Сочинения - [9]

Элегическая лирика Красова середины 30-х годов впитывала в себя и выражала атмосферу мучительных противоречий своего времени — и глубинные психологически сложные процессы духовных исканий «молодой России», мечтавшей о лучшей доле и уже начинавшей осознавать пассивность своих мечтаний, познавать и переживать горькие разочарования и одиночество.

Углубляется в себя, тяжко переживает свои страдания, замыкается в одиночестве и лирический герой Красова. Поэт, рожденный, как и его герои, «для слез любви, для упоенья, для нежной пламенной мечты», постоянно сталкивался с холодным равнодушием общества к лучшим человеческим чувствам и стремлениям. Сознавая свое одиночество, он тоскует и томится среди блеска ликующей толпы. Ему тяжело и душно в мире обмана, лукавства и клеветы. Поэт уже знает, что «холодный свет святого не оценит», и с горечью восклицает:

Какая-то разгневанная сила

От юности меня страданью обрекла;

Огнем страстей мне сердце воспалила,

А сердцу счастья не дала!

В одной из первых своих элегий («Я скучен для людей») Красов с душевной болью говорит, что он хотел любить людей, «назвать их братьями своими», «жить для них, как для друзей», но никто не разделил его юношеских стремлений. Чувства несбывшихся мечтаний и надежд, «неразделенного братства» начинают определять поэтический облик Красова. Закрываясь от дыхания клеветы, поэт готов погрузиться в мир «властительных дум», уйти в безмолвную тихую обитель своих желаний, своей взволнованной мечты:

Тогда бегу людей; боюсь их приближенья,

И силюсь затаить и слезы и волненья,

Чтоб взор лукавой клеветы

Не оскорбил моей мечты…

Уже в это время Красов обнаружил себя как поэт примечательного лирического дарования. По душе молодому поэту романтическая судьба «властительного певца» Байрона, лира которого продолжала греметь для Красов? сильнее «господнего гнева». Но ближе всего были ему национальные традиции русской поэзии. Стихи Красова привлекали свежестью и непосредственностью чувства, задушевностью, искренностью интонации, безыскусственной простотой формы.

6

Холодной весенней ночью 1837 года в простой, запряженной парой кибитке Красов выехал из Москвы с дальний по тем временам путь — в Чернигов, где ему была обещана должность старшего учителя гимназии. Больше двух недель длилось это томительное путешествие. Изнуренные клячи едва тащили кибитку, превращенную извозчиком с помощью рогож в подобие дилижанса, часто останавливались, ложились в грязь и требовали отдыха. Заботливому извозчику приходилось на руках переносить из кибитки в какую-нибудь крестьянскую избу продрогшего, больного, совсем обессиленного Красова.

Многое передумал поэт за эту «ужасную дорогу», проделанную им с тоской о счастье, которое «узнал не вполне и которое тем дороже, что оно невозвратимо и далеко»[67].

Утопавший в садах Чернигов своим живописным местоположением произвел на Красова большое впечатление. «…На лучшем месте стоит гимназия, — писал он. — Возле нее на горе была когда-то крепость, где до сих пор лежат три пушки, но где теперь роются одни свиньи, которым здесь нет числа. Это высокая, отвесная гора, под которой бежит Десна со своим песчаным левым берегом. Я очень часто хожу сюда. В первый раз в жизни я встречаю такой ландшафт. С правой и с левой стороны города обширные луга, оканчивающиеся лесами, и верст за десять с обеих сторон сверкает то светлая, то темная река и желтеют пески, — прямо, за рекою твой взгляд теряется в синей дали, где издали мелькают хутора и горят на солнце озера»[68].

Восхищаясь красотой окружающей природы, Красов, однако, был удручен бездеятельностью обывателей этого бедного городишка, сплетнями и невежеством, царившими здесь. Проводя свободное время в имении Рашевского под Черниговом, в кругу учителей гимназии, ставших его новыми товарищами, Красов много сил отдает своим ученикам, которых он любит как братьев. Но гимназия кажется ему слишком тесным кругом, для деятельности ему мало «одних книжонок 18 века». Тоскуя в черниговской глуши, Красов вовсе не намерен сгибаться перед жизнью и ждать, когда она нанесет последний удар. Он готов пить до дна чашу жизни, его не покидает надежда на кафедру в университете. С друзьями делится он и самым сокровенным: «Мне кажется, я еще бы сделался поэтом».

В Чернигове Красов долго не задержался и вскоре был переведен в Киев. 29 сентября 1837 года он занял должность адъюнкта (помощника профессора) по кафедре русской словесности в Киевском университете.

Открытый с пышной торжественностью в июле 1834 года, университет этот имел всего лишь два факультета, далеко не полный состав профессоров и мало чем отличался от гимназии[69], из которой вырос. Студенты, пока еще робко поступавшие в него, «горько разочаровались в своих надеждах» и, аккуратно посещая принудительные лекции, не находили «полного удовлетворения своей пытливости»[70]. Кафедру русской словесности занимал ординарный профессор М. А. Максимович. Будучи магистром физико-математических наук, он занимался раньше ботаникой. Не имея специального филологического образования, Максимович не решался браться за «теорию красноречия» и поручил чтение этого курса своему новому адъюнкту. Красову же пришлось читать на следующий год и теорию поэзии. Сверх того он «упражнял студентов в русском слоге»