Сокол Спарты - [27]

– Ты ему сказал? – спросил Клеарх, не вполне уверенный в ответе.

– Сказал, – ответил царский сын. – Чтоб была хоть какая-то надежда, со мной должны стоять лучшие люди. И если есть у меня хотя бы один талант, то он в том, как таких людей находить.

– Ты оказываешь мне честь, великий, – молвил Клеарх, – и вместе с тем возвышаешь себя.

– Сказано правдиво, – величаво кивнул Кир.

* * *

Ксенофонт вздрогнул, заслышав позади на оживленной улице свое имя. Афины на протяжении веков были самым богатым городом Эллады. Бедняки исконно стекались сюда в поисках заработка. Одни чаяли поднажиться, уповая на удачу, другие тем временем обслуживали афинские триремы, а нажитое спускали в лавках и тавернах близ обширной пристани. Кое-кто предпочитал воровать, рискуя публичной поркой или изгнанием.

Глазу противно было видеть молодых людей, которые по здоровью вполне годились в отряды гоплитов-наемников, но, гляди-ка, проматывали свою жизнь в пьяных кутежах, не чураясь иной раз поднимать руку на тех, кто проходил мимо.

С некоторыми из них Ксенофонт познакомился, прогуливаясь с Сократом по улицам за беседой. Вид неказистого босяка в хитоне, латаном-перелатаном, как у нищего, что и говорить, привлекал к себе внимание. Ксенофонт, помнится, впервые задержался возле философа на агоре, когда Сократ подозвал к себе юношу по имени Геспий и попросил присесть рядом. Парень, судя по всему, был вожаком какой-то местной шайки. Он подошел нехотя, вразвалку, а его друзья ржали, что старый козел-де сейчас употребит его как женщину. Ксенофонта все это раздражало, а Сократ непринужденно принялся задавать Геспию вопрос за вопросом. Отбрасывая шелуху первых шуточек и грубых ответов, этот необыкновенный старик выщупывал истинную сущность молодого человека. И когда он это делал, что-то новое, иное пробуждалось в главаре этой банды. Один из его дружков подлез с какой-то скабрезностью и получил от Геспия удар такой силы, что, ушибленно взлаяв, отлетел и убрел прихрамывая.

После Ксенофонт наблюдал такое сотни раз. Вместе с тем Сократ отрицал, что вообще что-либо знает, а лишь ставит вопросы, пока людям не откроется сокрытая внутри них истина. Для некоторых она была откровением, подобным восходу солнца над холмами.

Для других это осознание оказывалось нестерпимым, и они вскипали ненавистью – чаще всего к человеку, который открыл, за кого они себя выдавали и кем были на самом деле.

Сейчас Ксенофонт оглянулся и сжал кулаки, углядев поверх колышущейся людской волны бритую голову Геспия. Этот юный повеса был еще и вором, а толпа как раз покидала театр Диониса. Люди шли и обсуждали увиденное; многие после пьесы пребывали в некотором оцепенении, что и способствовало таким, как Геспий, шныряя среди многолюдства, подрезать украшения и мешочки с монетами, которые будто сами просились в нечистые руки. Уличные банды охотились на тех, кто слаб и не может постоять за себя. Ксенофонт относился к ним с острой неприязнью.

Возможно, как раз эту антипатию Геспий в нем и чувствовал.

Хотя за Сократом эта уличная крыса ходила как телохранитель, но в его отсутствие Ксенофонт испытывал на себе всю злобность этого выродка. Ему едва исполнилось восемнадцать, и кости в нем весили больше, чем плоть; при этом он был не настолько глуп, чтобы бросать вызов Ксенофонту напрямую. Вместо этого Геспий, завидев ненавистного ему афинского аристократа, науськивал свою худосочную братию швырять в него камни, тухлые яйца и все, что попадется под руку.

Поначалу гнев Ксенофонта ощущался как панцирь; под его защитой он бросался на своих мучителей, когда те подходили слишком близко или когда что-нибудь мерзкое попадало ему в лицо или шею. Тогда они с глумливыми воплями рассеивались, успевая выкрикивать оскорбления. Если он шел с Сократом, они просто смотрели и ухмылялись, но в одиночестве брали свое, осмеивая «глистократа» и «всадника-задника» своими высокими ломкими голосами.

В этот день его поносили чисто по привычке: у воришек в толпе была добыча повидней. Ксенофонт шел, огибая глыбину городского театра, где каждый год тысячи горожан сходились на фестиваль драмы, окунаясь в феерическую атмосферу трагедий и комедий. Сократ был известен и здесь: над ним со сцены потешались сатирики, а сам их прототип так заливисто хохотал над актерской игрой, что, бывало, сводил на нет намеченный эффект.

Ксенофонт обнаружил, что ноги занесли его далеко от общественных конюшен, где его ждал конь. Родовое имение Ксенофонта располагалось за городом, но туда он нынче предпочитал наведываться как можно реже. Жены у него не было, как и кого-нибудь, кто в нем бы нуждался. Родители оставили ему денег достаточно, чтобы не утруждать себя работой, но годы тянулись как-то уныло, без радости о грядущем. Он оглядел прилавки рыночных вербовщиков – ряд разномастных навесов, в тени которых стояли кувшины с прохладной водой, а кое-где и с вином. Дельцы почувствовали его интерес, словно ястребы, и обернулись, живо оглядывая рослого молодого мужчину в расцвете сил.

Какое-то время он стоял в задумчивости, не откликаясь на их зазывные возгласы. Тем временем театральная толпа расходилась, увлекая с собой на какой-нибудь новый порок и грязную свору Геспия. Что ни говори, а в Афинах для Ксенофонта не оставалось ничего, во всяком случае, в этом году. Хотя когда-то он знал под собою силу, будучи одним из управленцев Тридцати. Тридцать тиранов, как их именовали тогда, хотя Ксенофонт знал их как порядочных людей, безжалостных разве что в своих требованиях. Уж при них уличные банды сидели бы тихо, а не орудовали вот так внаглую. Но каким-то образом публичные казни зажгли под городом огонь, который в одну памятную ночь взвился пламенными языками насилия. После этого жизнь Ксенофонта изменилась до неузнаваемости, и вновь обрести покой никак не получалось.