Софья Палеолог - [62]

Вероятно, Софья реализовывала именно такую модель поведения. Но едва ли она привезла ее с собой в уже готовом виде. Скорее, деспина следовала советам своих греков (того же Юрия Траханиота, который был одно время мажордомом у Фомы Палеолога), имевших более ясную — но, увы, ностальгическую — картину того, какой должна быть правительница сильной державы.

Показателен в этом смысле скандал, разразившийся в великокняжеском дворце в 1484 году, когда Иван III обнаружил, что Софья подарила драгоценности, принадлежавшие его первой супруге Марии Борисовне Тверской, своей племяннице Марии, дочери Андрея Палеолога, а кое-что отдала и самому Андрею.^{477} Эта ситуация не только обнаруживает независимый характер Софьи, но и представляет собой пример столкновения двух моделей поведения, конфликт двух культур.

То, что Софье и ее окружению казалось совершенно естественным, для Ивана III было почти государственной изменой! И в Византии, и в Западной Европе «жены имели неограниченный контроль над личными вещами, такими как деньги, украшения, одежды и другая „движимость“, составляющая их приданое или унаследованная ими после брака…».^{478} По мнению же русского князя, супруга просто предала его, «истеряв казну». «Зла жена — лютая печаль, истощение дому»,^{479} — сетовал еще Даниил Заточник.

Гнев Ивана III тогда обрушился не только на саму Софью, но главным образом на ее окружение, в том числе на Марию Андреевну и ее молодого супруга — удельного князя Василия Михайловича Верейского. От неминуемой расправы им пришлось бежать в Литву.^{480}

Относительная независимость поведения Софьи может объясняться и тем, что значительная часть русского общества не приняла ее, «грекиню» и «римлянку». Это особенно стало проявляться в связи с тем, что конфессиональные различия внутри христианского мира активно использовались московскими книжниками в политической пропаганде. Описывая последний этап борьбы за Новгород (1478), придворные летописцы обвиняли непокорных новгородцев в «латинстве» и стремлении перейти под власть католической Литвы.

Софья была не первой «византийской женой» правителя европейской страны, которую не принял народ. Так, жители Священной Римской империи некогда невзлюбили Феофано — супругу императора Оттона II. «Люди ее времени клеветали на нее за ее… жизнь, порицали чрезмерную привязанность, какую она выказывала своим соотечественникам, укоряли ее за пагубное влияние, какое она имела на своего мужа. Но в особенности видели они в византийке главную совратительницу Германии с пути добродетели…»^{481}

Сколь созвучны эти слова тому, что будет говорить о Софье опальный аристократ Берсень Беклемишев в XVI столетии! Однажды он произнесет: «…А какъ пришла сюды… великая княгиги Софьа съ вашими греки, такъ наша земля замешалася и пришли нестроениа великие, какъ и… в Царегороде… какова (бы Софья. — Т. М.) не была, а къ нашему нестроенью пришла…»^{482} Это голос тех, для кого Софья была в Москве чужой, кто видел в ней и в ее греческом окружении другой мир.

«Греческий след» в создании идеологии Московского государства — вопрос не только историко-культурного, но и философского характера. По наблюдениям М. М. Бахтина, «я и другой есть основные ценностные категории, впервые делающие возможной какую бы то ни было действительную оценку».^{483} Формирование образа другого является главным способом самоидентификации. Создавая образ России как единого государства, снискавшего милость Божью своей преданностью православной вере, московские книжники времен Ивана III нуждались в негативном образе противоположного характера. Нужен был подходящий пример того, что может произойти с народом и государством, если он изменяет своей вере и теряет почтение к власти. Лучшим примером такого рода могли стать погибшая Византия и ее разбросанные по миру жители.

В начале XVI столетия старец псковского Елеазарова монастыря Филофей, высказывая мысль о том, что над судьбами мира в целом и отдельных людей властен только Господь, заметил о себе: «…яз селской человек, учился буквам, а еллинскых борзостей не текох, а риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывал…»^{484} Книжник не одобрял тех увлечений, которые, по его мнению, пришли в Россию через греков и итальянцев из окружения Софьи.

* * *

Прибытие в Москву Софьи Палеолог стало поворотным моментом в ее судьбе. Известия русских источников содержат данные о ее приезде, а также сведения о ее семейной жизни. Отдельные ее поступки, как видим, вызывали негативную оценку. Но в целом русские книжники не уделяли ей большого внимания. Вероятно, это обусловлено тем, что роль Софьи в «большой политике» была достаточно скромной. По большей части эта роль ограничивалась тем, что Софья рожала детей да заказывала в кремлевских ювелирных мастерских ковчеги для реликвий, которые привезла из Рима. Совсем иное дело — ее греческая свита, в которую входили не только малообразованные и потерявшие всё греческие аристократы и близкие им люди, но и личности незаурядные. Деятельность последних заслуживает особого рассказа.

Глава 5 ВИЗАНТИЙЦЫ В РОССИИ