Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - [49]

Вдоль стен стояла мебель на смешных гнутых ногах. Борис считал, что мастер выточил сперва из дерева огромный круг, потом распилил его на равные доли и сделал из них ножки ко всем этим столам, сервантам и стульям. За стеклянными дверцами синели расписные тарелки. Из было ровно двенадцать – по числу месяцев, и на каждой стояла погода, какая бывает обычно в этом месяце, и кавалеры с дамами разгуливали по тарелкам в любую погоду. Рядом высился голубой фарфоровый замок; маленькие башенки его были на самом деле солонка, уксусница, перечница и горчичница, а в большой башне помещались настоящие часы. Они тикали и показывали время. В другом шкафу лежали витые перламутровые раковины, в которых тихонько гудело море, и тяжелые стеклянные шары с распустившимися внутри цветами. А в уголке, у самой стенки, крылатый фарфоровый мальчик целовал зачем-то фарфоровую девочку.

На софе, покрытой цветным покрывалом, лежал огромный черный кот по имени Черт. Толстый и важный, он в ответ на мои заискивания брезгливо зевал, скручивая трубочкой свой розовый язык. А по всему дому носилась Делька (полное имя Корделия), большой рыжий эрдельтерьер, вышколенный для верховой езды…

Дом этот был нашим волшебным замком, а сама М.М. – доброй феей, осыпавшей меня и Бориса подарками и чудесами. Не подвела она нас и сегодня. Улыбаясь, она поправила пенсне, открыла сумочку и помахала перед нашими носами белым бумажным квадратиком.

– Ну-ка собирайтесь, кавалеры, – сказала она. – Это контрамарка в оперу. Днем дают «Онегина». Начало через час. Быстро надевайте камзолы и шпаги.

Покуда М.М. выслушивала бабушкин рассказ о моем зверском поведении и о том, что будет со мною и всей нашей семьей, когда задатки мои и наклонности разовьются в полную меру, мы успели – во второй уже раз – умыться и влезть в свои выходные костюмы. Конечно же, бабушка не забыла повязать на мне пышный шелковый бант, из-за которого весь двор называл меня Котом. И мы запрыгали по ступенькам, ловя на ходу последние наставления.

На улице нас ждал извозчик. Конь у него был почти белый, а фаэтон – чернее сажи, и спицы в колесах – тонюсенькие, как иголки. Слава богу, рыжий Изя стоял у ворот и видел, как мы рассаживались на сиденьях. Мы не торопились, потому что, когда часто разъезжаешь на извозчиках, это уже входит в привычку. Щелкнул кнут, и почти белая лошадь, услыхав, что нам надо в оперу, свернула на Успенскую и помчалась вниз, к Ришельевской. Акации убегали назад, туда, где ползли, догоняя нас, трамваи, и люди, сидевшие на балконах, смотрели на нас с удовольствием.

Возле статуй, толпившихся у входа, извозчик остановился, мы спрыгнули на тротуар, и я, как принц, подал М.М. руку, чтобы помочь ей сойти с подножки. Солнечные зайчики запрыгали перед ней по фиолетовым и красным цветам прямо к тяжелой, окованной медью двери. Створки раскрылись, и мы, втроем, побежали по зеркальному коридору, мимо колонн из замечательного прохладного на ощупь камня, по лестнице, которой до революции пользовался сам царь.

Едва мы уселись в своей ложе, начала гаснуть большая хрустальная люстра и зазвучала музыка. Все шло хорошо, пока не раскрылся занавес, потому что Бориса сразу заинтересовало, какое именно варенье варит Ларина с няней, а так как они пели совсем о другом, он обратился ко мне, а потом – и к М.М. Соседи стали шикать на нас, как рассерженные гуси, но он стоял на своем. Загадка эта мучила его, пока не начались именины у Лариных. Тут он сразу потребовал у сидевшего впереди мужчины, с бритой головой и большими прозрачными ушами, бинокль и замер, разглядывая стоявший далеко от рампы стол, за которым сидели и пели не занятые в танцах гости. Радостно вскрикнув, он сообщил, что узнает окорок, жареных кур и торт, а также бутылки с ситро. Тогда бритый мужчина взмахул ушами и попросил бинокль обратно. До самого конца именин Борис изучал столы невооруженным взглядом, возмущаясь, что никто из главных действующих лиц не присядет с гостями и не закусит как следует. Особенно он был недоволен Ленским, который на голодный желудок затеял ссору с Онегиным и сорвал праздник до того, как гостям подали чай с вареньем, сваренным в первой картине. Поэтому к трагической гибели Ленского он отнесся с полным равнодушием; тем более что тот прибежал второпях на место дуэли, не подумав даже о завтраке и не покормив своего секунданта. Тогда как Онегин явно успел перекусить вместе с месье Гильо.

Но предела возмущение его достигло после антракта, когда какие-то не обозначенные в программе люди созвали на бал кучу разодетого народа и не предложили им даже бутербродов. Сперва он, правда, надеялся, что Онегин, как человек, понимающий толк в жизни, подговорит генерала пустить в ход его никелированную саблю и силой оружия восстановит справедливость. Но потом он разочаровался и в Онегине и стал с нетерпением дожидаться конца, потому что М.М. обещала после театра угостить нас мороженым.

Для начала мы пошли на бульвар. Если вы собрались на прогулку, начинать полагается с бульвара. Это самое красивое место на свете! И я всегда завидовал двум каменным женщинам, которые, подмяв под бок большие часы, улеглись себе на крыше чудесного дома с колоннами и оттуда видели сразу и Дворец пионеров на другом конце бульвара, и пароходы, и лестницу. Александр Сергеевич Пушкин, наверно, тоже завидовал им; он повернулся спиной к ихнему дому и глядел на Дворец пионеров, куда он сто лет назад ходил в гости к графу Воронцову. М.М. – а она знала все на свете – считала этого Воронцова очень плохим человеком, и мы с Борисом радовались потихоньку, что памятник его загнали далеко-далеко от дворца, где он жил, в самый конец Дерибасовской, и ему не видать оттуда ни платанов с зубчатыми листьями и облезлыми, словно после скарлатины, стволами, ни старинной пушки, ни герцога Ришелье с протянутой рукой.