Сочинения в двух томах. Том 2 - [5]

Он открыл альбом, переплетенный в серый холст и, разговаривая, стал набрасывать.

— Митсуко, — заметил маркиз Иорисака, улыбаясь, — вот способ позировать, который вам понравится.

Фельз остановился, подняв карандаш:

— Митсуко?.. — спросил он. — Извините невежду, не знающего и трех слов по-японски… «Митсуко» — это ваше имя, сударыня?

У нее был почти извиняющийся тон:

— Да! Несколько странное имя, не правда ли?

— Не более странно, чем другое. Красивое имя!

Капитан Ферган подтвердил:

— Я вполне с вами согласен, господин Фельз. Митсуко… Митсу… Звук этот сладок, и значение его не менее сладко… Потому что «Митсу» по-японски значит «медовые соты».

Маркиз Иорисака поставил на поднос свою чашку.

— Хэ! Да… — отозвался он. — «Медовые соты» или в другом начертании — «тайна»…

Жан-Франсуа поднял глаза на хозяина. Маркиз Иорисака улыбался любезно и за улыбкой его, конечно, не скрывалось никакой задней мысли.

— Меня же… — прибавил маркиз, — зовут Садао, что ровно ничего не значит.

Фельз не мог воздержаться от мимолетного замечания:

— «Садао»? Мне казалось, что, когда маркиза обращалась к вам…

Короткий смех прервал его:

— О, нет! Вы не могли слышать… Хорошая японка никогда не называет своего мужа по имени… Она побоится быть невежливой… Старые остатки старинных нравов… В старину мы не были слишком феминистской нацией. Во время древней Японии, до великих реформ тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года, наши подруги были почти рабынями. И их уста еще помнят об этом, как видите, но только — уста…

Он опять засмеялся и очень почтительно поцеловал руку своей жены. Но Фельз все же заметил некоторую неловкость этого жеста. Очевидно, маркизу Иорисака не каждый день приходилось целовать руку Митсуко…

Быть может, заметив слишком наблюдательный взгляд гостя, маркиз пустился в объяснения:

— Жизнь так изменилась у нас в последние сорок лет… Конечно, книги объяснили вам, европейцам, эту перемену. Но книги все объясняют и ничего не показывают. Представляете вы себе, дорогой мэтр, чем было существование супруги даймио во времена моего деда. Несчастная жила пленницей в недрах феодального замка… пленницей, и что еще хуже, рабыней своих собственных слуг — господ самураев, самый непочтительный из которых не согласился бы унизить свои две сабли перед зеркалом 3 или, как вы сказали бы во Франции, перед тряпкой. Подумайте только, Бушидо, наш старинный кодекс чести, ставил женщину ниже земли, а мужчину выше небес. В замке-тюрьме супруга даймио могла на досуге размышлять об этой неопровержимой истине. Князь целый день в отсутствии, лишь изредка, ночью, удостаивал посещением супружескую комнату. И княгиня-раба, в постоянном одиночестве, была занята только тем, что проявляла полную покорность матери своего супруга, которая не упускала случая злоупотребить властью, безапелляционной и не ограниченной по сохранившемуся от китайцев ритуалу. Вот судьба, которая была бы суждена сорок лет тому назад супруге даймио Иорисака Садао… Судьба, которой избегает в наши дни жена простого флотского офицера, вашего покорного слуги, который тоже нисколько не сожалеет о варварских временах! Приятнее наслаждаться обществом образованных и снисходительных гостей, хотя бы и сидя в такой вот избушке, чем прозябать в уединении и невежестве в замке каких-нибудь Тоза и Шошу… — Фельз удивился, с каким пренебрежением произнес японец эти знаменитые древние имена:

— …И более почтенно, — продолжал маркиз, — служить на броненосце его величества императора, чем предводительствовать какой-нибудь шайке воинов-грабителей, наемников шогуна, главы племени…

Он остановился, взял со стола ящичек с турецкими папиросами и предложил их европейцам.

— Вам, милостивые государи, мы обязаны прогрессом, которым наслаждаемся теперь. Мы никогда не забудем этого. Мы не забудем, сколько терпения и снисходительности вы затратили на эту трудную роль воспитателей. Воспитанник был очень отсталый, и ум его, застывший в стольких веках рутины, лишь с трудом усваивал западное обучение. Но ваши уроки принесли плоды. И, быть может, наступит день, когда новая Япония, действительно цивилизованная, сделает честь своим учителям.

Он подошел к маркизе Иорисака и протянул ей ящичек с турецкими папиросами. Она, казалось, колебалась одну секунду, потом поспешно взяла папиросу и закурила ее сама, так как он позабыл предложить ей огня. Он заканчивал в это время свою тираду, устремив на Жана-Франсуа Фельза оживленный взор, блеск которого внезапно угас под желтыми веками.

— Уже теперь, несмотря на наше несовершенство, вы снисходительно рукоплещете нашим успехам над русскими армиями… Вы сами помогли нам достигнуть возможности успешно бороться в Китае…

Он закончил, кланяясь несколько ниже, чем поклонился бы европеец.

— Кто говорит — «русский», говорит — «азиат». А мы, японцы, вскоре станем европейцами. Победа наша принадлежит вам столько же, сколько и нам, потому что — это победа Европы над Азией. Разрешите же принесть вам нашу почтительнейшую признательность…

IV

— Господин Фельз, — обратился к нему капитан Герберт Ферган в тот момент, когда художник, закончив первый сеанс, прощался с Иорисака, — вы ведь возвращаетесь на борт яхты? Я иду в ту же сторону. Не желаете ли пойти со мной?