Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - [27]

То Хоай чувствовал: его долг – написать об этих людях. Но ему, в отличие от иных сочинителей, была ни к чему наружная красивость, экзотика. Он хотел понять все изнутри, по-настоящему. И здесь опять единственный инструмент – слово. Он берется за изучение языков. Сперва это был язык народности тай. Потом – язык мео. Записав и вытвердив сотню слов, он в одиночку пускается в долгий путь по горам мео – от хижины к хижине, из деревни в деревню. И когда, четыре месяца спустя, он пришел в Дьенбьенфу (где позднее одержана была величайшая в той войне победа), на языке мео говорил уже свободно, без запинки. Но оказалось, это еще не всё. Как по-вьетнамски передать образ мысли горцев, их говор? Конечно, писать о земляках с равнины тоже было непросто. Пусть персонажи первых его книг были односельчане или небогатые горожане – люди, знакомые с детства, – бывало всякое. Еще в 41-м начинающим автором принес он известному критику By Нгаук Фану, редактору одного из ханойских литературных изданий, рассказ «Пылящее авто». Прочитав рассказ, By Нгаук Фан сказал: «Надо сократить ровно наполовину». То Хоай возмутился было, но сократил. Читателям рассказ понравился. А еще через год, прельстившись издательским контрактом, засел за первый роман «Чужая земля». Как потом клял он свою опрометчивость! Даже без малого сорок лет спустя сравнил себя с неопытным пловцом на длинные дистанции, который, после бурного старта, еле доплыл до финиша. Но там персонажи книг и читатели говорили на одном языке, у них был сходный уклад жизни, образ мыслей. А здесь, в горах, все другое! Как передать это своеобразие, непохожесть? Поначалу пробовал уснащать текст словами и фразами местных языков, передать в диалогах «неправильную» вьетнамскую речь горцев. Но понял: путь этот ложный. И после долгих поисков решил: главное – средствами вьетнамского языка передать своеобразие, поэтичность духовного мира горцев, манеру их речи – немногословную, неторопливую; ритм жизни в этом своеобразном мире, где расстояния по прямой – лишь зрительная иллюзия, а реальный путь – ломаная линия склонов и круч – всегда намного длиннее, где время не бежит за часовой стрелкой, а тянется неспешно за чередованием небесных светил, возвещается голосами птиц, распускающимися или смыкающимися вновь лепестками цветов.

Бывая в горах Северного Вьетнама, я спрашивал не раз горцев – многие из них говорят (и читают) теперь по-вьетнамски – нравятся ли им книги То Хоая, где описаны их родные места, те отвечали: нравятся, а люди постарше добавляли обычно, что, мол, в книгах этих все правильно… С тех пор у То Хоая осталось в горах много друзей. Впрочем, прошедшее время здесь не совсем уместно. Он и сейчас бывает в горных провинциях, живет здесь подолгу, пишет новые – тоже «правильные» – книги. И число друзей его множится. Встречают там его как самого дорогого гостя. Узнав заранее о предстоящем приезде То Хоая (он со многими здесь состоит в переписке), собираются люди из ближних и дальних деревень: рассказать, как идут дела в кооперативе, куда дошла уже новая дорога, кто просватал сына, у кого родились дети и внуки. И он радуется вместе с ними доброму урожаю, достает из чемодана подарки новобрачным и новорожденным. Он покупает и привозит друзьям не просто столичные сувениры. Все это вещи нужные в дому и большей частью истребованные в письмах. Знакомцы, а иногда и местное начальство давали ему наказы: куда бы надо сходить в столице и о чем похлопотать – в магазин не довезли товаров; хорошо бы получить поскорее семена нового сорта кукурузы; кто-то хочет ехать учиться в Ханой, а кто-то – и за границу; сын работает в Ханое, обленился, не пишет… Это заносилось в блокнот, То Хоай ходил «по инстанциям», звонил, отписывал друзьям, чем увенчались его хлопоты. Наверное, эта черта, которую мы называем общественным темпераментом, у него – прирожденная. Точно таков же он и в Ханое. Соседи даже избрали его председателем уличного комитета. И этим своим постом То Хоай – прежде депутат Национального собрания, а ныне депутат Ханойского городского совета – особенно гордится. Здесь, считает он, человеческое доверие обретает конкретную, осязаемую форму. С чем только не приходится ему иметь дело: жилье, водопровод, трудоустройство, подчас семейные распри, соседские свары. «Библейский царь Соломон, – сказал как-то То Хоай, – был просто недогруженный дилетант. Но я доволен: где еще столкнешься с таким жизненным материалом…» И материал этот не пропадает втуне. На нем построен рассказ «Улица» да и роман «Перекрестки, переулки, уличный люд», недавно законченный и переданный в издательство.

То Хоай недавно надстроил над своим домом второй этаж. Там на «мужской половине», в просторной пустоватой комнате, он и работает. Я вспоминаю шкаф, стоящий в углу кабинета. Однажды передо мной распахнулись его дверцы. Рукописи… Рукописи!.. Романы – «Западный край», «Молодость Хоанг Ван Тху»… Ни единой чистой страницы, почти ни одной «живой» строки. Я попробовал определить, чего добивался автор этой огромной, изнурительной работой? Простоты? Нет, не то… Нередко он еще усложняет и без того непростые образы и фразы. Скорее – ясности, точности. Он стремится к адекватности смысла и формы. И еще очень много «изобразительной» правки: оттенки цвета, конфигурация предметов, перемещения «в кадре» – все это уточняется бесконечно. Кажется, будто То Хоай не перечитывает текст, а снова и снова переживает написанное, воочию видит его. Да, подтвердил он, так и есть.