Социальная лингвистика - [8]

Рефлективность языка (т. е. возможность мысли и речи о языке с помощью его же лексико-грамматических средств) — это одна из тех семиотических универсалий[14], которая отличает язык людей от языка животных. Метаязыковые операции осуществляются на базе левого ("рационального") полушария. В онтогенезе современного человека факты метаязыковой рефлексии возможны на третьем-четвертом году жизни и обычны начиная с пятого-шестого. Это внимание к языку проявляется в сопоставлении слов, исправлении чужой и своей речи, в языковых играх, в комментировании речи.

Метаязыковая функция реализуется во всех устных и письменных высказываниях о языке — в том числе на уроках и лекциях по языку и языкознанию, в грамматиках, словарях, в учебной и научной литературе о языке. В сущности, возникновение языкознания как профессионального занятия части говорящих можно рассматривать как результат возрастания социальной значимости метаязыковой функции языка.

"Праздничная" разновидность языковой способности человека (эстетическая функция речи)

По Якобсону, поэтическая (или эстетическая) функция речи связана с вниманием к "сообщению ради самого сообщения" (ср. самовитое слово Велимира Хлебникова). Ее механизмы во многом правополушарной природы. Эстетическое отношение к языку проявляется в том, что говорящие начинают замечать сам текст, его звуковую и словесную фактуру. Отдельное слово, оборот, фраза начинает нравиться или не нравиться, восхищать своей ладностью, точностью, глубокой осмысленностью, красотой. Эстетическое отношение к языку, таким образом, означает, что речь (именно сама речь, а не то, о чем сообщается) может восприниматься как прекрасное или безобразное, т. е. как эстетический объект.

Эстетическая функция языка заметнее всего в художественных текстах, однако область ее проявлений шире. Эстетическое отношение к языку возможно в разговорной речи, дружеских письмах, в публицистической, ораторской, научно-популярной речи — в той мере, в какой для говорящих речь перестает быть только формой, только оболочкой содержания, но получает самостоятельную эстетическую ценность.

Реалистическая художественная литература, опережая психологию и лингвистику, не раз подмечала, как само звучание или строй слова способны нравиться или не нравиться, возмущать, волновать, радовать. Л. Толстой в "Войне и мире" замечает, как гусарский полковник, докладывая об исходе боя, дважды с видимым удовольствием произносит звучное и очень военное слово наповал. Николенька Иртеньев в "Юности", говоря о своей "комильфотной ненависти" к новым товарищам, признается, что эти чувства возбуждали "в особенности их манера говорить, употреблять и интонировать некоторые слова. Например, они употребляли слова: глупец вместо дурак, словно вместо точно, великолепно вместо прекрасно, движучи и т. п., что мне казалось книжно и отвратительно непорядочно" (гл.43). В рассказе Чехова "Мужики" женщина каждый день читает Евангелие и многого не понимает, "но святые слова трогали ее до слез, и такие слова, как "аще" и "дондеже", она произносила со сладким замиранием сердца".

Эстетическая функция языка обычно связана с такой организацией текста, которая в чем-то обновляет, преобразует привычное словоупотребление и тем самым нарушает автоматизм повседневной речи (разговорной, деловой, газетной). Преобразование может затрагивать лексическую и грамматическую семантику (метафора, метонимия и другие виды переносного употребления слов и форм); далее, обновленной может быть синтаксическая структура высказываний и сверхфразовых единств (фигуры экспрессивного синтаксиса); наконец, преобразуется звуковая организация речи (явления ритма, рифмы, аллитерации, звукописи). Речевой автоматизм разрушается также неожиданным и вместе с тем художественно оправданным выбором слов: таких слов, которые не "лежат на поверхности" речевого сознания и поэтому минимально предсказуемы (ср. художественную ценность старинного, или диалектного, или просторечного слова; ср. также экспрессию точно употребленного редкого слова). В силу разнообразных связей между всеми сегментами и уровнями текста преобразование его отдельного компонента отзывается на характере целого. Новизна, неожиданность художественной организации текста, обостряя восприятие, повышает осязаемость текста, в результате сама языковая оболочка текста становится частью его содержания. Однако, по-видимому, секрет воздействующей ("внушающей" и "заражающей") силы эстетически значимого текста связан не только с обновленностью его языковой ткани, но и с особой значимостью для восприятия самой структуры художественного текста. Благодаря ритму, рифме, особой точности и весомости каждого слова, "складности" произведения в целом художественные тексты представляют речевые структуры, обладающие особой устойчивостью к преобразованиям. Такая устойчивость вызывает у слушателя или читателя ощущение того, что воспринимаемый текст — это единственно возможное языковое воплощение "вот этого" содержания (ведь именно о художественном тексте сказано: "Из песни слова не выкинешь"), и одновременно — ощущение достоверности и значительности содержания, заключенного в тексте. Интересны в этой связи те страницы романа Ю. Тынянова "Пушкин", где моделируется ощущение слова поэтом. Для семилетнего Пушкина рифма в стихах "была как бы доказательством истинности происшествия". И позже, в Лицее: "Кто писал без рифмы — писал, боясь проверки…", "… рифмы, подтверждающие верность всего".