Сочинения в двух томах. Том 2 - [117]

— Умереть, милорд?

— Это только сорвалось так с языка, нет, он только должен убраться отсюда, если же нет…

— Что тогда?

— Тогда я загашу одну из этих свечей.

Беатриса, все время не сводившая глаз с лица Лоренцо, не выдала себя ни единым словом, ни единым движением, но усилия эти стоили ей большого труда, и голос ее звучал довольно резко, когда она сказала:

— Вы знаете графа, милорд?

— Я встречался с ним в палаццо Гримани.

— Мне говорили, что он человек недюжинный и что Бонапарт очень любит его. Слышали ли вы об этом?

— Да, слышал кое-что, но самому мне не пришлось в этом убедиться на деле.

— Да, конечно, тем более что вы ведь особенно и не интересовались им.

— Он меня интересует настолько, что, когда я встречусь с ним в вашем доме…

— Как в моем доме, Лоренцо?

— Так, я встречусь с ним у вас через неделю, согласитесь со мной и устройте мне это. Если иностранцы куда-либо идут без всякого подозрения в Венеции, так это только в ваш дом, маркиза. Вы его не знаете, но вам стоит только поманить его пальцем, чтобы он очутился у вас в доме. Постарайтесь сегодня же познакомиться с ним: в этом вам никто не будет препятствовать, так как я предупрежу о чем надо инквизиторов. Я сегодня же представлю им свои требования и прибегну к чувствам патриотов. Но справедливость требует того, чтобы Гастон получил хоть одно предостережение, я позабочусь и об этом. Пусть он покинет Венецию добровольно, пока еще есть время.

— Как вы благородны, Лоренцо, какое сострадательное сердце бьется в вашей груди! Я не удивляюсь тому, что народ любит вас, и все это вы делаете для моей бедной дорогой родины!

Милорд поднял глаза к небу с видом мученика и еще раз подтвердил ей, что он делает все что может для блага Венеции и ее сынов (эту фразу он не раз уже говорил громко на площадях и с трибун). Уверенный, что он совершенно завоевал себе опять сердце маркизы, он снова взял перо в руки и приготовился писать.

— Надо приступить к делу, — сказал он, — сегодня я должен прочесть это в сенате.

— И вы так уверены в моей помощи?

— Я нисколько не сомневался в ней.

— Вы собираетесь сказать народу, что спасение в том, чтобы ни одного француза не осталось в Венеции?

— Я считаю это необходимым. Мы должны дать понять Бонапарту, что терпение наше истощилось.

— И мы пригрозим ему в случае чего сахарными пушками от Флориана? Храбрая нация! Итак, я готова, пишите, Лоренцо!

Лоренцо хорошо знал страсть леди Беатрисы иронизировать, он терпеливо выслушал все и терпеливо ждал, пока она стояла, отвернувшись к окну, и задумчиво смотрела на темные каналы и суетливые гондолы, скользившие по ним. Потом она обернулась к нему и стала диктовать ему то, что он хотел написать. Красноречивее ее никого не было во всей Италии: слова лились с ее языка свободною, плавною речью, логической непрерывной нитью. Лоренцо с восторгом думал о том, какое впечатление произведет он в сенате, прочитав эту речь. Сколько ума, сколько пыла, сколько глубокого пафоса заключалось в ней! Он уже заранее торжествовал победу и представлял себе впечатление от своих слов. Через полчаса леди Беатриса, сказав все, что хотела, замолкла, Лоренцо же вскочил с места и, бросившись к ней, с жаром поцеловал обе ее руки.

— Вы обладаете красноречием Демосфена и грацией Венеры, маркиза, — сказал он, — не знаю, как отблагодарить вас. Единственный мой ответ может быть написан брильянтами вокруг вашей шейки.

Она оттолкнула его и закуталась в свой плащ.

— Вы надоедаете мне, — сказала она резко, удивив его неожиданной переменой в своем настроении, — когда-нибудь вы не станете так благодарить меня, Лоренцо.

Он проводил ее до гондолы и уверял, что если даже в Венеции не останется и камня на камне, то все же он сумеет построить храм, в котором будет молиться ей. Но, когда он вернулся к себе и стал собирать свои бумаги, губы его беззвучно прошептали:

— Еще немного, и вы будете мне не нужны, маркиза!

А Беатриса, оставшись наконец одна, с ужасом, наполнявшим ее сердце, подумала тоже в свою очередь:

— Этим обращением к патриотам вы подписываете себе смертный приговор, мой милый Лоренцо.

III

Жозеф Вильтар в противоположность своим другим соотечественникам не привык рано вставать; он всегда читал или работал до поздней ночи, когда кругом все было тихо и спокойно, и поэтому на рассвете засыпал тяжелым, непробудным сном. Приезд в Венецию в этом отношении не нарушил его привычек, и, когда его новый слуга Зануккио, далматинец, вошел к нему в шесть часов утра и стал будить его, он спал так крепко, что слова не могли разбудить его и слуге пришлось наконец потрепать его за плечо, чтобы заставить проснуться. Когда Вильтар наконец открыл глаза, он долго озирался кругом, не понимая, где он и что с ним, и грубо закричал на разбудившего его:

— Что за черт разбудил меня? Кто ты такой?

— Я — ваш слуга Зануккио, ваше сиятельство. Вы вчера наняли меня.

— Вчера, вчера… Почему же вчера?

— Да почему бы и не вчера, ваше сиятельство, такой же день, как все остальные, лучше, чем если бы это было завтра. Я пришел к вам, чтобы сообщить, что теперь шесть часов и что ваш приятель пошел в церковь.