Сокрушение Лехи Быкова - [32]
— Кто он? — опять не понял Леха.
— Ну, Ян Цыган. В конце. Откуда у него силы взялись?.. Нет! Он величайший борец!
— Величайший циркач, — усмехнулся Леха.
Мне давно не нравилась эта ухмылка, еще в цирке, и, хоть я снова был в его власти, я возразил:
— Не циркач! А боец. Воин, если хочешь!
— Ха-ха-ха! — засмеялся Леха и повторил: — Все они циркачи и клоуны.
— Да ты что? — я обалдел. — Ты думай, что говоришь.
— А что мне думать, я знаю. Я этих чудо-богатырей как облупленных знаю. Ты видел, как они меня встретили?
— Видел… Но это не дает тебе права…
— Дает. — Леха остановился. Мы стояли под фонарем у входа на Моральский мост. Я во все глаза смотрел на Леху, словно впервые его узнавая. Маленькие материны глазки, большой, тоже от матери, нос, тяжелый, видно отцовский, лезущий вперед подбородок себялюбца и упрямца. До чего скучная рожа!
— Дает, — сказал Леха. — Ты думаешь, они на одну цирковую зарплату живут? Да с нее они бы давно зачахли. Они же днем подрабатывают на погрузке-разгрузке. Сила есть — ума не надо!.. Особенно в «Военторге», у матери моей, любят ишачить — матушка их лучшими продуктами отоваривает. Там на складе я с ними и познакомился.
— Ну и что? — не сдавался я. — Тот же писатель Куприн и борцом, и грузчиком работал. Что тут позорного?
— Позорное тут то, что они туфту лепят, — лениво растягивая слова, сказал Леха. — Они там же на складе и договариваются, кто кого сегодня победит. У них заранее все мити-мити, а ты, наивняк, кричишь, веришь. За чистую монету принимаешь. Они тут от армии сачковали. Все равно — война, понял?
Что-то оборвалось в моей похолодевшей душе.
— И схватка Яна Цыгана с Ван Гутом тоже мити-мити?! Тоже туфта?
— Конечно. Она-то в первую очередь. Кто это тебе допустит, чтоб на прощанье победил Ван Гут, настроение публике испортил? Поэтому: да здравствует великий русский борец Ян Цыган!
— Гад ты, — сказал я, и чтоб Леха не видел Моих новых жутких слез, бросился бежать. Но не мог я убежать просто так, с опустошенной разорванной душой, я должен был хоть криком, хоть оскорблениями спасти ее, и, взбежав на Моральскую гору, я унял слезы и крикнул Лехе, все также освещенно стоящему под фонарем:
— Гад ты последний! Малахольное ты чучело! Дурак неверующий! Войной контуженный!
В ответ раздался хохот и крик:
— Топай домой, салага! А то уши нарву… Пока они горячие…
На другое утро я пересел к Леньке Шакалу.
4
Между тем, приближались экзамены.
Вообще-то к экзаменам нам было не привыкать: мы их сдавали, начиная с четвертого класса. Но раньше — только по основным предметам, нынче, в седьмом выпускном, нас ждали испытания чуть не по всему: литература, русский — письменно и устно, геометрия, алгебра — письменно и устно, физика, химия, немецкий… — двенадцать экзаменов!
«Несчастные, — пожалеют нас сегодняшние ученики и педагоги. — Ненужные перегрузки».
— Счастливые, — отвечу я. — Необходимые перегрузки!
Это те перегрузки, от которых, как в спорте, человек становится крепче. Крепче, организованней делается его мозг.
Мне снова возразят: «Наверное, тогда, в ваше элементарное время, такие экзамены были возможны. Но нужны ли, возможны ли они сейчас, когда так невиданно взбурлил поток информации? Под силу ли они ученикам?»
Под силу. Временное умственное перенапряжение, концентрация всех сил нужны, чтоб ребенок, а потом юноша был готов к более сложным испытаниям — на аттестат зрелости, в техникумах, в институтах. Всю жизнь!.. Ранние экзамены нужны именно сейчас, чтоб растущий человек не захлебнулся в этом самом информационном потоке, чтоб он особенно крепко знал основы всех предметов.
Они нужны и в моральном плане: только сдав экзамены, успешно завершив труд, можно испытать по-настоящему праздник окончания учебного года. Но что это за праздник, что за счастье, коли тебя отпускают на каникулы, на целых три месяца, просто помахав тебе ручкой?
Не проверив, способен ли ты на большее, не узнав, каким, ты уходишь в старший класс?
…Несчастным исключением, испытывающим перед грядущими экзаменами не просто испуг, а панический ужас, был мой старый новый сосед по парте и душевный друг Шакалов Леонид Дермидонтович.
— Здорово, Ленька, — сказал я. — Пустишь на фатеру?
— Садись, — удивленно пробурчал он. — Парта не моя, казенная.
Больше он ничего не сказал, все четыре часа просидел молча, шмыгая носом и что-то черкая в одной, на все предметы, вконец разлохмаченной, знаменитой своей тетради: «немец» Василий Александрович звал ее, по Пушкину, собраньем «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». В шутку, понятно, потому что там, кроме обрывков нерешенных задач, недописанных упражнений и каких-то диких рисунков, никаких «замет» не было.
С двух последних уроков, с военного дела, мы с Ленькой умотали: надоел нам Юрка-Палка за год со своей шагистикой.
— Пусть генерал Быков марширует, ему надо, — сказал я. — А мне это ружье скоро шею перетрет.
— Мне тоже, — сказал Ленька.
Мы двинули нашей старой дорожкой через Зыйский сад к его дому, и тут под сенью древних, демидовских еще лиственниц Ленька, наконец, заговорил:
— Слышь, Денис, а ты навовсе ко мне перешел? Али временно, пока с охломоном своим военторговским не помиришься? А?
