Сократ. Введение в косметику - [20]
В целях опровержения Сократ уже с самого начала исказил в своей формулировке смысл обвинения в сравнении с формулировкой Мелета: первоначально, видимо, было (Ксенофонт. Воспоминания I 1.1): ἀδικεῖ Σωκράτης οὓς μὲν ἡ πόλις νομίζει θεοὺς οὐ νομίζων, ἕτερα δὲ καινὰ δαιμόνια εἰσφέρων («Сократ не чтит богов … и вводит другие новые божества»); Сократ в «Апологии» выбрасывает последнее слово εἰσφέρων, в результате чего получается смысл, что он чтит новые божества; эта формулировка, наряду с другими софистическими приёмами, и используется для опровержения обвинения, особенно в «Апологии» 27 СD, где Сократ указывает Мелету: «ты утверждаешь, и внося жалобу, подтвердил это клятвой, что я и сам почитаю божества и других учу тому же», – хотя Мелет в жалобе говорит только о том, что Сократ вводит новые божества. Вначале Сократ играет на двусмысленности слова νομίζειν – не только «чтить», но и «признавать», подменяя обвинение: «Сократ не чтит богов» (θεοὺς οὐ νομίζει) положением: «Сократ не признаёт существования богов» (θεοὺς οὐ νομίζει εἴναι) но в конце вопроса (см. выше) опять употребляет это слово в первоначальном смысле обвинения, и получив решительный ответ: «я утверждаю, что ты совершенно не почитаешь богов» (τὸ παράπαν οὐ νομίζεις θεούς – 26 С) сначала, пользуясь уже укрепившейся в ушах слушателей и незамеченной подменой, ставит вопрос: «значит, я не признаю богами ни солнца, ни луны?», на что получает заверение Мелета, что Сократ называет солнце камнем, луну землёй; этим Сократ опять пользуется софистически, возражая, что это, как всем известно, утверждения Анаксагора, и если бы Сократ учил тому, что можно найти в книгах, то к нему никто не пошёл бы учиться; значит, Мелет лжёт. Между тем, Мелет, видимо, не лгал; очень возможно, что Сократ действительно говорил нечто подобное, и во всяком случае, его действительные мнения о солнце и луне едва ли сильно отличались от Анаксагоровых; опровержение Сократа рассчитано исключительно на эффект, который оно могло произвести на некультурную и некритичную массу судей. Впрочем, этот эпизод был нужен Сократу не для осмеяния Мелета, а для того, чтобы окончательно затушевать подтасовку. Пользуясь некоторым замешательством Мелета в результате последнего аргумента Сократа, он сразу опять обращается к Мелету с вопросом, как будто желая только, чтобы тот ответил ещё раз на бывший перед тем вопрос: οὑτωσί σοι δοκῶ; οὐδένα νομίζω θεὸν εἶναι – «итак, тебе кажется, что я не признаю совершенно никаких богов?» – в действительности подставляя вместо «почитать богов» – смысл «признавать существование богов», и получив ответ: «решительно никаких», утверждает, опираясь на последнюю формулировку вопроса, что Мелет противоречит сам себе, говоря как будто: Сократ и признаёт богов и не признаёт их; – здесь Сократ играет также на недостаточной отчётливости у судей различия представлений о боге (θεός) и божестве (δαιμόνιον), о которых говорится в конце обвинения; если при первоначальной формулировке обвинения в нём не было бы противоречия даже при признании значительной общности между тем и другим понятием, то при подмене понятия «почитать» понятием «признавать существование» противоречие могло казаться значительным; под влиянием же дополнительных софистических приёмов (например, навязывание Сократом представления о «божествах» как о детях богов) это противоречие казалось ещё большим.
Этим кончается собственно защитительная часть первой речи Сократа в «Апологии», долженствующая быть признанной замечательным образцом софистической судебной речи. Характеристика Фразимаха, вложенная Платоном в уста Сократу в «Федре»: «Муж этот силён рассердить толпу и снова, как он говорит, “пением” своим зачаровать рассерженных; он же большой мастер и клеветать», – как же подходит эта характеристика к Сократу «Апологии»! Последняя, только что вскрытая софистическая подтасовка в «Апологии» без колебания может быть названа гениальной, и потому не очень удивительно, что несмотря на очевидность этой подтасовки, её никто до сих пор не заметил. Сплошная софистичность построения речи настолько поразительна и настолько противоречит установившемуся представлению и о Сократе, и о Платоне, и об «Апологии», что невольно хочется усомниться и в авторстве Платона, и в том, что действительная речь Сократа на суде имела хоть что-нибудь общее с данной в «Апологии», или по крайней мере успокоиться на мысли, что Платон лишь из чрезвычайного желания оправдать в глазах афинян своего любимого учителя решился на такую софистичность. Напрасное утешение! Все другие ранние сочинения Платона изобличают в Сократе того же тонкого софиста, с теми же подтасовками, подменами, с игрой на неотчётливости представлений у собеседника (см. напр. «Протагор»). Успокоиться можно только или на признании всех ранних сочинений Платона подложными, написанными каким-то очень талантливым софистом, желавшим как можно сильнее скомпрометировать Сократа, или на признании, что сам Платон старался скомпрометировать Сократа. Кому хочется, могут утешаться
Проблема происхождения человека, общества, зарождения и становления древнейших социальных феноменов всегда оставалась и по сию пору остается одной из самых трудных и нерешенных в науке. Новизна книги И. Ачильдиева не только в остроте гипотезы, объясняющей, по мнению автора, многочисленные загадки процесса антропосоциогенеза с позиций современной науки. Некоторые положения книги носят спорный характер, но такая дискуссионность необходима для формирования современных представлений о закономерностях развития общества.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919), самый парадоксальный, бездонный и неожиданный русский мыслитель и литератор. Он широко известен как писатель, автор статей о судьбах России, о крупнейших русских философах, деятелях культуры. В настоящем сборнике представлены наиболее значительные его работы о Ф. Достоевском, К. Леонтьеве, Вл. Соловьеве, Н. Бердяеве, П. Флоренском и других русских мыслителях, их религиозно-философских, социальных и эстетических воззрениях.
Книга итало-французского философа и политического активиста Маурицио Лаццарато (род. 1955) посвящена творчеству Марселя Дюшана, изобретателя реди-мейда. Но в центре внимания автора находятся не столько чисто художественные поиски знаменитого художника, сколько его отказ быть наёмным работником в капиталистическом обществе, его отстаивание права на лень.
Гений – вопреки расхожему мнению – НЕ «опережает собой эпоху». Он просто современен любой эпохе, поскольку его эпоха – ВСЕГДА. Эта книга – именно о таких людях, рожденных в Китае задолго до начала н. э. Она – о них, рождавших свои идеи, в том числе, и для нас.
Перед вами первая книга на русском языке, специально посвященная теме научно-философского осмысления терроризма смертников — одной из загадочных форм современного экстремизма. На основе аналитического обзора ключевых социологических и политологических теорий, сложившихся на Западе, и критики западной научной методологии предлагаются новые пути осмысления этого феномена (в контексте радикального ислама), в котором обнаруживаются некоторые метафизические и социокультурные причины цивилизационного порядка.
Энди Мерифилд вдыхает новую жизнь в марксистскую теорию. Книга представляет марксизм, выходящий за рамки дебатов о классе, роли государства и диктатуре пролетариата. Избегая формалистской критики, Мерифилд выступает за пересмотр марксизма и его потенциала, применяя к марксистскому мышлению ранее неисследованные подходы. Это позволяет открыть новые – жизненно важные – пути развития политического активизма и дебатов. Читателю открывается марксизм XXI века, который впечатляет новыми возможностями для политической деятельности.