Наш брат по сути тоже учтенная рабочая лошадь, все равно кто ты на войне — доброволец, военнообязанный или военнопленный. Вот только нашего брата легче списать в войну. Да и не только в войну. Старшину можно тоже причислить к нашей братии, как мне кажется. Ему эти фокусы не нравятся. Ему не так-то легко тебя списать. Тебя ли, меня ли. Но ведь он знал, что ради женщины необходимо списать лошадь. И я это знал. Что нам оставалось делать? Пойти на небольшую хитрость, некоторым образом перехитрить учетные листы. Только не думай, лошадь, что здесь был налицо сговор. Не сговор, лошадь, не сговор, а наитие. Коль скоро человек осознал, что нужно и почему, его высшая порода даст ему какой-нибудь совет. Но дело обстоит следующим образом: перехитрить учетный лист можно, перехитрить женщину и целый народ нельзя. Нельзя при данных обстоятельствах и данном характере. Когда чудо-лошадка выглянула из черной дыры, из погреба, женщина прогнала ее в холодную ночь. А винтовку забросила в сани. Если вдуматься, в этом поступке ничего хорошего нет. Можно отбросить винтовку. Можно отбросить страх, но ведь можно отбросить и выдержку, можно упасть духом. А зачем женщине падать духом? С какой стати? Лучше честно украсть, чем плохо схитрить. Ты меня понимаешь, лошадь? Старшина, тот бы понял. А сейчас самый благоприятный момент. Сейчас или никогда.