Софийские рассказы - [8]

Я шел по скользким тротуарам, и на сердце у меня было холодно и грустно. Снег и ледяной ветер будто защемили мне душу, и не было способа согреться. Я был голодный, уставший, у меня не осталось никакой надежды. Пальто с истрепанными рукавами не грело меня. Добрался я до Пиротской улицы, до знакомого крытого рынка и глинобитного домика. Медленно поднялся по деревянной лестнице. Она скрипела и качалась, как всегда, но не разваливалась.

Нажав кнопку звонка, я вспомнил, что дверь никогда не запиралась. Я толкнул ее и вошел, не ожидая, пока меня встретят. Арманд в белом фартуке стоял у окна и, как и прежде, возился с зубами и челюстями. Гипсовая пыль покрывала столик, стулья и этажерки. Все находилось на своих местах, и даже белая кошка лежала там же, где всегда. За дверью гудела железная печка, которую называли «цыганская любовь». На этажерке под окном скромно стояли книги. Я снял пальто, кинул его на деревянный стул и сел на лавочку, стоящую возле стены, поближе к «цыганской любви». Арманд посмотрел на меня с улыбкой:

— Что, щиплет морозец?

— Щиплет, — ответил я. — Подрумянил мне щеки.

— Видишь ли, браток, — заговорил он, — работы сейчас нет. Кризис углубляется. Нужно как-то выдержать. Вот и мое положение не из легких.

— Конечно, конечно, — пробормотал я. — Капитализм переживает серьезный кризис.

Арманд продолжал:

— Мы должны провести акцию протеста против безработицы и голода… Зима беспощадна, Каждый день приносит новые и новые увольнения.

— Да, конечно.

— Почему «да, конечно»? — оборвал он меня, поняв, что я говорю не думая. — Мы должны использовать подходящий момент, чтобы протестовать против безработицы… Приближаются три «Л».

Я вздрогнул, услышав эти слова, и вместо своего обычного «да, конечно» с удивлением спросил собеседника:

— Что означают эти три «Л»?

Арманд положил гипс и инструменты на столик, стряхнул пыль со своего фартука и посмотрел на меня с сожалением:

— Неужели ты не знаешь, что это такое? Впервые об этом слышишь?

— Впервые, — ответил я.

— Чудно! — воскликнул Арманд.

— Ничего удивительного, — обиженно возразил я и ощутил себя униженным и угнетенным. — В конце концов не все можно знать при такой конспирации.

— Да-да, — успокоил он меня и сел около на лавку. — Три «Л» — это нечто вроде шифра, который знаем только мы, коммунисты. В сущности, это начальные буквы трех имен: Ленин, Либкнехт, Люксембург.

— Очень интересно, — отозвался я.

— Да, романтично. 21 января 1924 года умер Ленин, создатель первого в мире пролетарского государства… 21 января 1919 года на одном из антивоенных митингов протеста погибли на баррикадах вожди германского пролетариата Карл Либкнехт и Роза Люксембург…

— Я читал у Смирненского…

— И не только у Смирненского. Об этих людях написано много. А Ленина ты уже знаешь. Нет нужды тебе объяснять.

— Еще бы! — воскликнул я.

— В нашем кружке мы слишком много говорим о художественной литературе, а теорию знаем плохо… Мы пишем книги, а жизни не знаем. Мы хромаем на практике, потому что теория у нас слепа! Это сказал Ленин. Он много интересного высказал, а мы не читаем этого.

Арманд протянул руку и открыл дверцу стенного шкафчика. Достал оттуда потрепанную книжку, на обложке которой было написано: «Государство и революция», затем достал еще одну.

— Эту я читал, — сказал я гордо, — и другую — тоже.

— Неужели?

— Само собой…

— «Материализм и эмпириокритицизм» читал? — удивился он. — Но это требует специальной философской подготовки.

— У меня есть эта книга, — ответил я и начал листать ее. Я действительно несколько лет назад прочел это произведение, но не понял ничего. И сейчас, перелистывая страницы, я обратил внимание на то, что многие строки подчеркнуты.

Арманд сказал мне деликатно:

— Ленина нужно постоянно читать и перечитывать… Он никогда не надоедает… И всегда нов и интересен.

— Именно поэтому я хочу снова прочесть эти книги, — сказал я. — Можно их взять?

— Конечно. Только после праздника.

— Почему?

— Если тебя арестуют, книги пропадут.

— Опасно ли то, что нам предстоит? — спросил я.

— Как и любое другое дело… Самое малое — нас изобьют… или над нами устроят какой-нибудь процесс.

Он улыбнулся, а я, не смея взглянуть на него, смущенно продолжал перелистывать книгу. Предстоящие столкновения с полицией всегда парализовали мое сознание. Меня страшили не столько физические страдания, неизбежные в таких случаях, сколько столкновения с полицейскими и их разъяренными лошадьми, встающими на дыбы, фыркающими, с пеной на губах. Повергала в ужас мысль о том, что после этого я попаду в участок, а потом в тюрьму и никогда уже не выйду оттуда.

Но друг успокоил меня:

— Сейчас работа попроще. На этот раз мы должны побывать на нелегальном собрании, где прослушаем доклад… И после этого, если потребуется, разбросаем листовки перед крытым рынком. Пусть люди вспомнят эти имена: Ленин, Либкнехт и Люксембург.

— Естественно, — подтвердил я, — люди должны помнить их.

— Завтра приходи к нам, уточним час и место встречи. Так не забудь: Ленин, Либкнехт, Люксембург!

С этого момента сердце мое начало биться взволнованно и встревоженно. Я уже видел полицейские дубинки, свистящие над моей головой, разъяренных лошадей на мостовой, слышал грохот и выстрелы на Пиротской улице, крики людей, бегущих с нелегального собрания, лишь бы скрыться, различал решетку полицейского участка.