Согрей безгрешных - [7]

Возьми себя в руки. Возьми, если сможешь. А если не сможешь, тогда плохо. Очень плохо. Бери, давай. Немедленно. Сейчас же. Как-нибудь. Как сможешь.

Отказывайся от него. Отрекайся. Отрекаюсь, Господи. Но где ты, Господи?

6. Надежда

Случилось так, что и надежда начала умирать. Но она, как сказано в писании, умирает последней.

Поэтому жить надо так, как будто бы этого не случилось, как будто она и живёт, и цветёт. Краснолицая и даже чуть-чуть красномордая, она — настоящая, с весёлым и даже задорным огоньком в глазах, и глаза её черны и глубоки, а не пусты, нет-нет, не пусты до черноты, и вот она пляшет одна, а потом и ты с ней иди в пляс, иди вразнос. И старайся вглядываться в неё, подобострастно всматриваться в её черты; и выдай подобострастие за страсть. Может, она и поверит. Но не забудь, это — не твоя надежда. Она — чужая.

Ещё совсем недавно поэт Ду Ду, почему-то прозванный в народе Га Га, мог объять весь мир. Душою. Даже частью души мог охватить всё окружающее, почувствовать любовь влюблённых, вместить в себя все лучи восходящего солнца и все капли летнего дождя. И капли холодного осеннего дождя тоже входили в него беспрепятственно и возвышали. И всем вокруг из этого богатства он мог выдать по черпачку, или по тарелочке, или по большой миске. Сколько в кого входило, столько и мог он отдать. Это было совсем недавно, десять или двадцать лет назад, даже не пятьдесят и не сто почему-то, может, потому, что человек, даже поэт, не живёт так долго. Он мог понять каждого и возвысить дух его, помочь идти вперёд, парить к вершинам, подниматься к облакам и направляться к звёздам. Будь то наше солнышко или другие, далёкие, не знакомые, поэтому, естественно, и более прекрасные. И что ж для этого ему было надо? Почти что ничего. Всего лишь два десятка слов, поставленных в таком порядке, в котором мог поставить только Бог. Но он был человеком, можно было и потрогать его, и за бороду подёргать, или лучше посидеть рядом и послушать с открытым ртом. Или приоткрытым. С закрытым не получалось, он сам собою открывался.

И зачем он постриг бороду? И надел этот дурацкий пиджак. Другого слова и не найти. То ли шёлк, то ли плис — неизвестно что. Из такого материальчика пошить бы юбку для бальных танцев, чтоб наэлектризовывала партнёра, или шапочку для гнома под ёлочку, колпачок с бомбомчиком для веселья детишек. Костюма сшить нельзя. Но на заказ сшили.

— Заказал, — сказал он.

— Такой к лицу начальнику паспортного стола или службы иммиграции. Прикоснуться невозможно, не то, что надеть.

— У заведующего отделом культуры такой же. Но мой шикарней.

— И ты променял джинсовый костюм на это барахло?

— Мне не пристало выглядеть, как раньше, — сказал он экстатически.

— А почему?

— Да потому.

— Тут разве есть чего-нибудь такое, что надо скрыть?

— Не просто скрыть, тут есть такое, в чём тайна. Тайна тут!

— Так расскажи. Историю появления тайны.

— Нет, не могу, и не проси.

— А если заплатить тебе, да щедро, а?

— Если заплатить, тогда подумать надо. Там, где деньги, всегда спешить не стоит, ведь деньги — деньги с тех самых пор, как их придумал Мефистофель.

— Красиво как звучит «придумал Мефистофель».

— Так как ты полагаешь, за сколько продаю я тайну всех людей?

— Если продаёшь, то у кого-то денег хватит. Может, купят. Но что-то мне не хочется платить за это знание. Мне кажется, что эта тайна — для других. Воспользоваться ею не смогу. Но выведать о том, что ты скрываешь от людей, всё ж хочется.

— Да я особо и не скрываю.

— Так да иль нет? Ты что-то здесь темнишь.

— Да как же можно скрыть — что скрыть нельзя?!

— Так продаёшь, или бесплатно отдаёшь? А деньги просишь-то зачем?

— Про деньги я не говорил. Я говорил, подумать надо. Про деньги я не рассуждал как будто. А говорил тебе всё общие места. Ни капли мысли не вложил я в это рассуждение, ни капли страсти.

— Так скажи про тайну!

— Да разве ты не видишь сам её?

— Не вижу, не догадываюсь и боюсь подумать.

— Не догадываешься? Может, Римского позвать?

— Которого из них?

— Да друга моего, профессора.

— Он уже профессор?!

— Так папа у него ж профессор.

— Что творится! Я думал, ты говоришь о Римском из «Варьете».

— Да я вообще не думаю. А говорю я те слова, что подвернутся первыми. Чтоб в рифму не промазать.

— Ты как с луны свалился. Стал другим. Как будто не понимаешь ни черта. Ни в душевных треволнениях, ни в простейших переживаниях, ни даже в том, что на хлеб надо заработать; как будто ты совсем забыл, что значит разочароваться или даже отчаяться, когда уже ничего не хочется, и кажется, ещё чуть-чуть — и всё, тебе конец, тебя больше нет. И незачем держаться за ничто.

— Молодец, ты догадался правильно.

— И что ты меня сбиваешь всё время на этот полустих, который так и привязывается, как репейник. Как зараза какая.

— А мне так легче. Так трудней меня разоблачить.

— В чём же?

— В том, кем стал я. Да и тебе, как вижу, некуда деваться.

— Конечно, некуда деваться. Я ищу. Так скажешь тайну или нет?

— Да нету тайны никакой!

— Да как же нету, тебя не стало вовсе, вот был ты человеком, был поэтом, а сейчас — пустое место.

— Что значит пустое, никакое не пустое. Ну ты и скажешь такое. Подумай, что говоришь. Посмотри, какой у меня пиджак!