Сокровище царя Камбиза - [12]

Каким облегчением было увидеть его дружелюбное озабоченное лицо! И вскоре я уже пытался на корме получше выжать вонючую одежду, а лодка направлялась к выходу из бухты.

Надо отдать должное Амину: с присущим ему врожденным чувством такта — лучшей чертой характера арабов — он лишь ограничился замечанием насчет множества «плохих людей» на набережных Александрии без всякого намека, что я мог относиться к их числу.

Первым делом надо высадиться на берег и переодеться во что-нибудь сухое. Гарри проведет мой багаж через таможню и возьмет его с собой в «Сесил», но именно там будет ждать меня полиция. Следовательно, мне оставалось рассчитывать только на помощь Амина.

Он выслушал мой рассказ с восточным спокойствием и трогательной уверенностью в моих добрых намерениях. Я откровенно сказал, что у него могут возникнуть неприятности, если он станет помогать мне. Однако за те три месяца, что я провел с ним прошлой зимой в Египте в качестве единственного компаньона в путешествии по Нилу, между нами установились истинно дружеские отношения, и теперь я с радостью обнаружил, что мое отсутствие нисколько не ухудшило их.

Он сразу же сказал, что было бы неосмотрительно взять меня в гостиницу, где он поселился, там всегда останавливаются драгоманы, общающиеся с европейцами. Услышав об убийстве сэра Уолтера, они не преминут сообщить о нас; но он мог бы отвести меня к своему дяде, живущему в арабском квартале, и там снабдить сухой одеждой. Я сразу же согласился, и Амин взял курс к набережной неподалеку от александрийского базара.

Было почти восемь часов, но базар еще гудел, как улей, и его шум, запахи, пестрые толпы снующих людей создавали ту особую атмосферу, что так очаровывает европейцев. Мы проходили мимо магазинчиков, размерами чуть больше стенных шкафов и настолько забитых продукцией, что едва оставалось место для низенькой табуретки самого владельца. Сапожники, плотники, чеканщики, пекари — все работали прямо на открытом воздухе, одетые в широкие грязно-белые галабеи и изношенные тюрбаны; купцы в фесках и европейском платье стояли рядом с тюками разноцветной одежды, горами горшков или псевдодревностей. Лохматые дети играли у сточных канав. Огромные толстые женщины, завернутые в черное до глаз, над которыми опиралось на переносицу приспособление из меди и дерева для поддержки чадры, торговались и болтали. Крепкие негры с юга, изъеденные оспой желтолицые обитатели трущоб, восточные евреи с прямыми волосами и десятки калек, выпрашивающих милостыню, теснились и толкались здесь, неторопливо пробираясь по своим делам.

После десяти минут бесцельного, на первый взгляд, блуждания в этом человеческом муравейнике, мы остановились у одного такого же маленького магазинчика, в котором сидел пожилой человек рядом со сложенными стопкой медными цилиндрами, похожими на перевернутые ведра. Именно они служили формой, на которую натягивался нагретый красный фетр, чтобы изготовить феску нужных заказчику размеров и высоты.

Амин представил мне ремесленника как своего дядю, Абу Хаттаба, и сказал ему, что надо бы обсудить срочное дело. Тот поспешно закрыл лавку и провел нас вверх по узкому коридору в душную жилую комнату, где царил тот самый странный восточный запах, отчасти кислый, отчасти пряный, совершенно не поддающийся точному определению. Пока мы стояли в дверях, наш хозяин зажег лампу, бросил в нее щепотку какого-то порошка, и ароматный дым чуть освежил тяжелую атмосферу.

Моя одежда промокла до нитки, поэтому Амин приостановил все выражения гостеприимства со стороны дяди, пока я не снял ее и не облачился в чистый белый халат. Затем старый Абу прошлепал в своих мягких тапочках в соседнюю комнату и через несколько секунд вернулся с кофе и тарелкой маленьких сладких лепешек.

Я устроился на диване, а оба араба присели на корточки на коврик на полу. Пока мы ели, Амин сказал дяде, что меня на некоторое время нужно спрятать и переодеть.

— Фадл, эфенди, фадл. — Араб приглашающим жестом дал понять, что дом в моем распоряжении.

Злоупотреблять его гостеприимством было бы не совсем красиво, поэтому я сказал о срочных делах в городе, и попросил лишь помочь мне переодеться и изменить внешность.

— Это не составит труда, — ответил Амин. — Но при одном условии, сэр: придется остричь вашу великолепную бороду.

Надо сказать, что поначалу я терпеть не мог свою бороду, однако, привыкнув, даже полюбил ее не за красоту, конечно, а за то, что, благодаря ей, оставался неузнанным знакомыми. Жаль было расставаться с нею, но с доводами Амина пришлось согласиться.

— Я принесу вам арабскую одежду, — сказал он, — из гостиницы, где я остановился. И достану краситель для лица и рук, затем вы наденете феску и вполне сойдете за египтянина.

— Это было бы великолепно, — ответил я.

Амин заторопился к выходу, а дядюшка Абу принес ножницы и бритвенные принадлежности, и я сначала остриг, а потом сбрил бороду.

Когда вернулся Амин, мне выкрасили лицо и руки в приятный орехово-коричневый оттенок, одели в арабские нижние одежды и богатую шелковую джиббу. Амин любил наряжаться, и прошлой зимой, казалось, ни в одной из них он не появлялся дважды.