Софья Толстая - [9]

Осенний дождь и жуткая темнота за окном дормеза действовали на Соню удручающе. До первой станции «Бирюлево» она почти не разговаривала с мужем, погрузившись в свои девичьи думы. Ее охватили страх и радость неизвестности. В душе она уже рассталась с прошлым, с родительским домом, со своими сестрами, со всевозможными ленточками, милыми влюбленностями, с поэзией беспечной молодости. Как много было во всем этом жизни! Особенно в младшей сестре Тане, в этой «белозубке», как ее прозвал Лев Николаевич, в которой находил много общего с Беллой, героиней Диккенса. Таня, артистическая душа, умела всем внушить любовь, щедро делилась ею с родными. У нее это получалось гораздо лучше, чем у Сони, которая предпочитала играть в куклы, вкладывая в эту игру свои смыслы. В них она находила много общего с людьми. И те и другие лишь игрушки в руках судьбы. Она еще чувствовала теплое прикосновение милых рук и губ своих близких и родных. Она вспомнила, как простилась с больным отцом в его кабинете, как прослезилась сестра Лиза, «знавшая, где бывает счастье» и упустившая его, как рыдала Таня, как перекрестила новобрачных мама, как она расцеловалась с рыдавшей няней и как под конец бросилась на шею матери и услышала ее стон. Поцелуи, слезы, рыдания, пожелания счастья — все это Соня запомнила на всю жизнь. А ее близким после отъезда оставалось только с грустью смотреть на оставленный впопыхах подвенечный наряд невесты.

Задумывалась ли она о том, почему первый месяц супружеской жизни называется медовым? Какие тайны скрыты в этом обольстительном оксюмороне, причудливо сочетающем в себе, казалось бы, несочетаемое — сладость и горечь меда? Действительно, медовый месяц был наполнен для нее сладостными предчувствиями и горечью смутной тревоги. Свою жизнь она уподобляла пчелиной, ведь даже когда пчела находится в состоянии покоя, она не знает отдыха, не забывает исполнять таинства приготовления воска. Так и она, покинув родительский дом, общий тесный улей, начинала строить свой новый дом в тишине усадебной жизни с ароматами и мягкостью воздуха и прелестной игрой солнечных лучей. Ее соприкосновение с осенней красотой новой жизни переполняло душу праздником лета. Казалось, что в этом времени нет пока того, что когда‑нибудь сбудется, не случайно Лев Николаевич в ее «напуганности» увидел что‑то болезненное и записал в своем дневнике: «Ночь, тяжелый сон. Не она». И это на третий день после женитьбы.

Возможно, все это произошло оттого, что Соня успела рассмотреть в стремительно пронесшемся медовом месяце что‑то вроде перста судьбы, которая подсказывала ей мудрые решения и наказывала за глупые. С первой недели своего медового месяца Соня начинала каждое утро с чашки кофе, закладывая традицию семейной жизни и новый ритуал. Она заметила, что учителя мужниных школ были весьма «озадачены» тем, что Лев Николаевич женился не на крестьянке, а на барышне, ведь он когда‑то им говорил, что в барышнях заключен «весь яд цивилизации». Конечно, Соня восприняла это с иронией и смогла даже «слишком рассмелиться». От этого ее поведения муж был «неимоверно счастлив» и не раз восклицал: «Неужели это все кончится только жизнью?!»

В это время она подробно писала родным о своем семейном счастье, в котором смешались и «пудра», и ее будущее, и, конечно, настоящее, в котором нашлось место и «довольной тетеньке», и славному брату Сереже, и Лёвочке, который так сильно любил ее, что ей от этого становилось «страшно и совестно». Прочитав подобное в ее письмах, Толстой просил свояченицу вернуть ему эти письма — настолько они нравились ему. А иногда он мог даже заплакать из‑за какой‑нибудь ее обиды, словно ребенок.

На второй неделе медового месяца случились два «столкновения» между супругами с «тяжелыми» минутами. Соня искала в «медовом счастье» грустную горечь. Права была ее младшая сестра Таня, отмечавшая, что Соня, не умевшая наслаждаться счастьем, любила создавать и лелеять свой «печальный мир». Лев Николаевич формировал свой мир — недоверчивый и деловой. Чувствуя себя несчастной, Соня завела дневник, чтобы «выплакаться в него». Ей казалось, что муж ее не любит, а потому все чаще она вспоминала свой дом, родителей и сестер. Притом что они, Соня и Лев, по — прежнему любили друг друга так, что «дух захватывало».

В самый разгар медового месяца Соню уже терзали сомнения в подлинности Лёвочкиных чувств. Ведь она у него была уже не первой, с которой он целовался. И поэтому, когда он ее целовал, она мучилась мыслями о том, что он делал это не только с ней, но и со многими другими женщинами. Особенно невыносимым было для нее воспоминание о его увлечении яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Соню настораживала его чрезмерная тяга к «физической стороне любви». Из‑за этого ей были неприятны его поцелуи. Ее чувственность еще дремала, не была разбужена им.

Муж же был в восторге от супружества. Каждый раз, словно заново влюбляясь и восторгаясь ею, всякой: и сидящей возле него с закинутой назад головой, и торопящейся в своем желтом платье куда‑то по домашним делам… Он любил в ней всё, включая непонятные ему мимику и ужимки, казавшиеся тогда такими очаровательными и милыми. Например, он обожал, когда она забавно выставляла нижнюю челюсть и потом показывала ему язык. От этого Сонино лицо одновременно становилось по — детски напуганным и страстно — привлекательным. Он обожал ее наивные вопросы, с которыми она к нему обращалась: «Отчего трубы в камине проведены прямо, почему лошади живут так долго?» Любовь гораздо больше преобразовывала мужа, нежели жену.