Сокровища ангуонов - [22]

Когда я проснулся и открыл глаза, солнечный свет ослепил меня. Я зажмурился от удовольствия: показалось, что я снова дома и лежу под одеялом, как некогда еще при маме. Глаза привыкли, и я осмотрелся. На пороге сидел отец и старательно разминал мои унты, которые снял, должно быть, еще ночью и высушил. На двери висела вся моя одежда. Вот так раз! Я, оказывается, был совершенно голым, лежал, закутанный в медвежью шкуру. Ну и папка!

Отец между тем достал откуда-то баночку с жиром и принялся смазывать мои унты. Его движения были по-прежнему уверенными и ловкими, лицо спокойное, даже веселое. Он вполголоса напевал песенку собственного сочинения:

Жил король, король когда-то,

И вот пришел ему конец…

Снизу доносился ласковый шорох прибоя, попискивали на разные лады чайки, пролетающие у самых окон; где-то, должно быть у порога, на сквознячке тоненько и прерывисто, как сверчок, наигрывало берестой полено, и все эти звуки удивительно гармонично сливались друг с другом. Казалось, сама природа подпевала отцу…

И вдруг как будто пьяный музыкант не вовремя ударил по литаврам: звякнули друг о друга солдатские котелки. Разом вспомнилась ночь, костры врагов на берегу, смолкла чудесная музыка.

Нет, ничего не случилось, просто солдаты Гамлера сварили похлебку и теперь, обжигаясь, принялись за еду.

— У вас подозрительно веселое настроение, Андриан Ефимович, — раздался ненавистный голос, и я, чтобы не слышать его, натянул на голову медвежью шкуру. Не помогло, Гамлер продолжал: — На вашем месте я, пожалуй, чувствовал бы себя гораздо хуже.

— Не сомневаюсь.

— Разумеется, если я бы не знал, что…

— Послушайте, Гамлер, а ведь вы боитесь меня… — сказал отец и добавил после паузы… — оставить одного.

— Наоборот, я пришел предложить вам прогуляться с сыном, пока я приведу здесь в порядок кое-какие документы.

— Через двадцать минут мы с удовольствием воспользуемся вашим предложением. Кстати, коллега, где-то в этих местах была расположена гавань древней Ангуонии.

Гамлер, критически прищурившись, некоторое время рассматривал отца, будто увидел его впервые, и чрезвычайно заинтересовался его сообщением. Потом губы его насмешливо скривились:

— Изволите шутить или на самом деле тешите себя мыслью о том, что вам удастся обнаружить ваши мифические сокровища?

— Я прежде всего археолог, господин Гамлер, — сказал отец, — надеюсь, вы не сомневаетесь в этом? Между прочим, сокровища следует искать не здесь, а в районе Трубы.

Пожав плечами, Гамлер ушел.

Отец сидел некоторое время задумавшись, потом выставил унты на порог, тщательно вытер руки пучком травы, которую, очевидно, приготовил для стелек, и принялся разглаживать, вытягивать мои брюки и куртку. Я видел, ему доставляло удовольствие возиться с моим гардеробом. Вот так же покойная мать ухаживала за мной, и глаза у нее при этом становились такими же добрыми-добрыми. Хорошо бы здесь остаться жить, чтобы никого с нами не было: ни Гамлера, ни поручика Славинского с их солдатскими ротами. Чтобы были избушка эта и море… И еще Коська. Интересно, он так же спорит со своей сестренкой Гланей? Мы сделали бы с ним шлюпку и стали рыбачить и ходить на охоту… А еще бы лучше, чтобы все ребята с Матросской и Рабочей слободки оказались здесь, и Илья, и Семен… Мне сделалось грустно, и отец заметил это. Должно быть, он знал, что я не сплю, склонился надо мной и пропел каким-то утробным голосом:

— О чем задумался, детина? — и обыкновенным голосом: — Подъем!

Разом улетучилась грусть, я вскочил, но тут же с хохотом завернулся в шкуру. Отец швырнул мне трусы:

— Презренный шут, прикройте наготу!

Через пять минут мы сидели за грубым некрашеным столом, посматривали в окна и уплетали буженину с черным хлебом, запивая кипятком, заваренным лимонником.

— Великолепная штука — лимонник, должен тебя заверить, сын мой, — разглагольствовал отец, ловко надрезая ножом мясо у самых губ, — лимонник снимает усталость, повышает общий тонус, то бишь улучшает самочувствие, делает человека энергичным и веселым…

Глядя на него, можно было подумать, что сам он всю жизнь питался исключительно лимонником, во всяком случае, самочувствие у него было отличным, а энергии хватило бы на роту гамлеровских солдат, которые, как я успел заметить, не испытывали особенного огорчения от того, что очутились так далеко от своей базы. Впрочем, о солдатах я меньше всего думал тогда. Со мной был отец, а значит, и дом, и все, что надо двенадцатилетнему мальчишке, у которого никогда не болели зубы и в основном всегда был отличный общий тонус. Я слушал отца и посматривал в окна, совершенно забыв о том, что мы с ним не на экскурсии и не по своей охоте облюбовали этот домик, из окон которого открывался такой живописный вид на море.

Я вырос на полуострове, привык слушать рокот и шелест прибоя, видел море и голубым, и синим, и черным, как земля. Теперь оно походило на шкуру леопарда в темных, как ночь, пятнах и золотых, как само солнце, бликах. Умиротворенное, но еще не успокоившееся после ночного шторма, оно перекатывало пологие глянцевые волны и даже характером своим, скрытой силой и яростью напоминало свирепого соперника тигра. Казалось, не море это было, а действительно живой леопард с его тугими, как мусинги, мышцами, которые перекатывались, волнуя глянцевую пятнистую шкуру. Безмолвная «Дафна» мерно покачивала мачтами, деревянная женщина на ее бушприте кивала простоволосой головой.