Сокровище падишаха - [2]

«Да поможет мне Аллах», — подумала бедняжка, поглаживая живот и успокаивая сына, неистово колотившего ручками и ножками по чреву матери.

Год пролетел незаметно, словно вихрь по пустыне. Хурмат действительно родила сына, но мальчик умер, прожив всего два месяца, и Ахмат, заметно постаревший от свалившегося на него горя, снова вспомнил о старшей дочери. Князь узнал, когда слуги падишаха приедут на рынок за будущими наложницами, и приказал служанкам подготовить девочку к этому дню. Для юной черкешенки все это походило на забавную игру. Обычно на нее мало кто обращал внимание. Бабушка и отец только прикрикивали, когда она, заигравшись, слишком шумно выражала свои эмоции и теребила младшую сестру, мать, постоянно беременная, как ей казалось, вечно чем-то озабоченная, порой хватала ее в объятия и начинала неистово ласкать, покрывая поцелуями маленькое личико, потом резко отпускала, давала какое-то наставление и снова погружалась в свои думы, почти не обращая внимания на ребенка. Гюльжан росла, как дикий цветок, не стесненная в своей свободе, пока ее не выдернули из привычного мирка, не облачили в красивую одежду, не расчесали густые иссиня-черные волосы и не повезли в повозке, запряженной двумя красивыми вороными конями, на рынок. Девочка никогда до этого не была на базаре, но сразу догадалась, что это базар. Тысячи голосов, звонких, хриплых, теноров, баритонов, басов предлагали товары — от заморских фруктов до дивных тканей. Гюльжан подумала, что отец хочет сделать ей подарок, и потянула его к бусам, которые продавала женщина, с ног до головы укутанная в черное, однако Ахмат, не сворачивая, тащил ее по протоптанной дороге к концу рынка. Там, под сооруженным навесом, стояли три девочки, такого же возраста, как она, и четверо смуглых рослых мужчин, одетых не так, как жители их деревни, явно чужеземцев. Один из них, самый высокий, в шароварах, расшитых золотыми нитями, посмотрел зубы ее соседки Мананы, будто лошади, нахмурился, словно чем-то недовольный, и покачал головой, пробормотав какую-то тарабарщину. Отец Мананы, прижав руки к груди, что-то горячо зашептал ему, однако чужеземец был непреклонен. Когда же черкес показался ему особенно назойливым, он толкнул девочку в объятия родителя и повернулся к другим, ожидавшим своей очереди. Мужчина в широких шароварах осмотрел еще двух, пока не остановил взгляд на Гюльжан. Его ястребиный взор, казалось, проникал в самые сокровенные уголки тела. Девочка смутилась, сжалась, стала меньше ростом. Чужеземец быстро открыл ей рот огромной ручищей, и бедняжка закашлялась и стиснула зубы. Она успела заметить, что руки незнакомца были грязными, под ногтями выделялась черная кайма. Гюльжан затошнило, и Ахмат, зло посмотрев на дочь, что-то сказал мужчине в шароварах. Тот кивнул, понимая или не понимая, сильным движением разжал девочке челюсти и, взглянув на ровные жемчужные зубы, удовлетворенно хмыкнул. Густые черные волосы, с которых грубая рука стащила платок, тоже, по-видимому, ему понравились, и Гюльжан с девочкой ее возраста, вероятно, из соседней деревни, повели к повозке. Отец взял у чужеземца увесистый кошелек, взвесил его на руке, довольно улыбнулся узкими губами, потом подошел к дочери и помог ей усесться на тюки с соломой, сверкнул черными жгучими глазами на прощание, пробурчав: «Слушайся во всем своего господина», — и повозка тронулась. Только сейчас до бедняжки дошло, что она может никогда больше не увидеть родную деревню, маму, сестру… Мама… Но где же она?

— Гюльжан! — раздался надрывный стон, когда повозка тронулась, заскрипев плохо смазанными колесами. — Гюльжан, девочка моя!

Простоволосая, босая, к ней бежала Хурмат, глотая слезы и пыль.

— Девочка моя, бедняжка!

— Мама, мамочка! — Девочка привстала и покачнулась, намереваясь выпрыгнуть из повозки и веря, что мать защитит ее, не даст чужеземцу увезти в неведомые края к какому-то господину, но Ахмат, будто сторожевая собака, перехватил жену, стиснул ее худую руку и силой потащил домой. И долго еще стоял в ушах Гюльжан надрывный стон матери. Повозка давно выехала из деревни, покачиваясь на горной извилистой дороге, а девочка оглядывалась назад, словно ждала, что мать догонит ее, отнимет у тех, кому отец слепо доверил ее судьбу, но ничего не произошло.

— Как тебя зовут? — шепнула ей на ухо ее новая подруга, тоже смуглая, черноволосая, с чуть раскосыми глазами-черносливами. — Меня — Зейнаб.

— Гюльжан, — нехотя отозвалась бедняжка. Ей не хотелось разговаривать. Мысль о несчастной матери разрывала на части маленькое сердечко.

— Да, да, я слышала, как звала тебя эта странная женщина, — кивнула девочка. — Это твоя мама?

— Да, это моя мама. — Гюльжан посмотрела попутчице в жгучие глаза. — Только почему она странная?

Зейнаб дернула худеньким плечиком.

— Разве тебе неизвестно, куда нас везут? — поинтересовалась она. — Моя мама все рассказала мне, и я не вижу повода грустить. Ты ведь, как и я, княжеского рода? Люди падишаха любят, когда к ним попадают знатные девушки.

— Княжеского, — подтвердила Гюльжан. — Но о каком падишахе ты говоришь?

Зейнаб выпрямилась, ее глаза загорелись необычным блеском, будто она гордилась, что владеет тайной, о которой не ведает ее будущая соперница.