Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - [48]

Дома я сообщил обо всем Борису. Борис пересчитал конверты, сосчитал дни, оставшиеся до маминого приезда, и результат перевел в альбомные страницы (теперь он знаменитый физик). Выходило, что писать стоит.

После обеда я взял первый конверт и долго разглядывал самолет с велосипедными колесами, прикидывая, куда лучше поставить печать, чтобы – во избежание аварии – не лишить аэроплан какой-нибудь важной детали. Решив, что безопасней всего пристукнуть расстилавшуюся внизу тайгу, где все равно нельзя приземлиться, я перебирал остальные марки, пока не отыскал подходящее для посадки место в сердце пустыни Каракумы, по которому мчались похожие на детские коляски автомобили.

Успокоясь на этот счет, я достал бумагу и карандаш и загрустил: о чем писать? Ведь маме известен был мой распорядок до самого вечера, она даже знала, что у нас будет на ужин. Я вызвал Бориса в коридор. Он предложил завтра отправить сразу два письма, разделив пополам то, что мама уже знать не могла. Но я опасался: а вдруг мама предупредила почту? Не зря же она на вокзале подходила к стеклянному окошку с надписью «Письма-телеграммы». Борис тоже почуял в этом подвох.

– Напиши тогда сегодня про паровоз и вокзал, – предложил он.

– Так ведь мама сама и уезжала!

– Ну-у, придумай что-нибудь… Что мы… Что нами все довольны. Или что я тяжело заболел, а папа сразу меня вылечил.

– Не могу, в письмах можно писать только правду. Это если на словах…

– Да-а?

– И потом, вдруг она захочет проверить. Еще огорчится.

– А может, написать, как Сея (это был его старший брат, ходивший уже в школу) набил себе шишку?

– На лбу? – спросил я с надеждой.

– Не-ет, на затылке.

Жалко. Это не так красиво… А-а у вас все здоровы?

– Да. На обед у нас сегодня был зеленый борщ, котлеты и компот из черешен – очень вкусный.

– Из черешен? – переспросил я.

– Ага, я спрятал целую чашку. Могу дать попробовать.

– Давай.

Компот был вкусный.

– Понимаешь, – сказал я с чувством, – я написал бы про ваш компот, но тогда я должен написать и про наш компот, а у нас сегодня был чай.

– Жалко, – вздохнул он.

Мы снова задумались и думали до самого ужина. Назавтра рыжий Изя узнал про мою будущую коллекцию и вылил со своего балкона на наш целый стакан воды. По дворовым законам это было объявлением войны. До обеда мы искали отобранную у нас рогатку. После мертвого часа сразу нашли ее и снова были обезоружены моей бабушкой, уважавшей Лигу Наций. Из двух разных углов мы напрасно взывали к лучшим ее чувствам. Бабушка не приняла мой отказ от вечернего умывания и чистки зубов и заперла на ключ карандаш и игрушки.

Улегшись в постель, я, как всегда, пересчитал для порядка звезды в балконной двери и вдруг вспомнил, что снова не отправил маме письма.

Утром, увидев на столе манную кашу, я понял: гонения продолжаются. Я очистил тарелку и начал переговоры. Добивался я вот чего: бабушка посылает маме письмо и объяснит, что я не мог написать ей вчера без карандашей; а я предоставлю для этого письма конверт с маркой. И сам я тоже отправлю сегодня письмо в отдельном конверте. Но бабушка положила мне еще каши и сказала:

– Я вообще сильно подумываю, не отнять ли у тебя эти марки. Потому что коллекции собирают только приличные дети.

– Не имеешь права! – воскликнул я, отодвигая тарелку. – Не имеешь никакого права! Никто не может отобрать у человека то, что уже подарено!

– Так, значит, никакого права? – спросила бабушка. – Говори, говори. Я люблю послушать про права, у нас в семье как раз не хватало юриста.

Она взяла конверты со столика и тоже заперла в шкаф.

Я вызвал Бориса в чулан рядом с ванной и рассказал ему про кашу и про конверты, а потом спросил у него напрямик, кто главнее – бабушка или мама? Он осведомился, с чем была каша, и, узнав, что с джемом, мечтательно сощурился.

– Ну, вот что, – сказал он наконец, – я думаю, раз бабушка это – мамина мама, значит, она главнее.

– А марки? – спросил я упавшим голосом.

– Ну, их же заперли, так что они не пропадут, – вдумчиво произнес он, достал из кармана горбушку и, сдув с нее разный мусор, предложил мне самый поджаристый край.

Я отказался.

Он съел хлеб, и мы приуныли.

Потом пришла мамина подруга Мария Михайловна, которую мы называли М.М. (Эм). Мы оба ее очень любили. В квартире у нее было столько чудесных вещей. У стены стоял старинный рояль с диковинными золотыми буквами и золотой короной. Когда, ужасно скрипя на повороте, мимо проезжал двадцать первый трамвай, за черным полированным деревом сердито гудели струны. Рядом на красивом мраморном столике сверкали канделябры – тоже из чистого золота. Когда мы с мамой приходили в гости, М.М. зажигала в золотых канделябрах белые, похожие на длиннющие эскимо свечи и угощала нас чаем с пирожными. А потом играла для нас музыку, сочиненную лукавым молодым человеком в кружевах и белом завитом парике, портрет которого висел на стене. От музыки этой у меня холодело сердце; мне чудилось, будто тысячи прозрачных сосулек звонко раскалываются в высоте и долго-долго падают в черную пропасть, где, не умолкая, гулко грохочет эхо. Огни на свечах качались из стороны в сторону, и молодой человек на портрете, улыбаясь, качал головой и глядел на меня с неодобрением. Наверно, потому, что он в мои годы уже сочинял музыку и мог вслепую играть на клавесине, у которого платком накрывали клавиши.