Сочинения в трех томах. Том первый. Заповедник для академиков - [14]

Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы. Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом-«камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Стол овальный — для академиков, стол «семейный» — для докторов и третий — «камчатка» для случайных и обыкновенных. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за столом для семейных.

Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, с сухим малоподвижным лицом, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.

— Натужно, слишком натужно, — сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой.

— Даже страшно, — сказала Лидочка.

— Это игра, в которую играют серьезно, — сказал Пастернак. — Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.

Официантка ловко и бесстрастно кидала тарелки с кашей, и они из рук в руки попадали на свои места. Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.

— Спасибо, — сказала Лидочка.

— Вы, наверное, страшно промокли и продрогли, — сказал Пастернак.

Он не хотел показаться вежливым, он в самом деле представлял, как Лидочке было холодно и мерзко в темном лесу.

— А вы прибежали, как красная конница, — сказала Лидочка.

— Конница? — Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что еще не видела Алмазова.

— Он еще не приходил, — сказал Пастернак, угадав ее мысль.

— А что делать? — спросила Лидочка.

— Ничего, — сказал Пастернак. — Мы с вами не можем ничего делать, потому что этим доставим неприятности другим людям.

— Кому?

— В первую очередь профессору Александрийскому… Чем меньше мы их замечаем, чем меньше общаемся, тем незаметнее они уйдут.

— Вам хорошо, — сказала Лидочка.

— Мне?

— Вы умеете себя утешать… и обманывать.

— Но ведь нет исхода!

— А если уйти вперед?

— Куда?

— В будущее?

— Оно не будет лучше. Ни за что.

— Не может быть, — сказала Лидочка. — Подумайте, сколько уже выпало на нашу долю — и мировая война, и революция, и гражданская война…

— А голод на Украине еще не кончился, — сказал Пастернак, — и сейчас там умирают дети. Я знаю. Мне рассказывали. А потом будет хуже.

Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И притом он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.

Лидочка не была уверена, что может примириться с присутствием чекиста. Она должна будет сказать, сделать нечто принципиальное, чтобы он понял, какой он подонок. Чтобы все поняли.

И тут, как бы в ответ на бегущие в суматохе мысли Лидочки, дверь широко растворилась и четкой походкой, какую позволяют себе при входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки, создание.

Весь зал молчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над глубокими тарелками, полными плотной пшенной каши, густо заправленной изюмом. Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты — ведь появились опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не аплодировал. И все замолчали — было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и женский голос: «А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно пропьет». Но никто даже не улыбнулся.

Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой. Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какие так способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются с поражением, не признаваясь в этом.

Такую атмосферу надо и должно ломать плетью — и Алмазов умел это делать. Недаром он с восемнадцатого года был в ЧК. Но, даже обломав плеть об этих людей, Алмазов ничего бы не добился — ему сегодня не нужна была война.

В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее, покорную былиночку, к «академическому» столу, за которым, замерев так же, как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и неизвестный Лидочке старичок.

— Уважаемый Павел Андреевич, — сказал Алмазов, и голос его был напряжен и звенел, будто мог сорваться от волнения. — Мне очень трудно говорить сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно нанес вам, это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при всех.

Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова — словно тот записал свое выступление «перед научной общественностью» на бумажку и вызубрил его перед зеркалом.

Александрийский смутился — он, как и все остальные, никак не ожидал такого хода со стороны всесильного чекиста. Он хотел подняться, начал шарить рукой в поисках трости, но Алмазов быстро сделал шаг вперед и положил ему на секунду руку на плечо — и рука его, видно, была так тяжела, что Александрийский послушно остался на стуле. Это движение руки — властное и рассчитанное именно на то, чтобы придавить Александрийского, прижать его к креслу, — не прошло незамеченным, по крайней мере Лидочка, даже не оборачиваясь, почувствовала, как дернулось крыло носа Пастернака, как поджались негритянские губы.