Сочинения в 2 т. Том 2 - [243]

Кто-то из офицеров заметил:

— Все-таки годы, Василий Михайлович…

Он удивился:

— Годы? Вы считаете, что это много — пятьдесят пять лет? Я, например, считаю, что это — золотое время жизни; есть опыт пережитого, и знания, и прежняя любовь к делу, и юношеская страсть к пути, к открытиям, к испытаниям воли…

Был июль — ясная, светлая пора северной столицы, когда над каменными ее вершинами, над парками, над золотыми куполами, неуловимо подкравшись, зыбится, полная смутных мерцаний, белая ночь; когда на могучем просторе Невы, как звезды, роятся бесчисленные огоньки лодок и кажется — весь огромный город, с колокольнями, арками, памятниками, повисшими в воздухе мостами, неслышно, чудесно уносится куда-то вместе с крутыми, гибкими струями величественной реки…

Но в этом году петербургский июль был печален и глух; карнавалы, гуляния запрещались; люди с опаской встречались друг с другом, и многие избегали знакомых квартир.

Возникшая где-то далеко на юге, прорвавшаяся через все кордоны и заставы на дорогах, в 1831 году она пришла и в Петербург, страшная гостья — холера.

Головнин строил планы новых путешествий, не зная, что уже болен. В комнате было прохладно, однако он задыхался и приказал настежь распахнуть окна.

— Мы пойдем на север, мои друзья… Справа останутся Командорские… Алеутские острова… Аляска… Мы дальше пойдем, туда, где еще никто не водил корабли…

Бледное лицо его корчилось от судорог, пот заливал глаза. Гости медленно, молча встали и, не пожав на этот раз адмиралу руку, вышли из квартиры.

Его хоронили на следующий день. За гробом на Митрофаньевское кладбище шли только два человека: жена адмирала и какой-то безвестный моряк. Он не назвал своей фамилии. Он сказал, что служил на «Диане».

* * *

А книга Василия Головнина осталась жить. Почти через два десятилетия после ее выхода из печати друг Пушкина, Грибоедова, Рылеева ссыльный декабрист, покушавшийся на брата царя, поэт и литератор В. К. Кюхельбекер записал в дневнике: «Записки В. Головнина — без сомнения, одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию…»

Эта книга осталась жить не только в России. В знаменитом своем памфлете «Людвиг Берне» Генрих Гейне писал: «На заглавном листе „Путешествия в Японию“ Головнина помещены эпиграфом прекрасные слова, которые русский путешественник слышал от одного знатного японца: „Нравы народов различны, но хорошие поступки всюду признаются таковыми…“».

На далеком знойном острове Тана и на суровых Алеутских островах, на Курильской гряде и на Гаваях, в индийских селениях Кадьяка и в камчадальских стойбищах на Камчатке именно за эти благородные поступки люди, чьи нравы и обычаи различны, помнили русского морехода Головнина.

Быть может, уже после смерти адмирала царские прислужники дознались о его связях с декабристами? Ничем не отметил сановный Петербург память отважного морехода.

Русские моряки не забыли своего испытанного капитана. Они воздвигли ему памятники на разных широтах земли, и эти памятники не уничтожит время. Его именем назван залив на американском берегу Берингова пролива и мыс на юго-западном берегу Аляски; гора на северном острове Новой Земли и пролив между островами Райкоке и Матуса в Курильской гряде; вулкан на острове Кунашир и мыс на полуострове Ямал…

Наши моряки бережно хранят память о славном мореходе, о его самоотверженном служении родине, ради которой жило и билось это доблестное сердце.