Софийские рассказы - [14]

— В конце концов вовсе не значит, что надо все семь лет отсидеть. Существует амнистия… Всякое бывает…

— Точно, земляк! — оживлялся он. — Я еще не слышал до сих пор, чтобы заключенный отбыл свой срок от начала до конца. Обычно через год-другой выпускают.

— Выпустят, если подпишешь декларацию, что отказываешься от своих убеждений, — качал головой скептик.

— Ну, это уж дудки! Не дождутся!

— Извините, — продолжал я, — но есть борьба и за амнистию! Я сам продавал марки «оказания помощи» в защиту политических заключенных. Борьба за амнистию не сошла с повестки дня партии!

— Земляк прав. Под Новый год объявят частичную амнистию.

— Нас она не затронет.

— А кого затронет?

— Мелочь… Тех, кто осужден на один-два года.

— Не верится.

— Наши приговоры суровые. Самое большее, что могут для нас сделать, это сократить сроки: семь лет — до шести, десять — до девяти… Я смирился… Даже написал жене, чтобы она меня вычеркнула из семейного регистра…

— Глупости!

— Глупости, глупости… Таково положение дел.

Бай Стоян долго думал, уставившись куда-то поверх моей головы, освещенный мертвенным светом электрических ламп, которые свисали с высокого, побеленного известью потолка. Он искал опору и находил ее во мне. Как-то он спросил меня по секрету, чтобы никто не услышал:

— Как думаешь, земляк, если я случайно заболею… Вот, например, туберкулезом… В свое время я болел им, у меня были две каверны… Сейчас с этим все в порядке… А если, например, болезнь повторится?

— Не знаю, наверное, убавят срок, — ответил я, — ведь ты же можешь заразить других.

— И я так думаю.

— Неплохо бы тебе снова показаться врачу.

— Здесь нет рентгена, — вздохнул бай Стоян, — я уже проверял… Это можно сделать только за воротами тюрьмы.

— И по решению тюремного врача! — подал голос скептик. — Иначе нельзя! Кому это понравится, если каждый начнет ходить в Александровскую больницу на рентген?!

— Я ведь болел туберкулезом… У меня даже есть медицинская справка!

— Когда выдана?

— Пять лет назад.

— Она уже недействительна.

— Посмотрим…

Наступила длинная пауза, во время которой бай Стоян задумчиво смотрел в потолок. Потом он спросил:

— А если я начну харкать кровью?

— Ну и что? Вон бай Мартулков непрерывно харкает кровью в синюю посудину. Разве ты его не видел?

— Видел…

— Так вот его почему-то не отпускают на рентген!

— А может, у него и не туберкулез вовсе?

— Много ты понимаешь!

— А ты как думаешь, земляк? — спросил у меня Стоян.

— Все строго индивидуально! — ответил я уклончиво.

— Видишь, — обрадовался он, — немножко больше нас знает парень, потому что мы с тобой закончили только школу, а он писатель с высшим образованием.

Слово «индивидуально», кажется, внушало ему уважение. Этим словом бай Стоян периодически закрывал рот скептику, сколько бы раз ни возникал спор между ними по каким бы то ни было вопросам. «Все индивидуально», — говорил он и этим заканчивал спор.

Так было и в тот вечер. Мы завернулись в одеяла и тряпье, потому что в помещении все еще не топили, хотя уже наступил ноябрь. Сосед-скептик сразу захрапел, а я и бай Стоян бодрствовали, но не говорили ни слова, боясь разбудить тех, кто уже спал возле нас.

Долго мы молчали, погруженные в свои мысли, казалось, испуганные тем, что ждало нас, — сроком, который нам предстояло отбыть в этой тюрьме, среди побеленных известью, бездушных стен, под светом электрических лампочек, засиженных мухами и ослепивших наши глаза и души.

Вдруг бай Стоян сказал шепотом:

— Земляк!

— Что скажешь, бай Стоян?

— Сегодня раздавали письма?

— Раздавали.

— Ты получил?

— Получил.

Он перевернулся на спину, лицом к электрической лампочке, и, глядя на мошек, которые кружились вокруг нее, спросил рассеянно:

— Это комары, что ли?

— Комары!

— Как так, глубокой осенью — и комары?..

— Вот так, бывает, — успокоил я его, надеясь, что он не вспомнит больше о письмах. Но он снова заговорил о них, спросил, когда их раздавали и почему он не слышал своего имени. Я ответил ему, что писем было совсем мало и поэтому имена не выкрикивали, как обычно. Письма получили только я и еще два-три человека из соседнего помещения.

— Чудно! — вздохнул он. — Бонка аккуратная, не может быть, чтобы она не послала мне письма.

— Цензура, видимо, его задержала, — продолжал я, стараясь успокоить его, — особенно если она писала что-нибудь о стачке содержателей гостиниц.

— Их стачка закончилась, но ты прав. Бонка очень остра на язык. Кто знает, чего она там понаписала?

— Достаточно только упомянуть слово «стачка», и готово!

— Да, это так. А в твоем письме было ли что-нибудь такое?

— Нет, обыкновенное письмо…

— От любимой, что ли?

— Да, вроде бы…

— Почему «вроде бы»?

— Она еще ученица… Состоит в марксистско-ленинском кружке, но очень осторожна… Она пользуется аллегориями и другими подобными вещами…

— Вот как? — Он посмотрел на меня с необыкновенным удивлением. — А что это такое — «аллегории»?

— Термин… Из литературы…

— Ты можешь мне его прочесть?

— Чего… термин? — не понял я.

— Не термин, а письмо.

Такого предложения я не ожидал. Прочесть любовное письмо ученицы казалось мне непочтенным делом и в известном смысле предательством. Но бай Стоян не сводил с меня настойчивого взгляда и достаточно неуклюже объяснил: