Соколиная семья - [5]

Наконец-то свой аэродром. Из кабины вылез совершенно обессиленный.

К утру Шаповалов залатал плоскость машины, развороченную снарядом. Я поблагодарил уставшего, озябшего на морозе техника. Он стеснительно улыбнулся:

— За что меня-то? Это вы сбили гитлеровца, а я…

Он так и не закончил фразу. Может быть, оттого, что технический состав не очень баловали вниманием, а может, оттого, что Шаповалову тоже хотелось летать, но в – силу каких-то обстоятельств он вынужден обслуживать самолет.

Кстати, я никогда не думал о техниках, механиках и мотористах высокомерно. До войны, после окончания Казалинского железнодорожного фабрично-заводского училища, мне пришлось работать слесарем-паровозником в депо. Я любил технику и с уважением относился к людям, знающим ее. Что же касается Шаповалова и его товарищей, то я всегда считал, что они делают не менее важное дело, чем другие воины. На неисправном, неподготовленном самолете не вылетишь. Каждая мелочь, зависящая от них, влияла на исход боя в воздухе, на результат выполнения полетного задания. Откажи пулемет, какой-нибудь прибор, выйди из строя незначительная на первый взгляд деталь, и летчик может оказаться небоеспособным, а то и просто беспомощным. К тому же в то время были нередки случаи, когда техники и механики после краткосрочной учебы обретали крылья, становились летчиками.

— Спасибо, Шаповалыч, — еще раз поблагодарил я техника самолета. — Моя удача – это и твой успех. Враг у нас общий, и боремся мы против него вместе.

Техник приосанился.

— Вот так-то, дорогой мой друг. А теперь иди отдыхать. Кто знает, сколько придется работать над нашим яшкой после очередного полета.

Шаповалов улыбнулся шутке: меня ведь тоже зовут Яковом, Яшкой. Яшка полетел на яшке, — балагурили порой ребята.

Солнце уже поднялось довольно высоко над горизонтом, разогнало мглистую хмарь, поубавило ярость все ещё не сдававшегося мороза и подкрасило заиндевевшие малахаи деревьев. В такую погоду хорошо поохотиться на зайчишек с ружьем. Тишина. Поскрипывает под лыжами снег. Петляют узорчатые следы, ведут в нехитрый тайничок – овражек, ложбинку, выемку. Но в нынешнюю пору люди охотятся на двуногих зверей. И нет в этой охоте ни прелести, ни романтики. Только злость, только священная ненависть…

На стоянку пришел озабоченный Андреев. Нет ни улыбки на его широком лице, ни добродушия.

— Вылетаем двумя парами, — коротко сообщил он мне. — Ты со мной, Ефтеев с Выдриганом.

Пять тысяч пятьсот метров. На этой высоте Як-1 развивает максимальную скорость. Со снижением идем в заданный район для прикрытия наших войск от бомбардировочной авиации противника. Беспредельная даль, не омраченная ни разрывами зенитных снарядов, ни росчерком трасс гитлеровских самолетов.

Постепенно углубляемся на вражескую территорию, чтобы встретить юнкерсов на дальних подступах к прикрываемому объекту. Солнце осталось в хвосте, и мы периодически делаем отвороты то вправо, то влево, просматривая воздушное пространство. Если бы не перестрелка внизу, можно было подумать, что просто утюжим небо, зря расходуем бензин.

Я даже начал вспоминать безмятежную голубень над кременчугским аэродромом. Там курсантом аэроклуба впервые поднялся над землей на По-2. Там отросли мои крылья. Там впервые ощутил чувство власти над высотой, такой заманчивой, зовущей! Что и говорить, чумазый слесаренок за штурвалом воздушного корабля! Дети рабочих и крестьян штурмуют пятый океан…

Командир эскадрильи резко развернулся в мою сторону, словно заметил атакующего врага. Мне ничего не оставалось делать, как маневрировать, чтобы оказаться у Андреева с противоположной стороны. Пристроившись, тотчас же почувствовал, как вздрогнула машина. Тяга мотора прекратилась. Фонарь кабины покрыла темно-желтая пленка, сквозь которую почти ничего нельзя рассмотреть.

Снаряд! — обожгла мысль. — Но откуда? Кто стрелял? Ни мессеров, ни юнкерсов нет. Неужели зенитки?

Открываю фонарь кабины, залитый маслом. Иначе ничего не видно. Стараясь выдерживать необходимую скорость, иду со снижением. Ребята остались где-то вверху. А территория? Чужая… Надо развернуться в свою сторону. В глаза ударили лучи солнца. Плохо, но все же на мгновение успел увидеть бешеную карусель. Это Андреев с хлопцами ринулся в бой против Мессершмиттов-110, пытающихся нанести штурмовой удар по нашим войскам.

Убедившись, что за мной погони нет, выбираю площадку для посадки. Впереди между двумя лесными массивами – снежная поляна. Прямо под крылом мелькают окопы. Свои? Чужие? По мне не стреляют. Вероятно, свои. Необходимо спасти самолет. Жалко сажать его на фюзеляж: погнутся винт, щитки, обшивка. И я решаюсь на запретное – приземлиться на лыжи. Будь что будет… Як плавно касается наста у самой опушки леса и, замедляя движение, оставляет глубокий след.

В лес. Немедленно в лес! А как быть с самолетом? Не отдавать же его немцам, если они поблизости отсюда. Вон уже бегут. Еще минута, и будет поздно. Загоняю патрон в ствол пистолета. И вдруг…

— Хлопцы, сюда! — зычно гаркнул какой-то детина по-украински. — Тут наш летак сив.

Свои. На душе отлегло.

Держа перед собой автоматы, ко мне поспешно приблизились несколько красноармейцев в ушанках, стеганках и валенках. Расспросы. Соболезнования. Но сейчас не до этого. Осматриваю самолет. Не поторопился ли сесть в это укромное местечко? Кажется, нет. Сквозь распоротый капот вижу пробоину в моторе. Вот откуда масло-то било… Что же теперь делать?