Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - [88]
Это сейчас – купил билет, и лети себе хоть во Вьетнам, хоть в Таиланд. А в то историческое время… Не к ночи будет помянуто.
Тот же Деопик, читая лекцию о раскопках древневьетнамского поселения на горе До, мог рекомендовать нам единственным пособием книжку куда менее известного в профессиональном кругу академического СМС (тогда это расшифровывалось как «старший научный сотрудник»). Когда решался вопрос о командировке на раскопки, у члена райкома имярек было гораздо больше шансов, чем у беспартийного Деопика, родившегося к тому же со странной фамилией.
В том же положении был Ткачёв. Он познавал Вьетнам по книжкам и общаясь с вьетнамскими писателями, некоторые из которых стали его друзьями. Вряд ли у кого еще были такие широкие и тесные связи в культурной среде этой страны. Иностранной комиссии Союза писателей СССР выделялись неплохие деньги на приглашение в Москву литераторов из героического Вьетнама.
Казалось, о Вьетнаме советские люди знали больше, чем о любой другой зарубежной стране. Он был для них гораздо больше, чем просто страна: символ непобедимости социализма, антиамериканское знамя, объект официальной дружбы. Кладезь для пропаганды. Звонко, пафосно, кондово. Трафареты, шаблоны… Страшно вспомнить, сколько политической макулатуры издано тогда о Вьетнаме. Благодатная золотая жила для графоманов и карьеристов.
Ткачев рассказывал о другом Вьетнаме, который существовал параллельно пропагандистскому образу. Сочные спецкурсы по литературе, которые он вел попеременно с Николаем Ивановичем Никулиным, составили азы наших познаний о культуре и менталитете вьетнамцев. Курсовую я писал не по репортажам в «Правде», а по «Сказкам и легендам Вьетнама» в ткачёвском переводе.
В 72-м меня взяли на работу в ТАСС. Не по распределению, а из аспирантуры по рекомендации одного из бывших учеников Ткачева. Этот бывший ученик после недолгой журналистской карьеры во Вьетнаме поднялся до Старой площади и имел влияние. Но, как оказалось, не настолько сильное, чтобы продвинуть Ткачёва.
Да, да! Скоро я узнал, что до меня на место корреспондента в Ханое он рекомендовал Ткачёва и Мариан Николаевич даже приходил на собеседование в кадры на Тверской бульвар. Сам Ткачёв мне об этом никогда не рассказывал. Стеснялся, что ли…
Начальник кадров, потомок казаков, розовощекий и энергичный инвалид Отечественной войны, подписывая бумаги о моем приеме на работу и с гордостью вспоминая «своего» человека из ЦК, сокрушался, что, мол, и тот иногда делает глупости.
– Присылал тут какого-то еврея. Чем думал? – возмущался он.
На должность советского журналиста-международника Ткачёв не подошел…
Но уже в начале 80-х поездки во Вьетнам, Лаос и Камбоджу по линии Союза писателей перестали быть чем-то из области мечты, и Ткачёв не раз был у меня в гостях в Ханое.
В старый колониальный особняк на улице Као Ба Куат, где в моем ведении было отделение ТАСС во Вьетнаме, на рюмку чая с внешпосылторговскими деликатесами наведывались вьетнамские писатели, в том числе те, кого ныне на родине называют классиками. Приходить туда было не так официально, как в посольство СССР. Бывало и без звонка…
Рождество перед камином, в котором белесо дымили не очень сухие поленья тропических пород, запомнилось хотя бы потому что погода выдалась не по сезону теплой, пришлось распахнуть стеклянные двери на балкон. Были слышны далекий колокольный звон с собора Св. Иосифа и цоканье гекконов во дворе.
По случаю приезда Ткачёва и Никулина в гости пришел классик Нгуен Туан, по-вьетнамски маленький и щуплый, с длинными седыми волосами вокруг широкой лысины, ироничной улыбкой и тлеющей писательской трубкой.
Заполночь разговор зашел о творческой профессии и непростом положении писателя в государственных координатах. Туан вспомнил случай из своей молодости, когда его за какую-то вольность забрали в полицию. Начальник участка, француз, вел допрос, а нижний чин, вьетнамец, записывал.
«Профессия? – Литератор. – Как? – Литератор. – Пиши: лицо без определенных занятий».
Ткачёв заметил, что в этом смысле колониальный Индокитай не одинок, и как бы невзначай перевел разговор на поэзию Иосифа Бродского.
Каждый раз, когда он приезжал в Ханой (нечасто), я не мог с ним наговориться. Вернее, слушал его. За столом в тассовском особняке или на открытой веранде отеля «Тханглой» с видом на Западное озеро, куда его обычно селил вьетнамский Союз писателей.
Говорили о научной фантастике, и он рассказывал о своих друзьях, братьях Стругацких. Рассказывал о друге, сатирике Аркадии Арканове, и о том, что сам хотел бы писать смешные рассказы.
Меня, ловившего в отпуске в Москве шанс просто попасть в хороший театр, сразило его признание, что приходил в Большой на полчаса послушать, как конкретный солист возьмет вот ту самую ноту…
– Как человек скромный, я живу не на Большой, а на Малой Грузинской, – подчеркивал он с почти серьезным видом, записывая на бумажке свой московский адрес, где он и Инна ждали меня в гости…
Броссель, 2013 г.
Марик, Мариан Николаевич
Георгий Садовников:
На дворе ли, на улице 1962-й год, осенью этого года в журнале «Юность» готовят к публикации мою повесть «Суета сует», и меня, обитавшего в ту пору в Краснодаре, вызвали в Москву для работы над версткой. В этот час, о котором сейчас пойдет речь, я после встречи с редактором обедаю в Дубовом зале Центрального дома литераторов вместе со своими новыми друзьями Аксеновым и Гладилиным. Мне здесь многое чрезвычайно любопытно, начиная с Васи и Толи – кумиров тогдашней читающей молодежи, да и не только молодежи. Среди всего интересного мое внимание привлекают трое мужчин, вошедших в зал со стороны улицы Воровского, ныне Поварской. Двое из них несомненно родом из Юго-Восточной Азии, а коль они явились в Дом литераторов, можно было предположить, что эти люди имеют отношение к нашему литературному делу – писатели из дальних восточных стран. Экзотика, так сказать! Но уж и вовсе экзотичным мне показался их европейский спутник – судя по всему, мой ровесник, словом молодой человек. Он был в тройке старомодного покроя, в которой выделялся жилет с множеством мелких перламутровых пуговиц. Теперь я точно не помню и за допущение не ручаюсь, но именно теперь мне видится и тонкая металлическая цепочка, бегущая по жилету в кармашек, где тикают часы-брегет. А между тем, как говорится, в стране бушевала оттепельная расхристанность во внешнем виде, молодежь, да и кое-кто возрастом постарше, особенно в творческой среде, освобождались от унылых серо-черно-коричневых пиджаков, своего рода униформы сталинской эпохи, облачались в толстые свитера, легкие куртки, футболки, отпускали бороды и буйные волосы. А вместо официозных портфелей с плеч свисали сумки, чаще всего с надписью «Аэрофлот», словом, все как бы находились в полете. Метаморфоза была по-человечески легко объяснима. Однако, идеологи, боящиеся даже легкого, неподконтрольного им вдоха и выдоха, видели в новой моде, а скорее в отсутствии таковой, угрозу существующему режиму. Когда мои застольники Вася и Толя однажды явились в свитерах на встречу с читателями то ли в Туле, то ли в другом областном граде, лидер советского комсомола отметил этот факт как своего рода вызов идеологическим порядкам. А тут не просто минувшая эпоха, тройка экзотичного незнакомца скорее намекала на конец XIX века, но если и нашего, то его Серебряного начала. Его темные волосы тоже не соответствовали стрижке под «полубокс», но в отличие от диких, предоставленных самим себе косм, были аккуратно уложены, напоминая портреты Гоголя и других великих той поры. И в тонких чертах его лица было нечто этакое, не совсем современное. Будучи склонным к фантазиям, я бы вполне мог приплести к этому случаю и машину времени. Но я всего лишь поинтересовался у своих друзей: кто, мол, он, этот чудик? Ответ был таков: «Это Марик Ткачёв из Иностранной комиссии, занимается Вьетнамом, а те, кто с ним, наверняка вьетнамцы».
