Сокровища поднебесной - [160]

— Откровенно говоря, мне это не очень-то по душе, мессир. Дочь не должна домогаться более высокого положения, чем то, которое у нее есть, ибо к естественному грузу своего низкого происхождения она рискует прибавить еще и тяжесть рабской зависимости.

— Это я домогаюсь вашей дочери, мессир, — заверил я его. — Я могу только надеяться на то, что дамине Донате понравятся мои домогательства, а я обещаю, что она никогда не пожалеет о своем выборе.

Я обычно приносил цветы или какой-нибудь небольшой подарок, и мы с Донатой садились рядом, всегда в присутствии кого-нибудь — например, затянутой в железный корсет служанки Фьорделизы, — дабы соблюсти строгие правила приличия. Но это не мешало Донате говорить со мной откровенно и свободно, как имела обыкновение делать когда-то Дорис.

— Если вы знали мою матушку, когда та была совсем юной, мессир Марко, тогда вы должны знать, что она начала свою жизнь, будучи сиротой. В буквальном смысле низкорожденной popolàzo. Поэтому, в память о маме, я не буду важничать и изображать из себя бог весть что. Она вышла замуж за процветающего кожевника, владельца собственной мастерской, заключила брак с человеком, который занимал в обществе положение выше ее, однако, глядя на нее, трудно было об этом догадаться: в моей маме никогда не было ничего грубого или вульгарного. Она стала хорошей женой моему отцу и доброй матерью мне.

— Бьюсь об заклад, что так оно и было, — сказал я.

— Думаю, мама всегда стремилась соответствовать своему новому положению, поскольку замужество подняло ее на несколько ступенек в обществе. Я говорю вам это, мессир Марко, для того, чтобы, если вы… если у вас есть хоть какие-то сомнения относительно того, готова ли я занять более высокое положение…

— Дорогая Доната, у меня нет ни малейших сомнений на этот счет. Даже когда еще мы с твоей матерью были детьми, я видел, что она подавала большие надежды. Но я не стану говорить: «Какова мать, такова и дочь». Потому что даже если бы я никогда не знал ее, я бы сразу же распознал в тебе не менее прекрасные задатки. Могу я, подобно придворному трубадуру, воспеть твои достоинства? Красоту, ум, добрый нрав…

— Пожалуйста, не пропустите честность, — перебила она. — Потому что я никогда не стану вам лгать и лукавить. У меня нет от вас тайн, и я хочу кое-что рассказать. Моя мать никогда даже не намекала на это, а я, разумеется, никогда и словом не обмолвлюсь на этот счет при моем добром отце, но… но есть вещи, которые дети узнают или, по крайней мере, подозревают, даже если им об этом не говорят. Имейте в виду, мессир Марко, я восхищаюсь матерью, которая сумела удачно выйти замуж. Однако несколько меньше я восхищаюсь методом, при помощи которого она это сделала. Боюсь, что и вы, узнав об этом, ее осудите. У меня есть весьма серьезное подозрение, что их с отцом брак был вынужденным, потому что — как же мне сказать? — потому что они не могли поступить иначе. Боюсь, что если сравнить дату, которая записана в их consenso di matrimonio[257], и ту, которая записана в моем atta de nascita[258], то это может вызвать смущение.

Я улыбнулся: надо же, юная Доната считала, что этим она может смутить такого ко всему привычного и закаленного жизнью человека, как я. Меня тронуло ее невинное простодушие. Она, должно быть, совершенно не подозревает, подумал я, что огромное число браков среди низших сословий вообще никогда не скрепляют никакими документами, церемониями или клятвами. Если Дорис воспользовалась древнейшей женской уловкой, которая подняла ее из popolàzo до morel di mezzo, это совершенно не уменьшило моего уважения к ней, а уж тем более к тому прекрасному созданию, которое появилось на свет в результате ее хитрости. И если это было единственным препятствием, которое, как боялась Доната, могло помешать нашей свадьбе, то подобная мелочь меня абсолютно не волновала. В этот момент я дал два обещания. Одно касалось только меня и не было произнесено вслух: я поклялся, что никогда за все время нашего брака я не раскрою ни одной тайны из своей прошлой жизни и не вытащу ни одного скелета из шкафа. Второе обещание я произнес вслух, предварительно перестав улыбаться и сделав торжественное лицо:

— Клянусь, дражайшая Доната, что я никогда не поверну против тебя то обстоятельство, что ты родилась до срока. В этом нет никакого бесчестья.

— Ах, немолодые мужчины гораздо терпимее к человеческим слабостям. — Видимо, я вздрогнул, услышав это заявление, потому что она поспешно добавила: — Вы добрый человек, мессир Марко.

— И твоя мать тоже была хорошей женщиной. Не надо думать о ней плохо, потому что кроме всего прочего она была еще и решительной. Дорис знала, чего хочет в жизни, и умела этого добиваться. — Тут я кое-что припомнил и с виноватым видом спросил: — Скажи, а что, она действительно никогда не упоминала о том, что была знакома со мной?

— Нет, насколько я помню. А должна была?

— Нет-нет. Я не заслужил, чтобы она меня вспоминала. Но я должен признаться… — Тут я остановился, потому что только что поклялся себе скрыть от Донаты свою прошлую жизнь. Едва ли я мог сказать, что Дорис Тагиабу досталась Лоренцо Лоредано уже не девственной, предварительно испробовав свои уловки на мне. Поэтому я просто повторил: — Твоя мать была хорошей женщиной. И если бы мне не пришлось покинуть Венецию, вполне могло так случиться, что она вышла бы замуж за меня, когда бы мы чуть повзрослели.