Сокровища Королевского замка - [24]

Тяжелая ложка выпала у бабушки из рук, выщербив тарелку и забрызгав супом скатерть. Глаза панны Дыонизовой от возмущения и испуга сделались круглыми. В иерархии этого дома позиция профессора была столь ненарушимо высока, что слова девочки показались невиданным кощунством.

Профессор снисходительно покачал головой:

— Устами младенца глаголет истина! Мы все должны теперь научиться основам конспирации!

А из Кракова приходили все более достоверные сведения, и не столько странные, сколько страшные. Немецкие власти велели ректору Ягеллонского университета прочитать 6-го ноября лекцию на тему: «Немецкий национал-социализм и польская наука», и пригласить на нее всех краковских научных работников. Они пришли, чтобы узнать, на каких условиях будет работать университет, памятуя о том, что университет, считавшийся в годы разделов австрийским императорско-королевским учреждением, дал образование тысячам молодых людей для будущего служения Польше.

Вскоре выяснилось, чего немецкий национал-социализм хочет от польской науки.

Вместо объявленного лектора-ученого появился молодой человек в мундире СС. Женщинам было велено удалиться. А мужчин арестовали. Известных во всем мире ученых руганью и побоями заставили построиться в колонну по четыре. Потом погрузили на грузовики и отвезли в сырые казематы тюрьмы Монтелюпих, где держали без теплой одежды и без еды. Оттуда вывезли в казармы, затем во Вроцлав в тюрьму предварительного следствия для уголовников, наконец в концентрационный лагерь под Берлином — Заксенхаузен-Ораниенбург.

Однажды профессор, увидев Кшисю, которая делала у них вместе с Галей уроки — обе девочки учились на тайных гимназических курсах, — сказал ей с грустью:

— Видишь ли, девочка, несмотря на конспирацию, некоторые имена нужно постоянно повторять, чтобы не забыть их! Запомни хотя бы несколько — это польские ученые, замученные в Заксенхаузене, в бывшей олимпийской деревне, до войны там размещали участников Олимпийских игр в Берлине. Так вот, это Казимеж Костанецкий, создатель польской школы физиологии и анатомии человека, президент Польской академии наук, погиб на семьдесят пятом году жизни; Леон Штернбах, ученый-античник, знаток классической филологии, погиб в возрасте семидесяти пяти лет; Игнацы Хшановский, известный филолог, погиб в возрасте семидесяти четырех лет; Антони Мейер, профессор, преподаватель Горной академии, погиб в возрасте семидесяти двух лет; Станислав Эстрейхер, ректор Ягеллонского университета, руководитель историко-филологического отделения Польской академии наук, продолжатель знаменитой «Польской библиографии», — семидесяти лет; Михал Седлецкий, член многих зарубежных академий, зоолог, — шестидесяти шести лет; Казимеж Ружанский, декан сельскохозяйственного факультета, — шестидесяти четырех лет; Ежи Смоленский, знаменитый географ и антрополог, — пятидесяти восьми лет…

Потом добавил с обычным своим спокойствием:

— Я моложе многих из них, мне легче будет перенести…

Он словно бы предчувствовал, что ближайшей ночью раздастся резкий звонок в дверь.

Арестовали не только профессора. В списке, по которому гестапо арестовало в эту ночь многих представителей польской науки и искусства в Варшаве, числился и Антек. Правда, агенты гестапо, производившие арест, не скрывали своего удивления, увидев Антека, и несколько раз проверяли данные в своих списках. Однако все совпадало. Возможно, Антек попал в картотеку гестапо на основе переписки, которую он вел, между прочим, и с берлинским Астрономическим обществом…

Оставшиеся в «домике-торте» женщины утешали себя словами профессора:

— Они моложе многих! Вынесут!..

Но вскоре имена Антека и профессора можно было прочитать на расклеенных повсюду красных списках заложников. «В ответ на… — гласили черные литеры на красной бумаге. И в заключение — Заложники будут расстреляны!»

Должно быть, одна дурная весть влечет за собой другую. Однажды вечером, незадолго до полицейского часа, к ним позвонил незнакомый небритый мужчина.

— Я от пана ротмистра Миложенцкого, — сказал он.

— От папы! — воскликнула обрадованная Галя, открывшая ему дверь.

— С паном ротмистром мы знакомы с давних пор, поэтому я сразу вспомнил дорогу. Пан ротмистр был у майора Хубала…[19] простым солдатом…

— Был? — спросила Галя. — А где же он теперь?

— Если вы, барышня, будете когда-нибудь в Келецком воеводстве, в лесу за Гутисками…

Он подал ей бумажник из крокодиловой кожи и ушел.

Галя вошла в комнату, осторожно неся бумажник в протянутой руке, как будто гранату, которая при любом неосторожном движении может взорваться.

Кристина вопросительно поглядела на нее.

— Это папин, — сказала Галя.

Она положила бумажник на столик. Бумажник был открыт, и Галя почувствовала тонкий аромат одеколона, такой привычный в недавние, а теперь уже невообразимо далекие времена, когда в доме у них, блестя золотом наград и звеня шпорами, появлялся отец.

С сухими глазами, крепко стиснув губы, Галя просматривала кармашки бумажника. Она вынула свою маленькую любительскую фотографию, фотографию Антека, общую фотографию бабушки и дедушки.

Открыла застегнутый на кнопку кармашек. Поколебавшись, извлекла оттуда блестящую фотографию большого формата, на которой была красивая женщина в длинном белом платье. Кристина подумала, что это, наверно, какая-то артистка.