Сочинения [заметки]

Шрифт

Интервал

Имеется в виду Международное товарищество рабочих, т. е. I Интернационал.

Речь идет о франко-прусской войне 1870–1871 гг.

М.А. Бакунин говорит о циркуляре от 6 июня 1871 г. члена французского правительства Жюля Фавра, в котором он, в частности, квалифицировал I Интернационал как общество войны и ненависти, общество атеистическое и коммунистическое.

Испанский министр внутренних дел Р. М. Сагаста разослал в провинции циркуляр, который фактически ставил членов I Интернационала вне закона.

В 1864 г. римский папа Пий IX издал «Syllabus» (лат. – список, перечень), осуждавший, в частности, пантеизм, натурализм, рационализм, социализм и коммунизм, а также тайные организации.

Далее в цюрихском издании 1873 г. шло слово «которое», по смыслу текста излишнее.

11 февраля 1873 г. испанский король отрекся от престола и в Испании была провозглашена республика.

Бакунин имеет в виду то обстоятельство, что в 1859–1860 гг. объединение Италии произошло вокруг Сардинского королевства, а точнее вокруг ее основного региона – северо-западной части Италии – Пьемонта. В 1821 г. в этой наиболее развитой области Италии произошла революция; именно к Пьемонту (Сардинскому королевству) в дальнейшем присоединялись другие итальянские территории, освобождавшиеся от австрийского господства. По мысли Бакунина, создание объединенного итальянского государства, хотя и протекало на почве, подготовленной национально-освободительным движением во главе с Мадзини и Гарибальди, но осуществлялось оно на антинародной основе, что, как он считал, и делало социальную революцию в Италии очень близкой.

Фиоритура (ит. fioritura – букв.: цветение) – украшение мелодии трелями и т. п.

Бакунин ошибочно полагает, что в 1868 г. по вопросу о взаимоотношении германских социал-демократов с австрийскими К. Либкнехт действовал по указанию К. Маркса. В письмах Л. Кугельману от 6 апреля и 24 июня 1868 г. К. Маркс критически отзывался об этом направлении деятельности К. Либкнехта, считая, что в газете Либкнехта слишком много южногерманской ограниченности, что он «все больше и больше увязает в южногерманских глупостях» (Маркс К., Энгельс Ф, Соч., Т. 32. С. 453, 457).

Речь идет о франко-прусской войне 1870–1871 гг.

В марте 1871 г. в результате неудачной попытки разоружения парижских рабочих буржуазное правительство во главе с А. Тьером (образовано 17 февраля 1870 г. на заседании Национального собрания в Бордо) вынуждено было бежать в Версаль – городок в 17 км от Парижа, откуда оно руководило борьбой с Парижской коммуной. Отсюда его название – Версальское правительство.

Вандомская колонна со статуей Наполеона I наверху – сооружена на Вандомской площади в Париже в 1806–1810 гг. в ознаменование побед французской армии над австрийскими и русскими войсками. Парижские коммунары разрушили колонну в 1871 г., но в дальнейшем она была восстановлена.

Весной 1873 г. в Барселоне (Испания) французские социалисты создали «Комитет революционной социалистической пропаганды южной Франции».

Бакунин имеет в виду падение курса ценных бумаг, выпущенных государством, которое произошло вследствие политики правительства Тьера, пошедшего на заключение мирного договора с Германией.

После падения Парижской коммуны были расстреляны от 20 до 25 тыс. коммунаров, 50 тыс. – арестованы, около 4 тыс. – депортированы в Новую Каледонию. (См.: Bourgin G. La Guerre de 1870 et la Commune. Paris, 1939. P. 384, 408.)

Воспользовавшись франко-прусской войной 1870–1871 гг., Россия отказалась придерживаться тех ограничений, которые были наложены на нее после поражения в Крымской войне.

В 1873 г. русские войска под командованием генерала К. П. Кауфмана покорили Хивинское ханство.

Испанские Бурбоны – боковая линия французской королевской династии Бурбонов, начавшаяся с внука Людовика XIV Филиппа, ставшего в 1700 г. испанским королем Филиппом V.

Речь идет у Бакунина о том, что с начала XIX в. до 70-х гг. XIX в. в Испании произошло пять революций (1808–1814, 1820–1823, 1834–1843, 1854–1856, 1868–1874), в ходе которых неоднократно происходила смена политических режимов и к власти приходили то сторонники конституционной монархии, то феодально-аристократическая реакция, но в целом эти революции неизменно представляли собой компромисс испанской буржуазии с феодалами.

фуэросы (исп. – fuero, мн. ч. – fueros) – права, привилегии, которые предоставлялись испанскими королями городам и сельским общинам.

Союз Социальных Революционеров, или Альянс, – тайная международная организация, основанная М. А. Бакуниным в сентябре 1872 г. в Цюрихе.

Речь идет о соглашении (конкордате) между Ватиканом и Австрией по церковным вопросам, заключенном в 1855 г.

Цислейтания (букв.: по эту сторону реки Лейты) – «австрийская» часть Австро-Венгерской империи.

Транслейтания (букв.: по ту сторону реки Лейты) – «венгерская» часть Австро-Венгерской империи.

Сербский государь Стефан Душан – король с 1331, царь с 1345 г. создал сильное сербско-греческое царство, присоединив к Сербии некоторые греческие земли. В цюрихском издании 1873 г. Душан ошибочно назван Душманом.

Сторонники вождя реформационного и национально-освободительного движения в Чехии Яна Гуса.

Бакунин имеет в виду мысли из ветхозаветной книги Екклесиаст, которая, по преданию, написана царем Соломоном:

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. (Еккл. I: 9-10)

Немецкий император Венцель, или Венцеслав, в 1364 г. был избран чешским королем, а в 1376 г. – императором Священной Римской империи.

Бакунин имеет в виду те секции I Интернационала, которые, разделяя принципы анархизма, не признали решений V конгресса Интернационала в Гааге (сентябрь 1872 г.). Конгресс исключил Бакунина из Международного товарищества рабочих.

Александр II – сын Николая I и прусской принцессы Фредерики-Луизы-Шарлотты-Вильгельмины, которая была дочерью прусского короля Фридриха-Вильгельма и сестрой императора Вильгельма I, приходился таким образом последнему племянником.

Речь идет о восстании 1830–1831 гг. на польских землях, находившихся под властью России.

Имеется в виду Общество соединенных славян, созданное в 1823 г. русскими офицерами братьями А. И. и П. И. Борисовыми и польским политическим ссыльным Ю. К. Люблинским; в 1825 г. вошло в Южное общество декабристов.

Селестская Божья Матерь – икона по названию монашеского органа целестинцев, созданного в 1254 г. отшельником Петром (будущим папой Целестином V). Поскольку, существует много вариантов икон Божьей Матери, в том числе, например, мадонны, изображенные Рафаэлем в ренессансной манере, Бакунин берет пример иконы с мадонной традиционного католического монашеского ордена, чтобы подчеркнуть реакционный характер политики официальной Франции после подавления Парижской коммуны.

Лавр, св. мученик; пострадал вместе с братом Флором от язычников во II в.; христианская церковь отмечает его память 18 августа.

Ультрамонтантство (от лат. ultra montes – за горами, т. е. в Риме) – направление (с XV в.) в католицизме, отстаивающее идею неограниченной верховной власти римского папы, его право вмешиваться в светские дела любого государства.

По имени австрийского государственного деятеля князя Феликса Шварценберга, вставшего в 1848 г. во главе правительства и создавшего единое австрийское государство.

В качестве наместника Польши с 1832 г. Паскевич вел продолжительную переписку с Николаем I и предлагал, в частности, ликвидировать Царство Польское как отдельную административную единицу и организовать в нем чисто русское управление.

Фригийская шапка – головной убор якобинцев, символизирующий свободу, – высокий колпак, подобный тому, что носили жители древней Фригии (в Малой Азии).

В цюрихском издании 1873 г. ошибочно значится: «Москва».

Строфа из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России» (См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 3. Ч. I. M., 1948. С. 270).

Речь идет о войне Пруссии против Дании (датско-прусская война 1848–1850 гг.) и войне Пруссии и Австрии против Дании с целью захвата герцогства Шлезвиг и Гольштейн (датская война 1864 г.), а также о франко-прусской войне 1870–1871 гг.

Средневековое право немецкого города Магдебурга, оформившееся в XIII в. и предоставившее городам значительную автономию.

Первый частичный раздел Польши между Пруссией, Россией и Австрией произошел в 1772 г.

Лимбургский сыр, приготовлявшийся в г. Лимбурге бельгийской провинции Льеж, отличался специфическим запахом.

В издании 1873 г. ошибка: «возрождение».

Бакунин имеет в виду многолетний спор между Данией и Пруссией за обладание герцогством Шлезвиг и Гольштейн; в конечном счете Дания потерпела поражение и уступила эти земли Пруссии,

По-видимому, Бакунин имеет в виду стихотворение немецкого революционного поэта Г. Гервега «Германия, в мягкой постели…» (1848)

В издании 1873 г. далее следовало лишнее местоимение «что».

В издании 1873 г. – ошибка: «непрочных».

Имеется в виду Великая Крестьянская война в Германии 1524–1526 гг.

Речь идет о поражении при Вальми прусского генерала герцога Карла Брауншвейгского после вторжения возглавляемой им австро-прусской армии в революционную Францию в 1792 г.

Директория – правительственная коллегия из пяти лиц, учрежденная по конституции 1795 г. Свергнута Наполеоном Бонапартом 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. Консульство – период верховного правления трех консулов с 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. по 14 мая 1804 г. Империя – период правления Наполеона I Бонапарта после избрания его императором в 1804 г.

Йенское сражение между войсками Наполеона и прусско-саксонской армией в районе г. Йена 14 октября 1806 г., которое привело к разгрому Пруссии.

Шпандау – город-крепость под Берлином с цитаделью на острове.

Речи к немецкой нации И. Г. Фихте произнес в Берлинской академии наук в конце 1807 г. – начале 1808 г. (см.: Fichte J. G. Sämmtliche Werke. Bd. VI. Berlin, 1845).

Речь идет о профессоре Кенигсбергского университете, в дальнейшем ректоре Берлинского университета Т. Шмальце.

См.: Springer A. Geschichte Oesterreich seit dem Wiener Frieden, 1809. V. 1. Leipzig, 1863. S. 119–120.

См.: Müller W. Geschichte der neusten Zeit. 1816–1866. Stuttgart, 1867. S. 11.

Так называет Бакунин Священный союз, заключенный в 1815 г. русским императором Александром I, австрийским императором Францем I и прусским королем Фридрихом Вильгельмом III.

Бакунин имеет в виду вторую испанскую революцию 1820–1823 гг., неаполитанскую революцию 1820–1821 гг., пьемонтскую революцию 1821 г., бельгийскую революцию 1830 г.

«Где немецкое отечество?» (нем.).

Мартин Лютер известен не только как реформатор, но также как поэт и композитор, автор многих духовных песен и хоралов, а также песен светского содержания (см.: Соловьев Э. Ю. Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время. М., 1984. С. 263). К числу духовных песен относится и упоминаемая Бакуниным песня «Сильная крепость наш бог».

Речь идет о работе немецкого либерального историка Вильгельма Мюллера «История нового времени, 1816–1866» (Geschichte der neusten Zeit, 1816–1866. Stuttgart, 1867).

Речь идет не об июньских, а об июльских «трех славных» днях (29, 30 и 31 июля 1830 г.), когда был свергнут Карл X и на престол вступил Луи Филипп.

Сторонники Марии-Кристины из династии Бурбонов, ставшей в 1833 г. королевой-регентшей Испании после смерти короля Фердинанда VII.

Сторонники брата испанского короля Фердинанда VII – Дона Карлоса, претендовавшего на испанский престол.

Калька с фр. attentat – покушение, посягательство.

В марте 1848 г. во Франкфурте собрался так наз. предварительный парламент (Фор-парламент), а 18 мая 1848 г. там же открылось общегерманское национальное собрание.

Гегель умер 14 ноября 1831 г.

Фата-моргана (итал. fata morgana) – в некоторых странах Средиземноморья так называется форма миража, при которой на горизонте появляются сложные и быстро меняющиеся изображения предметов, находящихся за горизонтом.

Бакунин, по-видимому, не цитирует в данном случае Г. Гейне, а излагает своими словами его представления об отличиях будущей немецкой революции от революции французской.

Здесь и далее Бакунин имеет в виду последователей О. Конта и близких к нему мыслителей в отличие от философов типа Фихте-младшего, которых он в 40-х гг. также называл позитивистами.

В издании 1873 г. ошибка: «социалистическому закону».

Лига Юга объединяла так наз. федералистов, противников централизованного государства. Наиболее видным ее деятелем был Анри-Альфонс Эскирос.

Боа – змея семейства удавов; констриктор (от лат. constrictio) – стяжение, сужение.

Stein von h. Der Sozialismus und Kommunismus des heutigen Frankreich. Leipzig, 1842.

Имеется в виду «Рейнская газета» (Rheinische Zeitung für Politik, Handel und Gewerbe), выходившая с января 1842 г. по конец марта 1843 г.

Речь идет о кружке левогегельянцев, носившем название «Freien» («Свободные»), главной фигурой которого был Бруно Бауэр.

Существует точка зрения, что именно левогегельянцы первыми пустили в оборот термин «нигилизм», который затем стал применять И. С. Тургенев, поддерживавший отношения с окружением Б. Бауэра.

Маркс приехал в Париж в октябре 1843 г.

Католическое течение в Германии, адепты которого не согласились с решениями Собора 1870 г. о непогрешимости папы, не признали индульгенции и культ святых.

Иоганн Тецель – монах доминиканского ордена, в руках которого с XIII в. находились дела инквизиции. До основания ордена иезуитов (XVI в.) доминиканцы выступали главным орудием пап в борьбе с их противниками. И. Тецель – приверженец папы Льва X. Особенно известен Тецель своей торговлей индульгенциями, что вызвало, в частности, возмущение у Мартина Лютера, который выступил против такой практики с резким протестом.

«Манифест Коммунистической партии» вышел в Лондоне в феврале 1848 г.

Имеется в виду восстание лионских ткачей в апреле 1834 г.

Ислачиш – искаженное имя хорватского бана (наместника губернатора) Йосипа Елачича.

См.: Jacoby J. Gesammelte Schriften und Reden. Vor. 2. Hamburg, 1872. S. 98, 106.

См.: Jacoby J. Gesammelte Schriften und Reden. Vor. 2. Hamburg, 1872. S. 22.

См.: Jacoby J. Gesammelte Schriften und Reden. Vor. 2. Hamburg, 1872. S. 21.

Инсургент (от франц. insurgê – восставший, повстанец) – так в XIX в. называли участников восстаний, не принадлежавших к армии и ведших партизанскую войну.

Песня профессора лицея Б. Триерша, написанная в 1830 г.

Die Grundsätze der preussischen Demokratie. Zwei Reden des Dr. Johann Jacoby… Berlin, 1859. S. 7.

Jacoby J. Gesammelte Schriften und Reden. Vol. 2. Hamburg, 1872. S. 142–143.

Цит. по кн.: Fürst Bismarck als Redner. Vollständige Sa-mmlung der parlamentarischen Reden Bismarcks seit dem Jahre 1847. Hrsg. von W. Böhm. Berlin, Stuttgart. Vol. 2. S. 12.

В сентябре 1868 г. в Берне состоялся второй конгресс Лиги мира и свободы.

См. соответствующее место в «Учредительном манифесте Международного товарищества рабочих» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. Т. 16. М., 1960. С. 10).

См. соответствующее место в «Манифесте Коммунистической партии» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. Т. 4. М., 1955. С. 446).

Со слов Ф. Лассаля М. Бакунин пишет о работе К. Маркса «К критике политической экономии», вышедшей в 1859 г.

Так в издании 1873 г. Вероятно, в тексте пропуск.

100

После того как Гаагский конгресс I Интернационала, состоявшийся 2–7 сентября 1872 г., исключил М. А. Бакунина из Интернационала, Бакунин решил созвать новый конгресс Международного товарищества рабочих, на который были приглашены делегаты от пробакунистской Юрской федерации и делегаты Гаагского конгресса, выступавшие против исключения Бакунина из Интернационала. На конгрессе анархистов, состоявшемся 15 сентября 1872 г., присутствовали представители Италии, Испании, Швейцарии, Франции и Америки. Этот факт Бакунин истолковывал как поражение Маркса. И действительно, у Маркса и его сторонников появились немалые трудности. После Гаагского конгресса Интернационала возникла угроза захвата руководства Генеральным Советом немарксистскими элементами. В этих условиях К. Маркс настоял на переводе Генерального Совета в Нью-Йорк. Вскоре, в 1876 г., Филадельфийский конгресс формально распустил I Интернационал. Но и анархистский Интернационал просуществовал недолго. В конце 1877 г. он распался.

101

Ф. Лассаль умер 31 августа 1864 г. в результате ранения на дуэли.

102

Социал-демократическая рабочая партия Германии образовалась в 1869 г. на конгрессе в Эйзенахе.

103

Речь идет об Альянсе социалистической демократии, который был создан в октябре 1868 г. В работе, писавшейся в 1873 г., Бакунин, говоря о событиях, относящихся к сентябрю 1868 г., задним числом называет аллиансистами своих сторонников, еще не бывших членами его Альянса.

104

Сборник «Историческое развитие Интернационала» вышел в Цюрихе. Он был объявлен как второй том «Издания социально-революционной партии» (первый том издания – это «Государственность и анархия» М. А. Бакунина). В этот сборник вошли статьи единомышленников Бакунина Д. Гийома, Сезар де Папа, Н. Жуковского, а также статья Бакунина «Интернациональный союз социальных революционеров» и его речи на Бернском конгрессе Интернационала (1868). Сборник «Историческое развитие Интернационала» вышел раньше, чем «Государственность и анархия».

105

Союз, или Альянс, Социальных Революционеров М. Бакунин создал в сентябре 1872 г. вместо формально распущенного Альянса социалистической демократии. В данном случае М. Бакунин отождествляет «аллиансистов» – членов Альянса 1868 г. с членами Альянса 1872 г.

106

Имеется в виду статья, опубликованная в «Volksstaat» 11 сентября 1870 г.

107

В конце 60-х – начале 70-х гг. в центре политической концепции П. Л. Лаврова находилась идея активно действующего революционного меньшинства разночинной интеллигенции и молодежи, опиравшейся на этико-социологический метод, который со временем не без оснований получил название субъективного метода. В глазах Бакунина, ориентированного на массовые, стихийные народные движения, идеалы которых научно, теоретически, по его мнению, обосновать невозможно и не нужно, лавризм представлялся как «доктринерство» и «ученая болтовня». Миртов и Кедров – псевдонимы Лаврова.

108

Бакунин говорит о первом из «Философических писем» П. Я. Чаадаева, опубликованном в 1836 г.

109

Речь идет об августовском номере журнала П. Л. Лаврова «Вперед» (Цюрих, 1873 г.).

110

Смутное время – период, начиная с вступления на престол Бориса Годунова (1548 г.) и кончая избранием на царство Михаила Романова (1613 г.). На эту эпоху приходится появление двух «самозванцев» – претендентов на русский престол – Лжедмитрия I и Лжедмитрия II, выдававших себя за убитого царевича Дмитрия Ивановича; польская интервенция; воцарение В. Шуйского; «семибоярщина»; крестьянская война под предводительством Ивана Болотникова.

111

Имеется в виду восстание 1650 г. в Новгороде, вызванное ухудшением положения посадских людей в связи с принятием «Соборного Уложения» царя Алексея Михайловича (1649 г.).

112

Речь идет о восстании декабристов.

113

В иудаистической, христианской и мусульманской мифологиях ангелы – созданные богом бесплотные существа, призванные служить единому богу, воюя с его врагами, воздавая ему честь, неся его волю стихиям и людям. В христианстве иерархия ангельских чинов наиболее подробно разработана Псевдо-Дионисием Ареопагитом: 1 триада – серафимы, херувимы, престолы; 2 триада – господства, силы, власти; 3 триада – начала, архангелы, ангелы (см.: Мифы народов мира. Т. I. M., 1980. С. 76–78, 362).

114

В начале 1869 г. С. Г. Нечаев выехал из России за границу и, выдавая себя за представителя фактически не существовавшей революционной организации, вошел в доверие к М. А. Бакунину и Н. П. Огареву, получив из так наз. Бахметьевского фонда средства на революционную деятельность. Возвратившись осенью 1869 г. в Россию, он создал подпольную организацию «Народная расправа», изобразив ее в качестве русского отдела несуществовавшего «Всемирного революционного союза». В ноябре 1869 г. по подозрению в предательстве Нечаев и его единомышленники убили члена своей организации студента И. И. Иванова. В связи с начавшимися арестами Нечаев вновь уехал за границу. К середине 1870 г. М. А. Бакунин, опиравшийся на собственные наблюдения и сведения, идущие от Г. А. Лопатина, пришел к выводу, что Нечаев систематически обманывал его; Бакунин пришел также к выводу о несовместимости своей революционной программы и программы Нечаева, о чем свидетельствует, в частности, публикуемое в данном издании письмо Бакунина Нечаеву от 2 июня 1870 г. Летом 1870 г. Бакунин и Огарев порвали с Нечаевым все отношения. В августе 1872 г. швейцарские власти арестовали Нечаева, разыскивавшегося агентами русской полиции в связи с убийством И. И. Иванова, и вскоре выдали его правительству России. В январе 1873 г. Нечаев был приговорен за убийство к 20-ти годам каторжных работ, что и дало Бакунину основание сделать вывод о «несчастном исходе нечаевского предприятия».

115

В 1848 г. утопист-коммунист Э. Кабе при содействии Р. Оуэна получил в Техасе (США) участок земли и создал икарийскую колонию – в соответствии с замыслом своего романа «Новая Икария». Но среди колонистов начались раздоры и скандалы, и в результате сам Кабе был исключен из колонии.

116

Существуют два варианта текста, носящих одинаковое название «Программа славянской секции в Цюрихе». Один написан М. Бакуниным в августе 1872 г. и известен по рукописи на французском языке. Он впервые опубликован М. Драгомановым в книге «Michail Ваkunins Sozialpolitischer Briefwechsel mit Alexander Iw. Herzen und Ogarjow. Stuttgart, 1895. P. 381–383. Новейшее переиздание: Bahounine M. Œuvre complète. T. IV. Paris, 1976. P. 185–186. Есть второй, русский, несколько отличающийся от указанного выше текста, вариант, который М. Бакунин опубликовал как «Прибавление Б» к книге «Государственность и анархия», опубликованной в Цюрихе в 1873 г. В настоящем издании приведен второй вариант.

117

Славянская секция была создана в Цюрихе в июле 1872 г.

118

Юрская федерация (по названию департамента Юра в Швейцарии) – пробакунистская анархистская организация, отколовшаяся в 1871 г. от I Интернационала. Во главе Юрской федерации стоял соратник М. Бакунина, один из главных издателей его трудов Д. Гильом.

119

Итак по заявлению самого Бакунина царь требовал от него не просто записки о немецких и славянских делах, а полной исповеди всех его прегрешений, т. е. так называемого откровенного и чистосердечного рассказа обо всех планах, предприятиях, связях и пр. Это впрочем подтверждается и самим содержанием Исповеди, как мы сейчас увидим. Дальше Бакунин снова ссылается на свой разговор с Орловым, когда передает слова последнего, что русскому правительству было донесено, будто Бакунин рассказывал за границею о своих сношениях «с Россиею, особенно с Малороссиею» (это кстати показывает, каких сообщений ждал Николай от твоего пленника). Отсюда ясно, что Орлов указал Бакунину, о чем надо писать, что занимает царя и т. п. Что таким образом Бакунину были поставлены устные вопросы, это очевидно. Но весьма вероятно, что ему были поставлены и письменные вопросы, список которых лежал перед ним, когда он в тюремной камере писал свою «Исповедь». Возможно, что ему предъявлялись и различные документы в качестве улик или с требованием по ним объяснений. В нескольких местах Бакунин прямо говорит об этих «обвинительных документах», к которым он относит свои выступления на собраниях и в печати, статьи, брошюры и т. п. Конечно эти места можно толковать и так, что он просто знал о наличии этих документов в своем «Деле». Но откуда же узник равелина, содержавшийся в строжайшем секрета, мог знать о содержании своего «Дела», если ему его не показывали или по крайней мере о нем не говорили?

Что Бакунину приходилось отвечать, на определенные вопросы, видно из отдельных выражений, попадающихся в «Исповеди», как например: «Но прежде я должен отвечать на вопрос»… или «Я должен сначала сказать, что я хотел: потом стану описывать сама действия», т. е. не только указывались вопросы, на которые нужно было отвечать, но и устанавливался порядок, в каком надлежало давать ответы. При этом Бакунину было указано, что ответы должны быть исчерпывающими и не оставлять ни одного пункта неосвещенным. Это видно из следующих слов его в последней части «Исповеди»: «Я сказал все, государь, и сколько ни думаю, не нахожу ни одного несколько важного обстоятельства, которое было бы мною здесь пропущено» и дальше: «Я старался… не позабыть ничего существенного; если же что позабыл, так ненарочно». Ясно, что список вопросов был.

Что среди них были и вопросы о германских и славянских делах, в этом нет сомнения. Ответы на эти вопросы интересовали Николая не только с точки зрения определения вины и преступности Бакунина, но и с точки зрения возможного использования их для внешней политики самодержавия. Наличие таких вопросов явствует из слов самого Бакунина, котооый говорит, что должен отвечать на вопрос о событиях в Германии и Богемии, о своем к ним отношении, о своих замыслах, о средствах для осуществления этих замыслов, о своих связях и действиях в Чехии, Саксонии и пр. Специальный вопрос был о дрезденском восстании, относительно которого требовался «подробный отчет», и роли в нем Бакунина, равно как о тайных обществах, в которых он в разное время участвовал в Париже, Германии, Чехии и т. д. Был особый вопрос о сношениях с венграми, которые в то время особенно интересовали Николая, ибо их революция чуть было не занесла искру революционного пожара в саму царскую империю. Был наконец вопрос о связях Бакунина с поляками, вопрос, который наиболее тревожил николаевских жандармов, и по поводу которого Бакунину пришлось давать особенно подробные объяснения, весьма далекие от полноты, «искренности» и «чистосердечия».

Но главные вопросы все-же касались отношения Бакунина к русским оппозиционным течениям, к русским революционным замыслам и предприятиям. Ему предлагалось яснее определить свое положение в момент отъезда из Парижа на русскую границу, указать свои знакомства и связи с русскими в Париже и других местах; в частности ставился вопрос о существовании между ними общества. В особенности следователи интересовались вопросом о том, как он «разумел» «революционерную пропаганду в России», и относительно «русской пропаганды» требовалось от него сообщение всех подробностей. Три относящиеся к этой теме вопроса Бакуниным формулируются так, что ясна их принадлежность Орлову, сиречь Николаю, а именно: первый вопрос: почему он желал революции в России?; второй вопрос: какого порядка вещей желал он на место существующего порядка?; и третий вопрос: какими средствами и какими путями думал он начать революцию в России?

Этими вопросами и определялось в значительной, если не в главной мере содержание «Исповеди».

120

В цитированном письме к Герцену от 8 декабря 1860 года Бакунин писал: «Письмо мое, расчитанное во-первых на ясность моего по-видимому безвыходного положения, с другой же – на энергический нрав Николая, было написано очень твердо и смело – и именно потому ему очень понравилось. За что я ему действительно благодарен, это что он по получении его ни о чем более меня не допрашивал».

121

Бакунин был произведен в офицеры в январе 1833 года, в возрасте 18 лет. Любовь, о которой он здесь говорит, вероятно была тем увлечением его кузиною Марией Воейковой, о котором он сообщал сестрам в письмах, относящихся к 1833 году и напечатанных в томе I настоящего издания. Но это увлечение у Бакунина скоро прошло, и в начале 1834 года он уже вспоминал о своем былом увлечении иронически. Вряд-ли оно было причиною его неуспеха и отправки в «маленький гарнизон». Ведь в училище он пробыл еще год после производства в офицеры. Основанная на семейных и товарищеских рассказах легенда о каком-то столкновении Бакунина с тогдашним главным начальником артиллерийского училища ген. И. О. Сухозанетом, в результате какового за непочтительный ответ начальнику Бакунин был до окончания офицерских классов переведен в одну из армейских артиллерийских бригад, квартировавших в Западном крае, не находит подтверждения в показаниях других источников, в том числе и самого Бакунина.

122

Весною 1834 года Бакунин был уже в Литве; жил он там в Молодечно, Картуз-Березке, Вильне к пр. В июне 1834 он ездил в гости к родным в Прямухино, a в июле возвратился в свой маленький гарнизон; в конце января 1835 г. он еще находился там, как об этом свидетельствует письмо его к Сергею Муравьеву (напечатанное в томе I настоящего издания). Но в апреле того же 1835 года мы видим его снова дома, в Тверской губернии, откуда он обратно в батарею уже не возвращается.

18 октября 1835 года прапорщик Бакунин был уволен от службы «по собственному желанию» – вопреки воле отца, который полагал, что сыновья его, как люди небогатые, должны будут обеспечить себе сытую жизнь службою. Как дворянин он естественно предпочитал военную службу, но на худой конец готов был примириться и со штатской.

123

Бакунин выехал из Петербурга 29 июня 1840 г., а из Кронштадта 30 июня (ст. ст.). 5/17 июля он ступил в Травемюнде на немецкую почву, а 13/25 июля был в Берлине. В конце 1841 года мы видим его уже в Дрездене, куда он окончательно перебирается в начале 1842 года. Таким образом указание его на полуторагодичную учебу в Берлинском университете довольно точно. Довольно точно и его сообщение о слабости в нем политических интересов в это время: его самого и его окружение, в том числе И. С. Тургенева, тогда тоже берлинского студента и приятеля Бакунина, больше интересовали вопросы философские, эстетические, литературные и т. п. Но в деталях его характеристика своего тогдашнего настроения не совсем верна; в частности неверно его сообщение о том, что он в то время не читал газет: оно опровергается его же собственными письмами, напечатанными в томе II настоящего издания, например письмом от 28 августа – 9 сентября 1840 г.; в этом письме, написанном вскоре по поезде его в Берлин, говорится, что он ежедневно ходит в кондитерскую и читает там газеты. Но верно, что в тот момент газеты влекли его в первую голову не политическими событиями, и во всяком случае за политическою хроникою он следил тогда без особого интереса и волнения.

124

Фридрих-Вильгельм IV (1795–1861) – прусский король, вступил на престол в 1840 году, когда несмотря на торжество реакции в Германии начиналось движение либеральной буржуазии к политической свободе и объединению разрозненного отечества. Всемерно сопротивлялся этому движению, но, принужденный скрывать свои истинные стремления реакционного помещика, добивался репутации человека с либеральными тенденциями. Несмотря на все усилия монархии, сдержать нараставшую революцию не удалось. После того как к оппозиционному движению примкнули часть крестьянства и передовая часть пролетариата, революция разразилась в 1848 году. Вынужденная к уступкам прусская монархия скоро взяла их обратно и даже помогла подавить революционное движение в соседних немецких государствах (Саксонии, Бадене и т. п.). Будучи давно неуравновешенным человеком, Фридрих-Вильгельм IV в 1857 г. окончательно помешался, после чего фактическая власть перешла к его брату Вильгельму, позже германскому императору Вильгельму I.

125

В Дрездене Бакунин завел множество знакомств среди саксонских демократов через посредство А. Руге, в то время весьма популярного в демократических кругах. Так он познакомился здесь с Кехли, Л. Виттигом, О. Вигандом, Тодтом и многими другими. Некоторые из этих знакомств пригодились ему впоследствии, особенно в 1848–1849 годах.

Своих связей с дрезденскими демократическими и либеральными кругами Бакунин и проживавший с ним в конце 1842 рода в Дрездене брат Павел не скрывали: так имена их стоят в списке членов-учредителей дрезденского литературного общества, которое в качестве центра дрезденской либеральной интеллигенции привлекало к себе внимание местной полиции. Вольное поведение Бакунина на дрезденской променаде описано в воспоминаниях А. Руге. Неудивительно, что братья Бакунины уже тогда обратили на себя внимание полиции: так Б. Николаевский в статье «Бакунин эпохи его первой эмиграции в воспоминаниях немцев-современников» («Каторга и Ссылка» 1930, № 8/9, стр. 114) приводит выдержку из книги Karl Glossy «Literarisсhe Geheimberichte aus dem Vormarz» (Вена 1912, стр. 344), из которой видно, что агенты австрийской полиции в своем рапорте из Дрездена от 30 октября 1842 года аттестовали братьев Бакуниных как «ярых либералов». А. Ф. Кюрнбергер в своей цитированной выше статье сообщает – повидимому со слов Бакунина – о предупреждении, полученном в то время братьями от русского посла (вероятно при саксонском дворе), который рекомендовал им во избежание неприятностей воздержаться от общения с оппозиционными элементами. Таким образом не исключена возможность того, что в поле зрения российской полиции Бакунин попал уже с конца 1842 года. Это могло послужить одною из причин, натолкнувших его на мысль об эмиграции.

126

Об авторстве Бакунина скоро стало известно литературным, а затем и полицейским кругам; далее это дошло до сведения российских дипломатических представителей в Германии, а от них до русских жандармов и царя (см. комментарий к тому III). Но Бакунин ошибался, когда приписывал запрещение журнала Руге помещению им статьи Жюля Элизара. Правда это запрещение произошло вскоре после появления этой статьи; возможно даже, что появление ее не осталось без некоторого влияния на судьбу журнала. Но у последнего на взгляд прусского правительства и послушного ему правительства саксонского было достаточно и иных грехов, чтобы подвергнуться указанной участи.

127

Осенью 1842 года Г. Гервег, уже известный как революционный поэт и радикальный демократ, предпринял поездку в Германию для вербовки сотрудников в журнал «Немецкий Вестник из Швейцарии», который решено было превратить из выходившей дважды в неделю под редакцией Карла Фребеля (см. комментарий к тому 3) газеты в ежемесячник под редакциею Г. Гервега. Эта поездка превратилась в триумфальное шествие. Гервег посетил Кельн, где познакомился и сдружился с К. Марксом, затем двинулся в Дрезден к А. Руге, где познакомился и быстро сошелся с Бакуниным и И. Тургеневым, у которых поселился на квартире, оттуда поехал с Руге в Берлин, где у него установились нехорошие отношения с кружком «Свободных» (Бауеры, Мейен, Штирнер и пр.) вследствие его обручения с дочерью негоцианта Эммою Зигмунд и согласия на аудиенцию у короля Фридриха-Вильгельма IV, что безусловно было политическою бестактностью. После обмена лицемерными кисло-сладкими любезностями у короля Гервег направился в Кенигсберг, где узнал о том, что правительство этого якобы «либерального» монарха запретило проектировавшийся журнал. Тогда Гервег написал открытое письмо королю, которое попало в руки редактора «Лейпцигской всеобщей газеты» и было там опубликовано. Газета была закрыта, Гервег выслан из Пруссии, а цензурные гонения усилены. Когда Гервег, считая свое дальнейшее пребывание в Германии небезопасным, решил уехать обратно в Швейцарию, Бакунин последовал за ним. При этом им руководили мотивы двоякого рода: с одной стороны и он стал опасаться зa свою безопасность, зная, что на него вследствие его связей уже обратила внимание немецкая полиция, а через нее и российские дипломатические агенты в Германии, а с другой – сильно ухудшившееся к этому моменту материальное его положение, в частности невозможность расплатиться с кредиторами и безнадежность дальнейших займов, заставляли его, как мы предполагаем, склоняться к мысли о перемене местожительства.

Во всяком случае было бы неверно утверждать, что «этот легкомысленный шаг», как называет Бакунин свое решение последовать в Швейцарию за Гервегом, во-первых был неожиданным, а во-вторых сыграл решающую роль в его судьбе. Как мы уже знаем из материалов, напечатанных нами в томе III настоящего издания, особенно из писем к родным начиная с лета 1842 года и специально в письме от 9 октября 1842 года к брату Николаю, видно, что Бакунин и до того решил экспатриироваться и в Россию не возвращаться.

128

Т. е. выходцев из Германии. Бакунин обобщает здесь свой кратковременный цюрихский опыт. Он имеет в виду тот круг, в который попал по приезде в Цюрих, где литературная деятельность немецких уроженцев была в то время весьма оживленною вследствие цензурного гнета на родине. Фребели, Фоллены, Гервег и пр. в Цюрихе, Фохты в Берне были умственными центрами для немцев, попавших в Швейцарию. Кроме «Немецкого Вестника» им принадлежала еще цюрихская газета «Швейцарский Республиканец», в которой появилась статья Бакунина о коммунизме (см. том III настоящего издания). Но они издавали много и для самой Германии, отчасти используя для этого освобождение книг свыше 20 печатных листов от цензуры.

129

О братьях Фребель, Юлии и Карле, о братьях Ромерах, о Блюнчли см. комментарий к тому 3 настоящего издания.

Когда цюрихские реакционеры, стоявшие у власти, добились высылки Гервега из цюрихского кантона, правительство кантона Базель даровало ему право гражданства. Впрочем он вскоре после того уехал в Париж, где поселился после свадебного путешествия по Италии, Франции и Бельгии. Одно время Гервег увлекался коммунизмом и сближался с немецкими ремесленниками в Швейцарии: через него Бакунин и познакомился с В. Вейтлингом. После провала мысли о превращении «Немецкого Вестника» в толстый журнал немецких радикалов Гервег вместе с Руге и Марксом задумали издавать в Париже «Немецко-французские Ежегодники». Вышла в 1844 году, как известно, только одна двойная книжка этого журнала, прекратившегося вследствие ссоры Маркса с Руге, имевшей в основе серьезные политические расхождения, но с личной стороны вызванной различным отношением их к Гервегу, вольный образ жизни которого в Париже весьма резко порицался педантичным Руге.

130

Это утверждение в общем совершенно верно: ни тогда, ни до того ни позже Бакунин коммунистом не был. Нам известно только одно заявление его, которое можно истолковать в смысле призвания своей солидарности с коммунистическими идеями (в письме к Р. Зольгеру от октября 1844 года, напечатанном в томе III настоящего издания). В рассматриваемое время он был демократом с весьма туманными политическими взглядами; позже в его мировоззрение проникают анархистские элементы, присущие впрочем всякому «крестьянскому социализму», а на позиции последнего Бакунин и стоял в расцвет своей политической деятельности, в конце 40-х годов и в 60-70-е годы. И во все эти периоды взгляды его окрашены были более или менее сильным налетом революционного панславизма (у него тоже одна из разновидностей крестьянского социализма).

131

Эти рассуждения о «гниении» Запада вообще не были присущи Бакунину, который в отличие от Герцена в этом пункте резко расходился с московскими славянофилами. В его речах и сочинениях мы подобных заявлений, столь обычных в произведениях Герцена, не встретим. В «Исповеди» же, где он лицемерит, где он приспособляется к миропониманию Николая I и к казенно-российской философии истории, он позволил себе такие рассуждения, над которыми в глубине души сам смеялся.

132

Вейтлинг был арестован в Цюрихе 8 июля 1843 года в связи с выходом печатного проспекта его подготовлявшейся к изданию книги «Евангелие бедного грешника». За богохульство и тайную коммунистическую пропаганду он был приговорен к 10 месяцам тюремного заключения, а затем в мае 1844 г. выдан прусскому правительству, которое впрочем скоро отпустило его на свободу. Вейтлинг уехал в Лондон, затем в Брюссель и наконец, в Америку.

133

Зная, что в глазах Николая I сношения с поляками представляют особенно тяжкое преступление, Бакунин в тех местах своей «Исповеди», где ему приходится касаться этого щекотливого предмета, старается всячески смягчить свое изложение, затушевать и обойти компрометирующие факты и т. д. В данном случае он невидимому прямо говорит неправду. Как мы знаем по третьему тому настоящего издания, Бакунину предлагали в рассматриваемое время писать книгу о России, относительно же брошюры о Польше в то время вряд ли могла идти речь. Но чтобы он вообще не имел в тот период польских знакомых или не встречал поляков в Дрездене, в этом позволительно усомниться.

134

Бакунин уехал с А. Рейхелем из Швейцарии в Бельгию 9-10 февраля 1844 года, как видно из письма его к Луизе Фохт, напечатанного в томе III настоящего издания.

135

Воззвание к россиянам, выпущенное в 1832 году лелевелевским комитетом в Париже, предлагающее революционную солидарность русскому народу против царизма и содержащее некоторые принципы революционного панславизма, было для реакционного французского правительства только предлогом к расправе с польскою эмиграциею. Лелевелевский комитет был распущен, а членам его предложено оставить Париж и не подъезжать к нему ближе 50 километров. А после лионских апрельских волнений 1834 года полякам, подозреваемым в близости к французским революционерам, предложено было выехать из Франции. Этой участи подверглись Лелевель, Ворцель и другие.

136

Здесь Бакунин не совсем точен. Как теперь установлено, он побывал в Париже уже в марте 1844 года: об этом ясно говорится в письме Руге к Кехли из Парижа от 24 марта 1844 г. (письмо хранится в Институте Маркса, Энгельса и Ленина и пока не опубликовано). В этом письме рассказывается о собрании эмигрантов с французскими оппозиционерами, причем упоминается и Бакунин: «Вчера, мы, немцы, русские и французы, собрались совместно на обед, чтобы поближе рассмотреть и обсудить наши дела: русские Бакунин, Боткин, Толстой (refugies democrates communistes), Маркс, Рибентроп, я и Бернайс, французы Леру, Луи Блан, Феликс Пиа и Шельхер. В общем мы прекрасно столковались». В этом письме все замечательно: и то, что трусливый обыватель В. П. Боткин попал в разряд революционных эмигрантов-коммунистов; и то, что в эту категорию попал Г. М. Толстой, о котором здесь несомненно говорится и которого тоже коммунистом назвать было трудно; и то, что коммунистом объявлен Бакунин, таковым не бывший (но слова, эти наводят на предположение, что втечение некоторого времени в 1844 году он так себя называл или таковым себя считал); и то, что сумели быстро столковаться люди столь различных направлений, как перечисленные в письме. Но особенно замечательна быстрота, с которою Бакунин сумел проникнуть в руководящие демократические круги того исторического периода (насколько нам известно, из названных французов он до того знал лишь П. Леру, которому писал или собирался писать еще в начале 1843 года; см. том III). Надо полагать, что в этом отношении ему оказал большую помощь А. Руге, который и ввел его в эти круги и в частности вероятно познакомил его с Марксом. Но помощь в этом отношении мог оказать ему и Г. Гервег. Так или иначе Бакунину повезло, и он очень быстро завязал много знакомств среди влиятельнейших политических деятелей того времени.

137

Речь идет о «Немецко-французских Ежегодниках», журнале, который должен был объединить немецких и французских демократов и послужить пунктом идейной концентрации для левого крыла немецкой демократии. После выхода единственного двойного номера журнал закрылся как по материальным причинам, так и вследствие политических разногласий, вызванных расхождением пролетарского и мелкобуржуазного крыльев немецкого демократизма.

138

Здесь Бакунин путает два разные периода в жизни этого листка. «Форвертс» (Вперед) начал выходить в начале 1844 года в Париже; издавал его некий Генрих Бернштейн, литературный гешефтмахер, на субсидию известного композитора Д. Мейербера, весьма падкого на рекламу. В редакторы газетки, выходившей на немецком языке дважды в неделю, приглашен был бывший прусский офицер А. фон Борнштедт, впоследствии оказавшийся полицейским агентом, а в рассматриваемое время разыгрывавший за границею роль радикала и даже коммуниста. Вначале листок носил беспартийный и обывательский характер и даже поругивал радикалов, в частности враждебно встретил выход «Немецко-французских Ежегодников». Но когда, несмотря на это, газета была в Пруссии запрещена, Бернштейн решил придать ей прогрессивный характер в надежде таким путем доставить ей большее распространение.

В редакторы вместо отказавшегося Борнштедта приглашен был Бернайс, в сотрудники – Г. Гейне и т. п. В газете появились статьи Руге, Маркса и пр. Близко к редакции стоял и Бакунин, одно время проживавший даже в ее помещении (см. комментарий ж тому III). После появления в газете статьи по поводу покушения бургомистра Чеха на Фридриха-Вильгельма IV французское правительство по жалобе прусского приняло ряд репрессивных мар против «Форвертса» (в частности высылку Маркса), что привело к закрытию этой газеты. Самому Бернштейну удалось отделаться от высылки. Если верно, что Бакунин торжествовал по поводу высылки немцев, преимущественно Маркса (потому что пострадал главным образом он), то это показывает, насколько он уже тогда ненавидел Маркса. Впрочем надо полагать, что мы имеем здесь дело с одною из неискренних выходов Бакунина, направленных к снисканию благоволения Николая I.

139

Точный текст «Мнения государственного совета» по делу Бакунина опубликован В. Богучарским в «Голосе минувшего» 1913, № 1, стр… 182–184. Приводим его оттуда.

«Государственный совет в департаменте гражданских и духовных дел, рассмотрев всеподданнейший доклад правительствующего сената 5 департамента об отставном прапорщике (у Богучарского напечатано: «отставке прапорщика», но это – явная ошибка. – Ю С.) Михаиле Бакунине и признавая его по обстоятельствам дела виновным в преступных за границею сношениях с обществом злонамеренных людей и в ослушании вызову правительства и высочайшей воле о возвращении в Россию, мнением положил: подсудимого сего согласно с приговором сената, лишив чина и дворянства, сослать, в случае явки в Россию, в Сибирь в каторжную работу, а затем и в остальной части дела об имении его утвердить заключение правительствующего сената. – Председатель Государственного Совета князь И. Васильчиков» (Васильчиков, Илларион Васильевич, князь (1777–1847) – русский военный и государственный деятель. На военную службу поступил в 1792 г., а в 1801 г. был уже генерал-адъютантом. Участвовал в наполеоновских войнах 1807–1814. С 1817 по 1822 был командующим отдельного гвардейского корпуса. С 1823 член Гос. Совета, с 1838 председатель Гос. Совета и Комитета министров. В 1839 возведен в княжеское достоинство.)

К этому «мнению» приложена «Краткая записка ко всеподданнейшему докладу правительствующего сената 5-го департамента 1-го отделения об отставном прапорщике Михаиле Бакунине, преданном суду по высочайшему повелению за невозвращение из-за границы вопреки высочайшей воле» следующего содержания:

«В октябре 1843 года генерал-адъютантом графом Бенкендорфом получено было сведшие что отправившийся в 1840 году по паспорту за границу сын помещика Тверской губернии отставной прапорщик Михаила Бакунин, находясь в Цюрихе, входил в сношение с обществом злонамеренных людей и по принятии швейцарским правительством к обнаружению замыслов сего общества (мер) скрылся из Цюриха и переезжал из места в место под разными именами. Граф Бенкендорф, обязав отца упомянутого офицера, отставного коллежского советника Бакунина, чтобы он потребовал сына своего из-за границы и ни под каким предлогом не посылал к нему денег, доколе он не возвратится в Россию, отношением к вице-канцлеру графу Нессельроде просил об объявлении через наше посольство и миссию прапорщику Бакунину, чтобы он немедленно возвращался в Россию.

«На это вице-канцлер уведомил графа Бенкендорфа, что наш поверенный в делах (в) Швейцарии, коллежский советник Струве, лично объявил в Берне 25 января означенное приказание прапорщику Бакунину; но сей последний хотя и обещал представить паспорт свой для промена оного другим на возвращение в Россию, но, не исполнив сего, уехал из Берна в Германию (?) и письмом уведомил Струве, что он, Бакунин, по важным для него делам необходимо должен отправиться в Лондон.

«Граф Нессельроде вследствие сего сообщил посольству нашему в Лондоне, чтобы вразумить Бакунина, какой ответственности он подвергает себя неисполнением требований правительства, и подтвердить приказание возвратиться в Россию; после чего доставил к графу новое сведение, полученное из Цюриха, что Бакунин во время пребывания в Швейцарии был в связях со всеми главными лицами, злоумышляющими об изменении настоящего порядка вещей в государствах.

«Об обстоятельствах сих граф Бенкендорф всеподданнейше доводит до сведения государя императора, и как с одной стороны прапорщик Бакунин упорствует в исполнении приказаний правительства, а с другой – офицер сей обнаружил весьма вредные качества, то его величество высочайше повелеть соизволил: поступить с Бакуниным таким же образом, как в недавнем времени повелено поступить с дворянином Головиным, т. е. подвергнуть его ответственности по силе законов.

«Из формулярного списка подсудимого видно, что он – 28 лет, из дворян, за родителями его 500 душ крестьян в Тверской губернии, вступил в службу фейерверкером 1829 года декабря… (пропуск а оригинале) в Артиллерийское училище, переименован в юнкера 1830 апреля 30, в оном же училище по высочайшему приказу произведен по экзамену Прапорщиком 1833 января 22, высочайшим приказом 18 декабря 1835 года уволен от службы за болезнью.

«С.-Петербургский надворный уголовный суд мнением 27 апреля и палата уголовного суда решением 13-го июня 1844 года присудили Бакунина за вышеупомянутое преступление к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь в каторжную работу с тем, чтобы имение его было взято в секвестр.

«С решением сим, пропущенным губернским прокурором без протеста, согласился и с. – петербургский гражданский губернатор, представивший дело это в правительствующий сенат 21 июля.

«Правительствующий сенат обращал оный при указе от 14-го августе в уголовную палату для учинения подсудимому вновь вызова к суду; но 16-го октября объявлено было исправляющим должность товарища министра юстиции высочайшее повеление о том, что государь император, принимая в соображение, что после безуспешности сделанных Бакунину высочайшим именем письменных вызовов через посредство посольства и словесных внушений об ответственности, которой он должен подвергнуться за преслушание, новый вызов послужил бы токмо к напрасному промедлению дела, высочайше повелеть изволил: ныне же приступить к рассмотрению дела о Бакунине для поступления с виновным по законам, не делая новых вызовов, а правительствующему сенату заметить неосновательность его действий по сему делу, в котором, если бы было сомнение, то следовало испросить высочайшее его императорского величества разрешение.

«По выслушании сего предложения 18 октября сенат принял высочайшее замечание к исполнению в подобных случаях, паче чаяния впредь встречаться могущих, а вместе с тем предписал 19 числа с. – петербургской уголовной палате о немедленном представлении дела о Бакунине на его рассмотрение, прекратив всякое по оному производство.

«А 26 октября уголовная палата, истребовав настоящее дело из надворного уголовного суда, представила оное в правительствующий сенат.

«Правительствующий сенат, рассмотрев это дело 26 октября, решительным определением заключил: отставного прапорщика Михаила Александрова Бакунина согласно с решением судебных мест первой и второй инстанций, лишив чина, дворянского достоинства и всех прав состояния, в случае явки в Россию сослать в Сибирь в каторжную работу, а имение его, какое окажется где-либо собственно ему принадлежащим, взять на основании 271 ст. 15 тома Св(ода) зак(онов) угол(овных) теперь же в секвестр.

«О таковом постановлении сената по силе 1308 ст. 15 т(ома) подвести его императорскому величеству всеподданнейший доклад и просить в разрешении высочайшего указа.

«Исправляющий должность обер-секретаря (подпись неразборчива). В должности секретаря Зыбин».

140

Письмо Бакунина в редакцию парижской радикальной газеты «Реформа» было напечатано в номере от 27 января 1845 года. Русский перевод его напечатан в томе III настоящего издания под № 481. См. там же и комментарий к письму.

141

Чарторижский или Чaрторыйский, Адам, князь (1770–1861) – польский государственный деятель, умеренно-либеральный аристократ; будучи в молодости заложником в Петербурге, сблизился с Александром I и тщетно пытался использовать эту близость в интересах Польши. С 1804 по 1807 был министром иностранных дел. Постепенно разошелся с Александром, когда убедился, что при всех своих лицемерных либеральных фразах царь проводит интересы российского дворянства. В 1815 после образования Царства Польского принимал участие в его устройстве, но не играл руководящей роли, будучи несогласен с политикою царя, нагло нарушавшего им же «дарованную» конституцию. До, во время и после восстания 1831 года, в котором принимал участие, выступал в качестве представителя аристократической партии, высказывался против резких мер, против демократических начинаний и стоял за примирение с царизмом, если бы последний захотел хотя бы отчасти пойти навстречу притязаниям польской аристократии. В эмиграции разыгрывал роль некоронованного польского короля, и здесь оставаясь представителем самой консервативной части эмиграции, стоя в стороне от живого демократического движения, отстаивая политику соглашения с иностранной дипломатией и европейскими правительствами, с помощью которых он и его партия надеялись добиться реформ для Польши, и относясь отрицательно к революционным течениям в среде польской эмиграции вплоть до своей кончины.

142

Речь идет о письма Штольцмана, о котором мы говорили в комментарии к № 481 в томе III настоящего издания. Оригинал его находится в Прямухинском архиве, хранящемся в б. Пушкинском Доме Академии Наук СССР.

Штольцман, Карл Богумил (1793–1854) – польский политический деятель демократического направления. Артиллерийский поручик б. войск польских, он принимал активное участие в польской революции 1831 года. После разгрома ее уехал во Францию, где много работал по организации демократической части эмиграции. В 1833 году основал карбонарскую венту в Безансоне; был одним из создателей «Молодой Польши» в 1834 году и избран в ее Центральный Комитет. Переехав в Бельгию, снова избран был в ЦК «Молодой Польши». Позже проживал в Англии, продолжая принимать активное участие в деятельности левого крыла демократической эмиграции. Много писал по военным вопросам, в частности выпустил нашумевшую брошюру «Партизанщина» («Partyzantka»), где высказывался за организацию партизанской войны против царизма.

143

Об Алоизии Бернацком см. том III, стр. 493.

144

О Н.И.Тургеневе см. том. III, стр. 552.

145

Об Адаме Мицкевиче см. том III, стр. 474.

146

Об Андрее Товянском см. том III, стр. 493.

147

Перечисление знакомых представляет явный ответ на вопрос.

148

Шамболь, Франсуа Адольф (1802–1883) – французский политический деятель и журналист умеренно-либерального направления, сотрудничал в «Французском Курьере», «Насионале», «Веке», «Порядке» и п.р. В 1838 году был избран депутатом, а в 1848 году народным представителем, заседая в рядах умеренных либералов и столь же умеренных трехцветных республиканцев. После государственного переворота Луи Бонапарта был на короткое время выслан из Франции, после чего совершенно отошел от политической деятельности.

«Век» («Siecle») – ежедневная парижская умеренно-либеральная газета, основанная в 1836 году группою, в которую входили А. Дютак, Лед-рю-Ролен и пр.; особенно хороша была ее литературная часть. Была органом династической оппозиции (Одилон Барро и т. п.). Появление более передовых демократических газет нанесло ей удар. Газета начала расти с 1840 года, когда во главе ее стал Луи Перре. В 1848 г. сделалась органом умеренных республиканцев. Но особенно процветала она при Второй Империи, когда была одним из главных органов оппозиции. Среди ее сотрудников числились тогда Жюль Симон, Журд, Франсуа Делонкль и т. п. Хотя и подвергалась преследованиям, но благодаря приспособлению к подлости сохранялась и при режиме Бонапарта. В 90-х годах редактором ее был Ив Гюйо, вместе с которым она приняла активное участие в деле Дрейфуса. Затем влияние ее, как и всей радикальной прессы, стало падать, и в начале XX века она постепенно сошла на нет.

149

Меррюо, Шарль (1807-?) – французский общественный деятель и журналист. Сначала занимался педагогическою деятельностью, а затем перешел в журналистику, был редактором «Temps» («Время») и «Constitutionnel» («Конституционалист»). Когда доктор Верон приобрел, в 1844 году «Constitutionnel», он по совету А. Тьера пригласил в главные редакторы Меррюо, верного исполнителя предначертаний Тьера и проводника его политики. На этом посту Меррюо оставался до 1849 года, а затем, перешел в администрацию и служил по сенскому градоначальству.

О газете «Конституционалист» см. том III, стр. 476.

150

Жирарден, Эмиль де (1806–1881) – французский политический деятель и журналист; был чиновником, банковским служащим, затем занялся журналистикой и создал несколько ходких изданий. В 1836 произвел переворот в области периодической печати, основав первую дешевую ежедневную политическую газету «Пресса» («La Presse»), вдвое дешевле остальных газет. Сначала был монархистом и убил на дуэли республиканца Армана Карреля, но постепенно эволюционировал к умеренному республиканизму. Политически неустойчивый, как и выдвинувшая его мелкая буржуазия, ринулся в объятия бонапартизма, способствовал избранию Луи Бонапарта в президенты республики, а в Законодательном собрании голосовал с левою и был после государственного переворота выслан на время из Франции. Редактировал кроме «Прессы» ряд других газет, обнаруживая и в прессе и в парламенте, куда неоднократно избирался, все тот же беспринципный оппортунизм и погоню за минутным успехом.

«Пресса» – парижская ежедневная политическая газета, основанная 1 июля 1836 года Э. Жирарденом. Подписная цена ее была назначена всего в 40 франков, в то время как абонемент на остальные газеты стоил тогда не меньше 80 франков. Расходы по газете покрывались объявлениями и рекламою, занявшими а новой прессе значительное место. Газета сделалась более живой, легкой, занимательной, доступной массам, которые привлекались хроникой, романом-фельетоном и другими приемами, впоследствии характерными для так наз. бульварной прессы. Все это способствовало распространению газеты и проникновению ее в массы, хотя вместе с тем и порождало все те отрицательные черты, которыми характеризуется современная буржуазная печать. «Пресса» была родоначальницею прессы в одно су (2 коп.). Сначала орлеанистская, «Пресса» вместе с своим редактором сделалась «последствии умеренно-либеральною, затем бонапартистскою, позже умеренно-республиканскою и т. д. Постепенно линяя и вытесняемая новыми газетами, «Пресса» за последние десятилетия превратилась в вечерний листок националистического и реакционного направления, выходящий в 18–20 часов и предназначенный для бульварных гуляк и ресторанных завсегдатаев.

151

Дюрье, Ксавье (1817–1868) – французский журналист и поли-тический деятель. В 1838 г. вошел в редакцию «Siecle», в 1841 г. стал главным редактором умеренно-либерального «Temps» (просуществовавшего с 1829 по 1842 г. и, в 1830 г. имевшего сотрудником Гизо), сотрудничал в журналах «Revue de Paris» и «Revue des deux Mondes»; порвав с династической оппозицией, к которой примыкал раньше, примкнул к радикально-демократической оппозиции. В 1845 г. взял на себя редакцию радикального органа «Le Courrier Francais». В 1848 г. вместе с О. Бланки основал Центральный Республиканский Клуб, но скоро вышел оттуда. В Учредительном собрании сидел на Горе. Не попав в Законодательное собрание, вернулся к журналистике. После государственного переворота был арестован и изгнан. Уехал в Англию, затем в Испанию, где и умер.

«Lе Соurrier, Francais» («Французский Курьер») – Парижская ежедневная политическая газета, основанная в 1819 году и просуществовавшая до 1868 года. Газета была одним из самых влиятельных органов либеральной партии при Реставрации и Июльской монархии. Периодом ее расцвета были годы 1820–1842. Среди ее сотрудников в разное время числились весьма видные представители французского либерализма, как Бенжамен Констан, Корменен, Минье, Леон Фоше и т. п. В 1845 г. переменил направление и стал радикальным под редакцией К. Дюрье. Не выходил с февраля по 1 июля 1848 г., а через несколько месяцев и совсем прекратился.

152

33 Фоше, Леон (18.04-1854) – французский политический деятель, журналист и экономист умеренно-либерального, скорее консервативного направления, ярый сторонник свободы торговли. Монархист по убеждениям, он признал в 1848 году республику, будучи в числе тех буржуазных политиканов, которые тем вернее стремились задушить и извратить ее. После избрания Луи Бонапарта в президенты Фоше, будучи членом Учредительного собрания, был назначен министром общественных работ, а затем внутренних дел. Отличился реакционными мероприятиями и избирательными плутнями, в результате которых принужден был выйти в отставку в 1849 году. Переизбранный в Законодательное собрание, он на короткое время снова получил портфель внутренних дел, но вскоре отказался от него. После государственного переворота 2 декабря 1851 года вернулся в частную жизнь, отдался занятиям экономическими вопросами и вместе с своим шурином Воловским основал банк «Поземельного Кредита». Ему принадлежат между прочим «Очерки Англии» (1844).

153

Бастиа, Фредерик (1801–1850) – французский экономист, типичный представитель школы «вульгарных экономистов». Происходя сам из богатой буржуазной семьи, Бастиа был решительным защитником буржуазного строя, бесстрашно доводя до логического конца его принципы, проповедуя свободную игру экономических сил, из которой в результате должна дескать неизбежно проистечь социальная гармония и удовлетворение всех интересов. Ожесточенный враг социализма, Бастиа посвятил главные свои сочинения, весьма легковесные по содержанию, но изложенные в живой литературной форме, борьбе с социализмом и с малейшими проявлениями критики капитализма. В 1848 году он выпустил несколько памфлетов против Луи Блана, Консидерана и Прудона, в которых полемизировал с их системами. Главное сочинение его, в котором он пытался в связной форме изложить свою апологию капитализма, «Экономические гармонии», появившиеся в 1850 году, осталось незаконченным. Буржуазия наградила своего адвоката славою, депутатским местом и пр., но сочинения его вследствие своей полной не научности давно забыты.

154

Воловский, Луи Франсуа Мишель Раймон (1810–1876) – французский экономист и политический деятель, польского происхождения. Приняв активное участие в польской революции 1830 года, бежал после ее подавления в Францию, где в 1836 году натурализовался. Будучи профессором в Консерватории искусств и ремесел, он в своих лекциях, а также многочисленных писаниях, в том числе журнальных статьях, защищал идеи вульгарной политической экономии и вел энергичную кампанию в пользу свободы торговли и труда, т. е. за неограниченное господство капитала. Соединяя теоретическое служение капиталу с практическим, был одним из основателей банка «Поземельного Кредита». Будучи избран в 1848 году в Учредительное собрание, он заседал среди умеренных республиканцев и способствовал избранию Луи Бонапарта в президенты республики. В Законодательном собрании вместе с Леоном Фоше примкнул к консерваторам, но был враждебен государственному перевороту 2 декабря, после которого вернулся к частной жизни. В 1871 году, будучи членом Национального собрания, поддерживал политику А. Тьера и в 1875 году избран в несменяемые сенаторы. Автор множества работ по экономическим, преимущественно финансовым вопросам.

155

О Пьере Жане Беранже см. том III, стр. 494.

156

О Фелисите Робере Ламеннэ см. том III, стр. 433.

157

Араго Франсуа (1786-1 853) – французский ученый, физик и астроном, с 1830 года директор Парижской обсерватории. В 1831 году избран депутатом в палату, где примкнул К левой. Во время революции 1848 года был членом Временного правительства, в котором занимал посты министра морского, а затем военного, Национальное собрание назначило его членом Исполнительной комиссии, подавшей в отставку в июньские дни, во время которых он выступал против пролетариата. Был членом разогнанного Луи Бонапартом Законодательного собрания, отказался признать государственный переворот и принести присягу Империи, однако остался директором обсерватория. Представитель старого буржуазного демократизма, не понимающего задач и значения рабочего движения.

Aраго Эмануэль (1812–1896) – старший сын Франсуа Араго, французский политический деятель, умеренный республиканец. При Июльской монархии составил себе имя в качестве адвоката по политическим процессам, принимал активное участие в революции 1848 года, был комиссаром Временного правительства в Лионе, затем членом Учредительного собрания, а в мае 1848 года отправлен в качестве французского посла в Берлин (где встречался с Бакуниным). После избрания Луи Бонапарта в президенты республики вышел в отставку, а после государственного переворота 2 декабря 1851 года ушел в частную жизнь. В 1867 году защищал на суде поляка Березовского, стрелявшего в Париже в Александра II. В 1869 вернулся к политической деятельности и после падения Второй Империи был членом правительства Национальной Обороны. В Национальном собрании поддерживал Тьера. В 1876 был избран сенатором. С 1880 по 1894 г. был посланником в Берне.

Араго, Этьен (1803–1892) – французский литератор и политический деятель, брат Франсуа Араго. Сначала занимался химией, а затем стал драматургом и журналистом, причем впоследствии участвовал в основании радикальной газеты «Реформа». Активный деятель республиканского движения, он лично участвовал в тайных обществах, дрался на баррикадах во время июльской революции и восстаний первого периода Июльской монархии. Приняв активное участие и в революции 1848 года, он сделался министром почт во Временном правительстве, но вышел в отставку после избрания Луи Бонапарта в президенты и занял место на крайней левой Национального собрания. За участие в мелкобуржуазном выступлении 13 июня 1849 года принужден был бежать в Бельгию. Вернулся во Францию для участия в вооруженной борьбе с захватчиком власти Луи Бонапартом, но после неудачи снова бежал за границу, откуда вернулся только после амнистии 1859 года. После низвержения Второй Империи был в 1870 году назначен мером города Парижа, но уволен в отставку за снисходительное отношение к инсургентам 31 октября (бланкистам). после чего отошел от политической деятельности.

158

Mapраст, Арман (1801–1852) – французский политический деятель и журналист. Педагог по профессии, выдвинулся в 30-х годах как один из лидеров умеренной республиканской фракции, выражавшей интересы средней буржуазии и высококвалифицированной интеллигенции. С 1832 по 1835 год был редактором радикальной газеты «Трибуна» (выходил! с 1829 по 1835), принужден был на время бежать в Англию, по возвращении сделался редактором «Насионаля», на каковом посту его застала февральская революция 1848 года. Мэр города Парижа и член Временного правительства, он представлял в последнем интересы буржуазии, войдя в соглашение с консерваторами против пролетариата и радикальной мелкой буржуазии: был вице-председателем, а затем президентом Учредительного собрания, проявив особенную суровость по отношению к июньским инсургентам и еще раньше к участникам демонстрации 15 мая 1848 года, в частности к Луи Блану, что отчасти повредило его популярности среди прогрессивных элементов мелкой буржуазии. В Законодательное собрание Марраст уже не попал.

159

Бастид, Жюль (1800–1879) – французский журналист и политический деятель, один из основателей французской республиканской партии. Примыкая к тайным кружкам еще во время Реставрации, принимал активное участие в революции 1830 года; затем боролся против Июльской монархии и за участие в вооруженном выступлении во время похорон генерала Ламарка в 1832 году был заочно приговорен к смертной казни, но бежал в Англию, вернулся оттуда в 1834 году и новым судом был оправдан. Одно время редактировал «Насиональ», но в 1836 году вышел из него вместе с Бюше и в 1847 году основал журнал «Национальное Обозрение», в котором развивал идеи христианского социализма, сторонником которого он был. Во время революции 1848 года был секретарем министерства иностранных дел, а с мая по декабрь министром. В социальной области голосовал с реакционерами против социалистов, показывая этим цену «христианского социализма». Будучи решительным врагом революционного пролетариата, высказался в июне 1848 года за введение осадного положения в Париже и предоставление генералу Э. Кавеньяку диктаторской власти. После государственного переворота 2 декабря 1851 года ушел в частную жизнь.

О газете «Насиональ» см. том III, стр. 465.

160

Кавеньяк, Годфруа (1801–1845) – французский политический деятель, сын члена Конвента Жана-Батиста Кавеньяка и брат усмирителя июньских инсургентов Эжена Кавеньяка. Посвятив некоторое время занятию адвокатурой и литературой, он всецело предался политике я был одним из создателей и руководителей республиканской партии. Он принимал активное участие в революции 1830 года и был назначен капитаном артиллерии национальной гвардии. Но принципиальный противник монархии, он не прекращал борьбы против правительства Луи Филиппа, основывал тайные общества и подготовлял вооруженное восстание против королевской власти. Привлеченный к суду B 1830 и 1832 гг., он был оправдан. После восстания 1834 года был арестован, но бежал из тюрьмы и в 1835 уехал в Англию. Вернувшись в 1841 г. во Францию, сотрудничал в «Реформе», а в 1843 году был президентом «Общества прав человека». Был одним из современников и товарищей Огюста Бланки. Бакунин мог знать его очень недолго, так как через год после приезда его в Париж Кавеньяк умер.

161

Флокон, Фердинанд (1800–1866) – французский журналист и политический деятель, активный член республиканской партии во время Июльской монархии и редактор радикальной газеты «Реформа» (в которой появилась первая статья Бакунина во Франции). В качестве представителя радикальной мелкой буржуазии вошел в состав Временного правительства в 1848 году и одно время был министром земледелия и торговли. Хотя и будучи в Учредительном собрании членом Горы, он решительно высказывался против пролетарского движения и во время июньского восстания поддерживал диктатуру генерала Э. Кавеньяка. После того как реакция подняла голову, вместе с другими мелкобуржуазными идеологами спохватился и пытался противопоставить торжествующей реакции сговор рабочих и мелкой буржуазии в виде «социал-демократической партии». Выступал резко против Луи Бонапарта. После государственного переворота 2 декабря 1851 года был изгнан из Франции, поселился в Швейцарии, умер в изгнании, отказавшись воспользоваться амнистиею 1859 года. В бытность свою членом Временного правительства использовал свои былые связи с революционною эмиграциею разных наций и способствовал выезду эмигрантов из Франции: так он помогал экспедиции Гервега, дал деньги на поездку Бакунина в Познань и пр.

162

Блан Луи (1811–1882) – французский писатель и политический деятель, представитель соглашательского социализма. Будучи сотрудником радикальной печати, выдвинулся своей работой «Организация труда» (1839), в которой выдвигал систему обеспечения рабочим «права на труд» и мирного преобразования капиталистического общества путем учреждения производительных ассоциаций с государственной помощью. Популяризации идей социализма и классовой борьбы способствовала также его работа «История десяти лет» (1830–1840), вышедшая в начале 40-х годов и оказавшая большое влияние на первых русских социалистов, в том числе на Н. Чернышевского, отчасти использовавшего ее в своих работах «Борьба партий во Франции» и «Июльская монархия». Во время революции 1848 года в качестве представителя рабочего класса вошел в состав Временного правительства вопреки сопротивлению остальных его членов, но своею соглашательскою политикою ослабил энергию рабочих, усыпил их утопическими проектами социального преобразования, дал буржуазии время вооружиться и раздавить пролетариат во время июньской битвы на баррикадах. Восторжествовавшая буржуазия обратилась тогда и против умеренных реформаторов, и Луи Блан, обвиненный в прикосновенности к выступлению 15 мая 1848 г., принужден был бежать в Англию. Здесь он написал ряд исторических работ, в том числе «Историю французской революции» в 12 томах, которая при всех своих недостатках была одною из первых работ, пытавшихся стать на социалистическую точку зрения при анализе событий конца XVIII века. По возвращении во Францию в 1871 году уже не играл особой роли. Будучи членом Национального собрания, выступал против Коммуны, но позже боролся за амнистию коммунарам. С 1876 года был членом палаты депутатов, но уже в качестве не социалиста, а буржуазного демократа.

163

О «Реформе» см. том III, стр. 469.

164

Консидеран, Виктор (1808–1893) – французский писатель и политический деятель, представитель мирного утопического социализма; излагал фурьеристские идеи в «Фаланге», «Фаланстере» и пр. Его сочинения, в которых в зародышевой форме развивается теория классовой борьбы, особенно книга «La Destinee sociale» (1834–1838), оказали большое влияние и в России, в частности на Чернышевского. В 1843 году основал журнал «Мирная Демократия» для популяризации фурьеризма. После революции 1848 года, во время которой он пропагандировал свои утопические теории в клубах, он был избран в Учредительное собрание, где заседал на крайней левой, но не принял участия в июньском восстании пролетариата. Переизбранный в Законодательное собрание, он принял участие в буржуазно-демократическом выступлении 13 июня 1849 года, был приговорен заочно к ссылке, но бежал в Бельгию, затем уехал в Америку, где основал в Техасе фурьеристскую колонию, скоро распавшуюся. В 1869 году вернулся во Францию, но уже не играл политической роли и умер забытым.

«Мирная Демократия» («La Democratie Pacifique») – ежедневная политическая газета, орган фурьеристской школы, выходила с 1 августа 1843 г. по 13 июня 1849 г. в Париже под редакцией Виктора Консидерана. Развивала идею мирного социального преобразования без насильственных потрясений и переворотов. Обращалась преимущественно не к трудящимся массам, а к образованным и состоятельным классам, к цензовой интеллигенции. После высылки своего главного редактора В. Консидерана, принявшего участие в протесте 13 июня 1849 г. против незаконных действий правительства, газета прекратилась.

165

Дюпра, Паскаль (1815–1885) – французский журналист и политический деятель; оставил профессуру, чтобы заняться редактированием журнала «Независимое Обозрение». Принял деятельное участие в февральской революции и был избран в Учредительное, а затем и в Законодательное собрание, где заседал на Горе. После государственного переворота 2 декабря 1851 года подвергся изгнанию и уехал сначала в Бельгию, а затем в Швейцарию, где занимал кафедру в Лозанне. После падения Империи вернулся во Францию, был несколько раз избираем в депутаты, оставаясь левым демократом, и служил по дипломатической части.

«Независимое Обозрение» («La Revue Independante») – французский политический журнал, основанный в 1841 году и просуществовавший до 1848 г. Созданный группою прогрессивных литераторов, в которую входили Пьер Леру, Луи Виардо и Жорж Занд, журнал был органом левого крыла демократической партии, близкого к умеренному социализму.

166

Пиа, Феликс (1810–1889) – французский писатель и политический деятель. Оставив адвокатуру, сделался драматургом (из пьес его особенно известна мелодрама «Парижский ветошник») и ринулся в радикальную журналистику. Во время революции 1848 года был правительственным комиссаром, затем членом Учредительного и Законодательного собраний, где заседал на Горе. В июне 1849 г. подписал вместе с Ледрю-Роленом призыв к оружию против римской экспедиции, после чего принужден был бежать за границу. Оставался в Англии до амнистии 1869 года. По возвращении на родину участвовал в газете «Rappel», провозгласил на банкете тост за пулю, которая поразит императора, был приговорен за это к 5 годам заключения, снова бежал за границу. Вернулся после падения Империи, издавал газету «Combat» сумбурно бунтарского направления, был избран членом Национального собрания, а затем Коммуны, где примыкал к бланкистскому большинству. Приговоренный заочно к смерти, снова укрылся в Англии, где интриговал против Интернационала. Вернулся во Францию после амнистии 1880 года. Был избран в депутаты в качестве «революционного социалиста».

167

Шельхер или Шельше, Виктор (1804–1893) – французский политический деятель. Сын фабриканта, смолоду работал в либеральной печати, а после поездки в Америку увлекся делом защиты негров и боролся за уничтожение невольничества. После революции 1848 г. был назначен заведующим колониями и издал 27 апреля знаменитый декрет, отменявший рабство во французских колониях. Был членом Горы в Учредительном собрании. Переизбранный в Законодательное собрание, вместе с Бодемом примял участие в баррикадном бою против государственного переворота Луи Бонапарта и был изгнан из Франции. Вернувшись из Англии после падения Империи, был членом Национального собрания, противился провозглашению Коммуны и тщетно пытался примирить ее с правительством. В 1875 году избран несменяемым сенатором.

168

Мишле, Жюль (1798–1874) – французский историк, демократ, с 1833 г. заместил Гизо на кафедре истории в Сорбонне, но в 1850 г. был реакциею лишен места за демократические воззрения и с той поры предался исключительно писанию исторических сочинений, из которых наиболее известны «История Франции» в 18 томах, «История революции» в 6 томах и «История XIX века» в 3 томах. Имел связи среди демократов различных наций, в том числе среди русских, знал Бакунина, судьбою которого всегда живо интересовался, был близок с А. Герценом, который писал для него биографические очерки Бакунина (мы их цитируем в наших комментариях), и пр.

169

Кинэ, Эдгар (1803–1875) – французский поэт, историк и политический деятель либерального направления, но весьма путанных взглядов. Будучи профессором литературы, навлек на себя со стороны Гизо запрещение курса за резкое выступление против иезуитов, однако принципиально не только не был противником религии, но даже был убежденным деистом и объяснял неудачу французской революции отсутствием у нее религиозного духа. После революции 1848 года был членом Учредительного собрания, где примыкал к левой, а после государственного переворота Луи Бонапарта был изгнан из Франции. За границею написал множество сочинений, в том числе «Историю французской революции» антиреволюционного и идеалистического характера. После падения Империи вернулся во Францию, где был избран членом Национального собрания.

170

О П. Ж. Прудоне см. том III, стр. 513.

171

Жорж Занд (1804–1876) – псевдоним французской писательницы Авроры Дюдеван, выражавшей в своих многочисленных романах идеи утопического социализма и эмансипации женщины; пользовалась огромною популярностью в 40-е годы, особенно в России, где за отсутствием политической публицистики ее романы играли роль орудия прогрессивной пропаганды. В 40-х годах завела широкие знакомства среди передовых людей Франции и других стран, особенно политических эмигрантов, собравшихся в Париже. Бакунин познакомился с нею в 1844 году, но знал ее сочинения и поклонялся ей как писательнице еще раньше. Для него Жорж Занд была не просто поэтом, а пророком, приносящим откровение, как он выражался в письмах к родным от 1843 года. С своей стороны и Жорж Занд хорошо относилась к Бакунину и выступила в его защиту, когда в 1848 году возникла известная сплетня на его счет в связи с ее именем. Свое отношение к Жорж Занд Бакунин изменил лишь в 50-60-х годах. когда она не проявила достаточно гражданских чувств в отношении к Второй Империи и ее деятелям.

172

Какие именно рабочие клубы посещал в Париже Бакунин, трудно установить с точностью. Но судя по его преимущественно немецким связям в то время, можно предполагать, что речь идет о немецких ремесленных кружках, которых тогда в Париже было несколько. В один из них Бакунин ввел даже… Ф. Энгельса, как видно из письма последнего от сентября 1844 г., напечатанного в томе II «Сочинений Маркса и Энгельса», стр. 417 и гласящего: «В Париже по дороге на родину я посетил один коммунистический клуб. Меня ввел туда русский, который прекрасно говорит по-французски и очень искусно развивал взгляды Фейербаха». В том же письме Энгельс относит Бакунина, правда не называя его, к коммунистам, говоря о нем и его соотечественниках: «мы делаем большие успехи среди живущих в Париже русских. Тут имеется трое или четверо русских дворян и помещиков, которые являются радикальными коммунистами и атеистами». Как мы уже указывали выше, говоря о знакомстве Бакунина с Марксом (том III, стр. 463, и том IV. стр. 437). Бакунин одно время, летом – осенью 1844 года, считал или объявлял себя коммунистом. Другими русскими, о которых упоминает Энгельс, могли быть: В. Боткин, который в цитированном письме А. Руге также фигурирует в качестве коммуниста, П M. Толстой, Н. Сазонов.

Что касается указания Бакунина на то, что скоро он утратил интерес к посещению рабочих клубов, то оно для него в высшей степени характерно: оно показывает, что он был демократом, которого общество интеллигентов (иногда, как мы знаем, и общество аристократическое) больше привлекало и удовлетворяло, чем общество пролетариев. Исторического призвания рабочего класса он в отличие от Маркса и Энгельса тогда вовсе не понимал. Только через много лет он, как мы увидим из дальнейших томов, несколько изменился в этом отношении.

173

Бакунин совершенно правильно охарактеризовал настроение старого Н. Тургенева в рассматриваемое время. Как показало открытие архивов после низвержения царизма, Н. Тургенев неоднократно ходатайствовал перед правительством о разрешении вернуться на родину, но не добился удовлетворения своей просьбы.

174

Мамиани делла Ровере, Теренций, граф (1799–1885) – итальянский писатель и государственный деятель либерального направления. Член временного правительства 1831 года в Болонье, он принужден был эмигрировать во Францию. После амнистия 1846 года он вернулся в Рим, где папа в 1848 году пригласил его на пост председателя совета министров. Лавирование между реакционными кругами, возглавляемыми лицемерным папою, я демократиею не могло долго продолжаться, и Мамиани ушел в отставку. После короткого возвращения к власти он ввиду окончательного торжества реакции принужден был удалиться в Пьемонт. Здесь он был сотрудником Кавура, был депутатом, министром народного просвещения, сенатором, профессором философии.

175

Пепе, Гуильельмо (1783–1855) – итальянский политический деятель, неаполитанский генерал, начавший свою военную карьеру при владычестве французов. После поражения Наполеона I и восстановления неаполитанского короля остался на службе и участвовал в организации карбонарского движения. Во время революции 1820 года примкнул к революционерам, будучи главнокомандующим неаполитанских войск, и отстаивал с ними конституцию. Когда Священный Союз двинул против революционного Неаполя австрийские войска, Пепе потерпел поражение и принужден был бежать во Францию. Здесь он оставался до революции 1848 года. По возвращении на родину участвовал в борьбе против Австрии.

176

С какими русскими встречался в Париже Бакунин, также трудно с точностью установить. Кроме названных выше В. П. Боткина, Г. М. Толстого, Н. И. Сазонова сюда надлежит прибавить И. Головина, Н. Г. Фролова я его жену, которых Бакунин знал еще по Берлину, Н. А. Мельгунова, С. К. Мельгунову, И. И. Панаева и его жену А. Я. Головачову-Пачаеву, приезжавших в Париж осенью 1844 года, А. П. Полуденского и жену его М. И. Полуденскую, урожденную Сазонову, старого знакомца по Москве Н. М. Сатина, бывавшего в Париже в 1844 и 1845 годах, возможно Н. П. Огарева, прожившего конец 1845 года в Париже, П. В. Анненкова, приехавшего в Париж весною 1846 года, А. И. и Н. А. Герцен, приехавших туда в 1847 году, В. Белинского, также посетившего Париж в том же году, приехавшую с Герценами Марью Федоровну Корш и М. К. Эрн, вышедшую через три года за А. Рейхеля, И. С. Тургенева. Возможно, что были и другие знакомства с приезжавшими в Париж погулять русскими, но они не имели серьезного значения.

177

В общем Бакунин верно указывает размер своей литературной продукции за рассматриваемый период. Все эти документы (статьи-письма в редакции «Реформы» и «Конституционалиста», речь на польском банкете 1847 года, два воззвания к славянам, статьи в «Дрезденской Газете», составившие брошюру «Русские дела») напечатаны в третьем томе настоящего издания. Сюда же относятся «Основы славянской политики», о которых Бакунин упоминает дальше.

178

Трудно судить, насколько Бакунин здесь верно передает свое действительное настроение в данное время. Правда, Герцен в статье «М. Бакунин. (Письмо к Мишле)» также сообщает, что Бакунин в 1847 году чувствовал усталость и был печальнее, чем в России, но был весьма далек от отчаяния и неверия в революцию. О вере Бакунина в близость революционной грозы говорят и письма Бакунина к Гервету того времени, напечатанные нами в томе III настоящего издания. Поэтому дозволительно предполагать, что в данном месте Бакунин, быть может, сгустил краски по каким-то тактическим соображениям. Но категорически настаивать на своем предположении мы не решаемся.

179

В начале 40-х годов Германия переживала период подготовления революции, что вызывало во всей стране состояние лихорадочного волнения и смутных ожиданий. Выражением этого состояния явилось поведение вступившего в 1840 году на прусский престол Фридриха-Вильгельма IV, вдобавок человека душевно неуравновешенного. Его неустойчивость, колебания, порывы от мнимого либерализма к действительной реакции, двусмысленные посулы, не могшие быть исполненными, и попытки то мягкостью, то нахрапом парализовать назревавшие потрясения – все это волновало общество, возбуждало умы и разжигало страсти. Это состояние, которое Бакунин мог отчасти наблюдать в Германия собственными глазами в 1840–1843 годах, он и имеет здесь в виду, характеризуя его словом «суматоха».

Второе его указание касается следующих событий. Протеже Франции, стремившейся занять руководящее место на Ближнем Востоке вместо Англии, египетский паша Мехмет-Али, несколько раз разбив войска турецкого султана, захватил значительную часть его азиатских владений и сделался хозяином дорог в Аравию, Мессопотамию и Индию. Этого не мота стерпеть Англия и с помощью других держав пыталась поддержать султана и устранить Францию от решения восточного вопроса. После тайных предварительных переговоров с Николаем I Англия заключила в начале 1840 года соглашение с Россией, к которому присоединились Австрия и Пруссия и которое фактически совершенно изолировало Францию в Европе. Тьер, ставший в марте 1840 г. главою правительства вместо Сульта, решил поддерживать Мехмета-Али против коалиции, выступившей в защиту султана. 15 июля четыре названные державы, не уведомляя о том Францию, заключили в Лондоне договор, по которому они явно намеревались решить египетский вопрос без Франции и вопреки ей. Известие об исключении Франции из европейского концерта вызвало в ней такое негодование, что одно время европейская война казалась неизбежной. Но французская буржуазия не решилась на войну со всей Европою при невыгодных для себя условиях. Тьер принужден был выйти в отставку. Война в Европе была избегнута, а Мехмету-Али пришлось отказаться от всех своих завоеваний вне Египта. После того, как по соглашению великих держав египетский вопрос признан был разрешенным, и был гарантирован нейтралитет проливов (Босфорского и Дарданельского), кризис разрешился, и угроза европейской войны, способной поколебать порядок, установленный Венским конгрессом, рассеялась, а революция была отсрочена на несколько лет.

180

«Друзья света» – возникшая в 40-х годах XIX века рационалистическая секта в протестантизме, отвергавшая все символы. Она использовала немецко-католическое движение для распространения своего учения в Саксонии и Силезии. Lichtfreunde (Друзья света) или, как они сами себя называли, Протестантские друзья – свободомыслящая секта, возникшая в недрах лютеранской церкви в виде протеста против ортодоксального протестантского пиетизма. Толчок к движению дали репрессии, принятые в Магдебурге по отношению к проповеднику Зинтенису, высказавшемуся против поклонения Христу. В Гнадау 29 июля 1841 г. собралась Конференция, состоявшая из Ульриха и 15 других проповедников и основавшая свободную религиозную общину, стоявшую за «разумное» и «практичное» христианство. Началась агитация на народных собраниях. К движению примкнули бывшие гегелианцы. Пошла критика «священного писания» как устарелого и не могущего более служить нормою поведения, как утверждал публично в 1844 г. проповедник Вислицениус. В 1846 г. последний лишен был места за антихристианские воззрения, что вызвало протесты по всей Германии и подачу петиции королю, в которой требовалась полная свобода исследования. На многочисленных народных собраниях, созываемых сторонниками нового направления, к вопросам религиозным начали примешиваться вопросы политические, что возбудило опасения во всех немецких правительствах, и постепенно собрания были запрещены. Свободные протестантские общины возникли тем временем во многих городах, и королевским патентом 30 марта 1847 г. им была даровала полная свобода. Во время революции 1848 г. число этих общин возросло до 40, а часть их руководителей попала во Франкфуртский парламент. С наступлением реакции движение еще усилилось, так как к нему примкнуло много демократов. Начались репрессии; к ним присоединились внутренние раздоры и движение потеряло свой боевой характер. В 1859 г. 54 общины объединились в Союз свободно-религиозных общин, который продолжал свое существование и позже.

Общее брожение, господствовавшее во всех областях германской жизни в первой половине XIX века, не осталось без влияния и на католиков. В 40-х годах среди них возникло движение «немецких католиков», находившихся под влиянием протестантских принципов и стремившихся приспособить католическую церковь к духу времени. В патере Иоанне Ронге (1813–1887) и возбужденном им «ронгианизме» это движение нашло свое выражение. Протест Ронге против выставления в Трире «священного» хитона в 1844 году дал толчок к отколу либеральных католиков от католической церкви. «Немецкие католики» требовали, чтобы, богослужение совершалось на народном языке, чтобы церковные обряды приноровлены были к духу времени, чтобы священникам разрешено было вступать в брак, чтобы национальные церкви были независимы от Рима. Это движение поддерживалось немецкими правительствами и имело некоторый успех, главным образом в южной Германии, но с конца 40-х годов пришло в упадок. Вопреки мнению Бакунина в этом движении не было никаких элементов коммунизма, но оно было извращенным в поповских головах отражением глубокого волнения, охватившего массы накануне революции, и выражало стремление части буржуазии а духовенства спасти религию, отбросив некоторые наиболее отрицательные ее черты, нашедшие выражение в средневековых суевериях католицизма. Впрочем здесь Бакунин видимо находится под влиянием мыслей, в свое время высказывавшихся А. Беккером в редактируемой им лозаннской газете «Die frohliche Botschaft» за 1845 год. Беккер, еще усиливший свойственное Вейтлингу заигрывание с каким-то «первобытным» христианством, решил, что неокатолическое движение может быть использовано в интересах коммунизма, к которому оно будто бы близко стоит. В одном письме к Роберту Блюму он даже предлагал коммунистам вступать в немецко-католическую церковь, если немецкие католики выскажутся за коммунизм (см. Калер – «В. Вейтлийг», 1918, стр. 117–118).

181

Сопротивляясь до пределов возможного дарованию конституции, которой требовало большинство населения, Фридрих-Вильгельм IV в течение нескольких лет оттягивал решение вопроса в различных комиссиях, посла чего появился рескрипт от 3 февраля 1847 года, вызвавший всеобщее разочарование: на основании этого рескрипта учреждалось не народное представительство, а созывался соединенный ландтаг, который являлся собственно соединением в Берлине отдельных провинциальных (земских) чинов, т. е. сословных представителей, с преобладанием дворянства. Компетенция этого ублюдочного учреждения сводилась по существу к голосованию новых налогов и к подаче петиций, причем оно имело только совещательный голос. Соединенный ландтаг, открывшийся 11 апреля, разошелся в июне безрезультатно, но брожение в Пруссии только усилилось и привело через несколько месяцев к революции.

182

Задуманное польскою демократическою эмиграциею на 1846 год восстание во всех трех «заборах», на которые была разделена Польша, не удалось. В Пруссии оно было преждевременно раскрыто и дало повод к процессу Мерославского и товарищей в 1847 году; в Царстве Польском, сдавленном системою российского белого террора, оно совсем не проявилось, в Галиции выразилось в неглубоком волнении, а в свободной Краковской республике, последнем остатке былого польского государства, привело к кратковременному восстанию передовой части шляхты, выдвинувшей весьма прогрессивную и демократическую программу, но не имевшей сил поддержать ее. Движение закончилось ужасною резнёю шляхты в Галиции, произведенною темным крестьянством по подстрекательству агентов австрийского правительства, занятием Кракова австрийскими и русскими войсками и уничтожением последней свободной польской территории, переданной Австрии. Вся европейская демократия сочувствовала прогрессивным полякам и клеймила их палачей. Злодеяния австрийского и российского правительств, противозаконное присоединение вольного Кракова к Австрии, процесс-монстр против поляков в Пруссии, радикальная программа, выставленная инициаторами движения – все это снова выдвинуло польский вопрос в порядок дня и повсюду усилило демократическое брожение. Германская демократия также сочувствовала полякам и в то время высказывалась даже за освобождение Познани и восстановление Польши, в которой вздели оплот против царизма. Неудивительно, что французская демократия, которая в то время стояла в первых рядах, особенно горячо отнеслась к судьбам польской нации.

Известие о краковской революции было получено в Париже 4 марта 1846 года и вызвало огромное возбуждение, ничуть не преувеличенное в рассказе Бакунина. Повсюду, в театрах, в салонах, в мастерских, на собраниях, говорили о польских делах. Вся французская печать за исключением реакционной «Франции» и продажной «Прессы» высказывалась в пользу Польши, и газеты открыли подписку в пользу поляков. В обеих палатах сделаны были сочувственные Польше выступления, причем в верхней палате произнесли речи католик Монталамбер и Виктор Гюго. Правящие французские группы были задеты присоединением Кракова к Австрии, против чего резко протестовал даже Гизо, но демократия протестовала во имя идейных мотивов и из классовой солидарности. Как известно, и коммунисты высказались в пользу польских демократов против их угнетателей, я в «Манифесте коммунистической партии» явно выражена симпатия авторов делу польского демократического возрождения.

183

Имеется в виду письмо в редакцию «Конституционалиста» о преследовании католицизма в Литве и в Белоруссии от 6 февраля 1846 года, напечатанное в томе III настоящего издания под № 486.

184

Это первое у Бакунина проявление идей революционного панславизма вообще не было чем-то неслыханным и абсолютно новым для польской эмиграции. Напротив подобные мысли давно уже зародились в польской демократической среде. Между прочим именно благодаря польскому влиянию панславистские идеи проникли в среду южно-русских революционеров, составлявших самое крайнее левое крыло декабристского движения и образовавших «Общество соединенных славян» (традиции которого вообще продолжал Бакунин в своем радикализме). В 30-х годах часть поляков продолжала мечтать о чем-то вроде польско-славянского мессианизма, направленного в их представлении против России. В начале мая 1837 года начал выходить в Париже журнал «Поляк», выражавший глубокую веру в великое будущее славянских народов и указывавший Польше на ее славянское призвание. От Эльбы до Дона, писал журнал в № 2, от Невы до Адриатического моря живут многочисленные племена единого славянского корня. Эти славянские племена, полные братских чувств, смелости, юные, здоровые, проникнутые энергией, призваны к совершению великих дел: будущее принадлежит им. Они возродят Европу, как не раз уже восток возрождал эгоистичный, торгашеский запад. Славяне свяжут Европу с Азиею. Но для того, чтобы приобрести способность к таким великим деяниям, они должны объединиться, централизоваться. Польша, являющаяся передовым отрядом славянства, выполнит эту задачу. Она скажет своим славянским братьям демократическое слово, и, став в их главе, понесет Европе освобождение.

Вообще панславизм, в том числе и революционный, имеет западнославянское, в частности польско-чешское происхождение, что впрочем вполне понятно, так как именно названные два славянские племени были наиболее развитыми в политическом, экономическом и умственном отношении и выдвинули свою дворянскую или буржуазную интеллигенцию, которая уже из-за одной борьбы своей с немецким мещанством естественно склонялась ж идее славянской солидарности, означавшей в хозяйственном отношении создание свободного от немецкого засилья рынка, а в политическом отношении – сплочение разрозненных сил для сопротивления немецкому наступлению на славянский восток. Когда после закрытия университетов варшавского и виленского польско-литовская молодежь хлынула для продолжения своего образования в Германию, она начала создавать кружки в университетах берлинском и бреславском. В последнем поляки сближались с студентами, принадлежавшими к другим славянским племенам, и в 1843 году там возникло Литературное славянское общество, ведшее свои занятия на польском языке, но руководимое профессором-чехом Яном Пуркинье.

(Пуркинье, Ян Евангелист (1787–1869) – чешский ученый, физиолог, врач и писатель; с молодых лет интересовался чешскою литературою и языком. С 1819 профессор анатомии и физиологии в Пражском университете, а с 1823 профессор физиологии в Бреславле; с 1848 снова в Праге, сначала по кафедре философии, а затем с 1849 по кафедре физиологии. С 1861 депутат чешского сейма. Принимал участие в чешской национальной пропаганде, в частности в Бреславле, где собрал вокруг себя кружок студентов, на которых старался влиять в панславистском духе. Ему принадлежит ряд трудов по физиологии и медицине. Перевел на чешский язык «Освобожденный Иерусалим.» Т. Тассо и лирические произведения Шиллера.)

Позже носителями идеи панславизма сделались преимущественно чехи, но в основе своей мысль эта, особенно в ее революционной разновидности, была польского происхождения, и именно в противность идущему из казенных российских сфер реакционному панславизму, как орудию проникновения царизма в Европу, родилась среди поляков, особенно демократов, идея революционного панславизма идеал будущей вольной славянской федерации освобожденных народов. Возможно, что у Бакунина эта идея сложилась именно под влиянием польской эмиграции (ведь и в Берлине, и в Дрездене, и в Брюсселе, и в Париже он встречался с поляками и жил в круге их идей), но и среди русских революционеров эта идея имела некоторую традицию: ведь о своего рода революционном панславизме речь шла и у декабристов, которые также мечтали о будущей славянской вольной федерации и даже вели в таком духе переговоры с поляками.

185

Итак, несмотря на резкое выступление Бакунина в защиту поляков, угнетаемых царизмом, польские демократические эмигранты отнеслись к нему с недоверием. Но почему бы поляки могли не доверять Бакунину уже в 1846 году? Ясно: не потому, что это был Бакунин, вообще в то время мало кому известный кроме небольшой группы международных демократов, а потому, что это был русский. В то время русский революционер, да еще открыто солидаризующийся с делом Польши, был такою редкостью, что невольно возбуждал подозрение в скрытых целях, в задних мыслях, просто-напросто в служении царизму, в провокаторстве. Бакунину могло повредить еще то обстоятельство, что он сам взял на себя инициативу сближения с польскими эмигрантами, вместо того чтобы обратиться к посредничеству других эмигрантов или французских демократов, находившихся в сношениях с поляками и пользовавшихся их доверием. Во всяком случае с этого именно момента начинаются те недоразумения, которые в течение многих лет преследовали Бакунина и порождали политические сплетни на его счет, причем совершенно ясно, что немецкие коммунисты не имели абсолютно никакого отношения к этому недоразумению и в то время о нем даже и не подозревали.

186

Речь Бакунина, произнесенная на польском собрании 17/29 ноября 1847 года, в русском переводе напечатана в томе III настоящего издания под № 492. Собственно Бакунин ее не произнес, а прочитал по писаному (как явствует из письма Г. Гервега к жене от 6 декрбря 1847 г., напечатанного в книге «1848», стр. 325).

Председательствовал на собрании французский депутат Вавен; в бюро находился между прочим генерал Дворницкий.

Речь выдержана в духе революционного панславизма, в частности в духе солидарности интересов польской и русской революции. Кроме тех предшественников этой идеи, которых мы оказывали в комментарии 65 (см. выше), Бакунин в данном случае имел более близких и непосредственных предшественников, а именно деятелей «Кирилло-Мефодиевского общества» в Киеве, незадолго до того (в марте 1847 г.) разгромленных царскою жандармериею. В программе этого общества (а Бакунин, как мы знаем из тома III настоящего издания, был в курсе того, что делалось на родине) говорится о создании славянской федерации, в состав которой на началах равноправия должны были войти Россия, Украина, Польша, Чехия, Сербия, Болгария. Принадлежавший к этому обществу Тарас Шевченко, очутившись в ссылке вместе с ссыльными поляками, написал известное стихотворение, в котором вспоминал о прошлой совместной жизни Польши и Украины и обвинял панов и ксендзов в том, что они нарушили братское согласие народов. Кончалось стихотворение словами:

Подай же руку козакови

И сердце щирое подай.

И именем христовым знову

Возобновим наш тихий рай.

187

Собрание, на котором выступал Бакунин, состоялось в Брюсселе 14 февраля 1848 года. Поляки хотели объединить в одном торжестве чествование памяти великого польского патриота Симона Конарского, казненного в Вильне 15/27 февраля 1839 года, и памяти павших русских революционеров. Главными ораторами на вечере были Бакунин и Лелевель. Обращаясь к Бакунину, Лелевель сказал: «Будущность наша темна и неясна во многих отношениях. Оставим это грядущее, не станем заботиться о нем: не от нас зависит устранение преград к нему и решение судьбы народов. Прежде всего уничтожим угнетающего нас тирана, душащую нас тиранию, поставим вопрос о народе, поднимем его демократический дух, и все устроится и уладится согласно обоюдной воле добившихся народоправства обеих наций… Да, не может быть разделения между теми поляками и русскими, которые любят свободу. Братья спешат на спасение братьев. Не оставляй, Бакунин, начатого тобою дела, доведи до конца, держись крепко против ожидающих тебя препятствий… Друг Бакунин, подай нам братскую руку и обнимемся сердечно!»

Речь Бакунина известна нам только по той ее сокращенной передаче, какая приводится в «Исповеди».

188

Инцидент с клеветою, пущенною Н. Д. Киселевым против Бакунина через услужливое посредство французских министров, освещен нами в комментарии к тому III настоящего издания, где мы говорили об обстоятельствах, сопровождавших высылку Бакунина из Франции, и напечатали открытое письмо его к графу Дюшателю от 7 февраля 1848 г., помещенное в «Реформе» от 10 февраля того же года. Во всяком случае ясно, что часть польской эмиграции поверила этой клевете на Бакунина. Но поверили не все. Это видно из встречи, оказанной Бакунину Лелевелем, и из его выступления на торжестве 14 февраля, т. е. за 10 дней до отъезда его из Бельгии обратно во Францию. Однако клевета исподволь делала свое дело. Она преследовала Бакунина по пятам и при удобном случае (как в июле 1848 года, в разгар его революционной работы в Германии) снова высунула свое ядовитое жало.

189

Среди стоящих в аппозиции к Марксу и Энгельсу членов немецкого Рабочего союза, существовавшего в Брюсселе, возникла в сентябре 1847 года мысль организовать нечто вроде интернационального союза, в который входили бы и местные бельгийские демократы, и эмигранты различных наций, наподобие существовавшего в Англии общества «Братских демократов», состоявшего из чартистов и политических эмигрантов разных национальностей. Окончательно организовалось это «Демократическое общество для объединения всех стран» в ноябре 1847 года, причем почетным его председателем состоял генерал Мелинэ, фактическим председателем бельгийский адвокат Жоттран, вице-председателями француз Эмбер и немец Карл Маркс (см. комментарий в томе III, стр. 491). Общество ставило себе задачей «единение и братство всех народов» и старалось завязать сношения с демократами различных стран. В одном из своих воззваний оно поздравляло швейцарский народ с победою над реакционными кантонами в 1847 г., обратилось с приветствием к родственному британскому обществу «Братских демократов» и отправило туда своего члена К. Маркса, после февральской революции обратилось с приветствием к Временному правительству и пр. В общем оно носило такой характер, что Бакунин должен был бы чувствовать себя в нем хорошо. Оно вовсе не было коммунистическим или даже определенно социалистическим, так что слова Бакунина о несимпатичных манерах и тоне членов общества, о предъявленных к нему нестерпимых требованиях и т. п. представляются совершенно непонятными, как непонятен и неожиданный переход к немецким коммунистам. Это тем более непонятно, что в письме к Гервегу от декабря 1847 года, напечатанном в томе III под № 494, прямо говорится, что из «Демократического общества» может получиться нечто действительно хорошее, и Гервегу рекомендуется познакомиться с Жоттраном как человеком дельным, умным и практичным, причем обещается в дальнейшем много писать об этом Обществе, хотя и с оговоркою, что впечатления будут иногда противоречивы. О немецких же коммунистах здесь говорится в крайне отрицательных выражениях. Это наводит на мысль, что «Демократическое общество» и коммунистический ремесленный союз в уме Бакунина были как-то неразрывно связаны, и что, когда он писал свою «Исповедь», он ошибочно спутал обе эти организации: некогда симпатичное ему «Демократическое общество» (в котором он все же видимо редко бывал, предпочитая другое общество) и немецкий коммунистический союз, к которому он и тогда и позже относился отрицательно.

190

Выходит, что якобы члены «Демократического общества», а особенно немецкие коммунисты уже в конце 1847 и начале 1848 года кричали о «предательстве» Бакунина. В такой общей и безусловной форме это утверждение Бакунина является или ошибкою памяти (ибо известная заметка в «Новой Рейнской Газете» появилась только в июле 1848 года) или сознательно неясною формулировкою какого-то действительного факта. От кого же могло идти тогда заподозривание политической честности Бакунина? Из всего предыдущего содержания наших комментариев, основанных на собственных заявлениях Бакунина, видно, что подобные подозрения на его счет существовали лишь в среде польской эмиграции. В Брюсселе Бакунин встречался с польскими эмигрантами как консервативного, так и демократического направления (с одной стороны генерал Скржинецкий, В. Тышкевич и пр., а с другой – Лелевель, Люблинер и т. п.). Про одного из них он выражается в цитированном письме к Гервегу с особенною враждебностью, а именно про Люблинера. Правда в этом отрицательном отзыве о Люблинере (о нем см. том III, стр. 493) сильно звучит уже тогда присущая Бакунину антисемитская нотка, но кроме обвинения Люблинера в том, что он «еврей, выдающий себя за поляка», имеется и характеристика его как самого несносного существа в мире. И вот у нас возникает предположение, что Люблинер мог быть одним из тех польских эмигрантов, которые в то время с подозрением посматривали на Бакунина и на его сближение с поляками, причем не стеснялись при случае высказывать свои подозрения более или менее открыто. А так как упомянутый Люблинер стоял близко к Лелевелю и был активным деятелем «Демократического общества» (о чем Бакунин в письме ж Гервегу также упоминает), то не он ли был причиною того, что Бакунин, побывав раза два в симпатичном ему «Демократическом обществе», вскоре перестал туда ходить? Тогда легко объяснялась бы и его ненависть к Люблинеру.

191

О Я.С. Скржинецком см. там III, стр. 493.

192

Mерод, Филипп Феликс, граф (1791–1857) – бельгийский государственный деятель. Долго жил во Франции и примкнул к либеральным воззрениям своего дяди по свойству Лафайета. После бельгийской революции 1830 года, в которой он принимал активное участие, был членом временного правительства, а при короле Леопольде I, личным другом которого он был, занимал в начале 30-х годов ряд министерских постов; с 1839 года был недолго посланником во Франции.

193

Монталамбер, Шарль, граф (1810–1870) – французский писатель и политический деятель, вождь католической партии. Сначала был представителем «либерального католицизма» и сотрудником Ламеннэ, но затем покорился римской курии, вступил членом в верхнюю палату и вплоть до революции 1848 года защищал там доктрины ультрамонтанства против галликанства и либерализма. Он выступал и в защиту угнетенных национальностей, но лишь в том случае, если они принадлежали к католицизму, а их владыки к другой религии (пример Польши и русского царя). В 1848 году подал католикам сигнал признать республику для того, чтобы тем вернее овладеть ею и заставить ее служить целям политической и духовной реакции. Будучи членом Учредительного и Законодательного собраний, провел в 1850 году закон о «свободе обучения», отдавший на десятки лет французскую народную школу в руки католического духовенства, и способствовал походу французской армии на Рим в защиту папы от республиканцев. После государственного переворота примкнул было к правительству Бонапарта, но затем начал выступать против него, благодаря чему в 1857 году потерял свой парламентский мандат. Стоя на позиции либерального католицизма, выступил против провозглашения папской непогрешимости во время Ватиканского собора. Был членом французской Академии.

194

Это указание Бакунина заслуживает самого серьезного внимания. Следовало бы предупредить соответствующие поиски в газете «Constitutionnel» и выяснить, имеются ли там статьи Бакунина и какие именно.

195

Коссидьер, Марк (1808–1861) – французский политический деятель, республиканец, принимал участие в тайных обществах 30-х годов в 1834 г. участвовал в лионском восстании, за что приговорен к 20-летнему заключению. Выйдя из тюрьмы по амнистии 1837 г., продолжал работу в тайных обществах, стоял близко к бланкистам. Геркулесовское сложение и ораторский талант способствовали его популярности. Бакунин познакомился с ним до революции 1848 года. В последней Коссидьер принял активное участие, дрался на баррикадах, прямо с баррикад с ружьем в руках отправился в префектуру полиции, занял ее, объявил себя префектом и с помощью бывших членов тайных обществ организовал новую демократическую полицию («монтаньяров»). В одной из казарм этих монтаньяров и проживал Бакунин в феврале-марте 1848 г. в Париже. Во время демонстрации 15 мая занимал выжидательное положение. Обвиненный на другой день в Учредительном собрании в заигрывании с бунтом, подал в отставку. После июньских дней против него возбуждено было преследование за солидарность с инсургентами. Коссидьер бежал сначала в Англию, а затем в Америку, где снова занялся своим старым ремеслом (маклера по продаже вина). Амнистиею 1859 года он воспользовался не сразу и вернулся на родину накануне смерти. Ему приписывается известное выражение о Бакунине: «В первый день революции это неоценимый человек, а на второй его надобно расстрелять». Если Коссидьер и сказал что-либо подобное, то наверное в то время, когда был префектом полиции и по его словам «устанавливал порядок с помощью элементов беспорядка», а Бакунин ночевал среди его монтаньяров и подстрекал их к участию в революционных демонстрациях.

196

И. Головин в своих записках рассказывает, что Бакунин предводительствовал большою манифестациею рабочих против национальной гвардии. Он имеет в виду манифестацию 17 марта 1848 года, которая состоялась на следующий день после манифестации реакционных батальонов национальной гвардии («медвежьих шапок») и которая вместо того, чтобы навязать правительству более революционную программу, привела лишь к его упрочению. Другие источники, повествующие об этом дне, не упоминают об участии в нем Бакунина. Таким образом приходится предположить, что если он и участвовал в указанной демонстрации, в которой выступало около 150.000 человек, то лишь в виде рядового манифестанта, но никак не в качестве предводителя. В книге «Революция 1848 г. во Франции» (Донесения Я. Толстого), изд. Центроархива, Москва 1926, стр. 17, рассказывается, что Бакунин вместе с тремя другими русскими (Н. Тургеневым, И. Головиным и бывшим священником при русском посольстве Лавровым) участвовал в польской делегации к Временному правительству, возглавляемой ген. Дворницким.

197

Tьep, Адольф (1797–1877) – французский писатель и политический деятель, идеолог крупной консервативной буржуазии. Уроженец юга, этот карьерист в 1821 году перебрался в Париж, примкнул здесь к умеренно-либеральной партии, сделался сотрудником «Конституционалиста», выпустил большую работу по истории французской революции; вместе с Арманом Каррелем и Минье создал оппозиционную газету «Насиональ», в которой защищал принцип парламентарной монархии. Сыграл крупную роль во время революции 1830 года, помешав учреждению республики и обеспечив избрание Луи-Филиппа на престол. В 30-е и 40-е годы неоднократно был министром, все более правея и становясь все более агрессивным по отношению к рабочему классу, движения которого он подавлял с неслыханною жестокостью. В 40-х годах, движимый завистью к своему сопернику Гизо, был главою буржуазной оппозиции против правительства. После революции 1848 г. признал республику, по его мнению наиболее обеспечивающую власть буржуазии вообще. Во время Второй Империи не играл особенной политической роли, хотя стоял в оппозиции к крайнему бонапартизму и требовал либеральных мер. Снова выдвинулся на первый план во время франко-прусской войны, когда объезжал иностранные дворы, ища союзников для Франции. Буржуазия подняла своего старого слугу на щит. Национальное собрание избрало его главою исполнительной власти, в каковом качестве он кровавыми мерами усмирил им же спровоцированное восстание парижского пролетариата (Коммуну), после чего был избран в президенты Третьей Республики. В 1873 г. вышел в отставку, а затем выступал против нового президента Мак-Магона, подготовлявшего восстановление монархии. Кроме работы о революции ему принадлежит еще обширная «История консульства и империи».

198

Уже во время процесса Мерославского в конце 1847 года в Германии в либеральных и особенно демократических кругах раздавались голоса сочувствия польским патриотам. Указывалось, что восстание, задуманное польскою эмиграциею, направлялось главным острием против русского царизма, который является врагом всего прогрессивного и свободного в Европе и угрожает всем западным государствам. Существовали даже проекты (например Бюлова-Куммерова, опубликованный в 1845 г.) восстановления независимой Польши как ограды против варварской России. Известие о краковском восстании встречено было в разных местах Германии с энтузиазмом; в Рейнской области появились даже волонтеры, собиравшиеся вступить в польские войска. С своей стороны соединенный прусский ландтаг принял сочувственную полякам резолюцию и требовал амнистии для привлеченных по процессу Мерославского, В основе этой волны симпатий к Польше лежала мысль о том, что освобожденная Польша вступит в союз с Пруссиею против России.

После мартовской революции симпатии немецкой демократии к полякам еще возросли. Дело в том, что в тот момент существовало опасение российской интервенции против свободы и в защиту поколебленных тронов (как известно, интервенция эта осуществилась только годом позже). Поляки же считались естественным союзником в борьбе против царизма. Интересы европейской демократии и освобождения Польши совпадали. Вот почему в первые дни после революции польские революционеры пользовались в Германии большого популярностью. Особая депутация потребовала от прусского короля освобождения заключенных поляков; последние встречены были овациями; их торжественно привели ко дворцу, и вышедший на балкон король принужден был кричать: «Да здравствует Польша!». Демократия гласно требовала объявления войны России как главному врагу германского единства. Король уже готов был открыто высказаться за объединение Германии и за войну с Россией. Манифест немецких демократов, проживавших в Париже, подписанный от их имени Г. Гервегом, подчеркивал, что объединение и свобода Германии немыслимы без восстановления сильной, свободной и демократической Польши, стоящей между немцами и восточным абсолютизмом: «ибо до тех пор, пока хотя единственная пядь польской земли останется п p у с с к о ю, Пруссия останется м о с к о в с к о ю, а до тех пор, пока Пруссия не перестанет быть московскою, не будет единства и братства между северными и южными немцами». Эти мысли и даже выражения настолько напоминают мысли и слова Бакунина, высказанные в его писаниях 1848–1849 гг. (см. томы III и IV настоящего издания), что невольно на ум приходит предположение о том, что Бакунин принимал участие в составлении цитированного манифеста или по крайней мере тех его мест, которые касаются польского вопроса. Не забудем, что в этот момент Бакунин встречался с Гервегом в Париже, поддерживал его план вторжения в Германию во главе «демократического легиона» и наверно обсуждал с ним содержание манифеста.

В марте 1848 года вся Европа ожидала восстания Польши против царизма и сочувствовала полякам. Британскому «Таймсу» уже мерещились победные польские знамена на берегах Вислы, Немана, Двины и Днепра. Прусский посол в Лондоне Бунзен говорил об освобождении Польши как о вещи несомненной. В Берлине говорили о войне с Россиею как о деле решенном. В Вене также поговаривали о войне с Россией. Эрцгерцог Иоанн, позже блюститель империи, принимая 2 апреля польскую депутацию, признал раздел Польши историческим преступлением и выразил уверенность в неминуемом восстановлении независимой Польши тем или иным способом. А 6 апреля правительственная «Венская Газета» прямо писала: «свободная Австрия принесет свободу Польше, а сильная союзом с Польшей и симпатиею Европы, не отступит для такой великой цели от борьбы с Россией». Наконец собравшийся во Франкфурте предварительный парламент в начале апреля объявил раздел Польши позорным беззаконием, признал священною обязанностью немецкого народа содействие восстановлению Польши и требовал от немецких правительств оказания помощи возвращающимся без оружия полякам. Немало повредило польскому делу молчание Царства Польского.

Мы видим таким образом, что слова Бакунина об угрожавшей России войне-только не «онемечившихся поляков», как он говорит, а поляков в союзе с немцами – не являются плодом разгоряченной фантазии, а основаны на действительном положении вещей в первые недели после февральской революции.

199

Совершенно очевидно, что здесь Бакунин приступает к ответу на заданный ему вопрос (см. выше прим. I к «Исповеди).

200

Ледрю-Ролен, Александр Август (1807–1874) – французский политический деятель. Адвокат по профессии, он примкнул к республиканскому движению, в котором занял выдающееся место. И в палате, куда он избран был в 1841 г., и в журналистике, особенно в радикальной «Реформе», он проводил демократические взгляды, выражавшие настроение левой мелкой буржуазии. Он играл крупную роль во время банкетной кампании и борьбы за расширение избирательного права, и после революции 1848 года сделался влиятельным членом Временного Правительства. В течение всей революции обнаружил бесхарактерность и колебания, свойственные представляемому им классу, занимая подобно последнему промежуточную и колеблющуюся позицию между крупным капиталом и пролетариатом. Будучи министром внутренних дел, разослал по стране своих комиссаров, которые должны были бороться с элементами реакции и способствовать победе республики; но и эти комиссары действовали так же нерешительно, как и их шеф, фактически сдававший все позиции умеренным республиканцам и скрытым монархистам. Но в те времена и он считался в консервативных кругах страшным революционером и потрясателем основ, так что обвинение в принадлежности к «агентам Ледрю-Ролена», особенно в устах николаевских жандармов, было далеко не шуточным. Позже Ледрю-Ролен был избран в исполнительную комиссию, заменившую Временное Правительство. Во время революционной манифестации 15 мая выступал против демонстрантов и способствовал провалу выступления. Будучи членом Учредительного собрания, не нашел своего места в июньские дни 1848 г. и не выступал против диктатуры Кавеньяка. Выставленный кандидатом в президенты от партии мелкобуржуазной демократии, собрал всего 400.000 голосов. В Законодательном собрании был руководителем мелкобуржуазной Горы. Поняв, что поражение пролетариата угрожает самому существованию республики, способствовал тому соглашению между социалистами и радикалами, которое получило тогда название «социал-демократической партии». Но было уже поздно. Выступление 13 июня 1849 года, предпринятое Горою для защиты основ республиканской конституции, нагло попираемой восторжествовавшею реакциею, закончилось поражением, и Ледрю-Ролену пришлось бежать в Англию, где он прожил до 1870 года. Вернувшись во Францию, он дважды избирался в Национальное собрание и в палату депутатов, но уже не играл заметной политической роли. Вместе с своею социальною группою он не находил себе прочного места в современном обществе, раздираемом борьбою классов на два стана, не допускающих примирения, а если и находил временами, то в лагере врагов пролетариата.

201

Альбер, настоящая фамилия Maртэн, Александр (1815–1895) – французский политический деятель. Рабочий металлист, он принимал деятельное участие в тайных обществах во время Июльской монархии, участвовал в лионском восстании 1834 года; в 1840 г. способствовал основанию рабочего журнала «Мастерская». После февральской революции 1848 года был избран сначала секретарем, а затем членом Временного правительства, в составе которого не сумел проводить пролетарской линии. Попав под влияние Луи Блана, был вице-председателем Люксембургской комиссии. Избранный в Учредительное собрание, выказал сочувствие демонстрации 15 мая и был внесен демонстрантами в список нового революционного правительства; за это был арестован и в 1849 г. приговорен военным судом в Бурже к ссылке. Просидев 10 лет в различных тюрьмах, был освобожден по амнистии 1859 г., но крупной политической роли уже не играл, хотя не раз выставлялся кандидатом на выборах. Служил в газовом обществе.

202

«Централизация» – выборный руководящий центр, Центральный Комитет «Польского Демократического Товарищества», самой крупной и влиятельной организации среди польской эмиграции 30-40-х годов XIX века, объединявшей левую демократическую часть дворянской и буржуазной интеллигенции, бежавшей из Польши от преследований правительств после революции 1831 г. и последовавших за нею заговоров и восстаний. Польское Демократическое Товарищество было основано в 1832 г. во Франции, Централизация же создана была в 1835 году. К этому времени Товарищество насчитывало около 1500 членов, а к концу 40-х годов около 2000. Товарищество издавало «Польский Демократ» (см. том III, стр. 537) и «Журнал П. Д. Т-ва». Именно оно подготовило восстание 1846 года, которое по замыслу инициаторов должно было охватить все три польские «забора», но ограничилось выступлением в Кракове, закончившимся Тарновскою резнёю. Однако влияние Товарищества от этой неудачи не ослабело. Сначала Централизация находилась в Пуатье, затем перебралась в Версаль (именно сюда, как мы знаем, Бакунин ездил столь неуспешно в 1846 году для установления связи с нею), а в 1848 г. переехала в Париж. Члены ее сыграли крупную роль в революционных событиях 1848–1849 гг. в разных странах. После июньского поражения парижского пролетариата и начала реакции во Франции Централизация принуждена была переехать в Лондон. В 50-х годах влияние Дем. Т-ва сильно упало, и к началу 60-х годов она прекратила свое самостоятельное существование, подчинившись варшавскому подпольному национальному правительству.

203

На это указание Бакунина также следует обратить серьезное внимание. Правда Бакунин прямо не говорит, что он написал какие-либо корреспонденции в «Реформу», но его слова не исключают я такого допущения.

В своем показании перед саксонской следственной комиссией 14 мая 1849 г. Бакунин говорит, что писал корреспонденции в «Реформу» и «На-сиональ», и что в связи с этим посещал французского посла в Берлине Э. Араго («Дело» дрезденского архива, 1285а, том la). В Москве мы не могли найти ни «Реформы», за 1849 г., ни «Насионаля» вообще, а потому не могли проверить указания Бакунина. Но в «Реформе» 1848 года кроме перепечатанной оттуда статьи Бакунина о февральской революции (см. том III, № 497) мы никаких следов его сотрудничества не нашли.

204

Эти слова Бакунина весьма характерны. Итак уже в то время он в области тактики держался тех принципов, какие впоследствии применил в своей тайной анархистской организации «Альянс социальных революционеров». В 30-е и 40-е годы XIX века, эпоху тайных обществ и заговоров, такие организационные принципы, почерпнутые из практики карбонарских вент, были впрочем естественны и понятны. Но они уже начали становиться неприменимыми в (конце 40-х годов, когда на сцену выступили массы, и стали еще более устарелыми в 60-х и 70-х годах XIX века, в эпоху появления широкого рабочего движения во время I Интернационала. Принцип же этот: «толпа шумит, а невидимо ведут ее немногие предприимчивые люди, намечающие пути и цели в тайных заседаниях», встретится нам в писаниях и делах Бакунина в его анархистский период.

205

Общество Чарторижского это – правая часть польской эмиграции, аристократическая; общество демократов это-«Польское Демократическое Общество (или Товарищество)», о котором мы говорим в комментарии 83.

206

Речь идет о вторжении «демократического легиона» во главе с Гервегом в Германию из Франции, закончившемся самым плачевным образом (см. об этом том III, стр. 499). Бакунин сочувствовал попытке Гервега и на этой почве несколько позже повздорил с Марксом, который считал авантюру Гервега пагубною для дела.

207

И здесь мы усматриваем явный ответ Бакунина на поставленный ему вопрос.

208

Об И. Г. Головине см. том III, стр. 470.

О Н. И. Сазонове см. том III, стр. 480.

О Н. И. Тургеневе см. том III, стр. 552.

209

Герцен, Александр Иванович, псевдоним Искандер (1812–1870) – русский писатель и политический деятель, с 1847 г. эмигрант, основатель и издатель (вместе с Н. П. Огаревым) «Колокола» и «Полярной Звезды», первых довольно широко распространенных органов подпольной печати, один из основателей мирного народничества, один из самых блестящих русских литераторов. С Бакуниным знаком с конца 1839 года. Сначала полемизировал с ним, будучи в России левее его, но в эмигрантскую пору занял гораздо более правую позицию. Утратив после разгрома революции 1848-49 гг. веру в революционные пути, выражал в литературе взгляды прогрессивного умеренно-реформаторского либерального дворянства, все более расходясь с Бакуниным, по мере того как последний все определеннее становился на позицию крестьянского социализма, а затем и революционного анархизма. Даже в то время, когда их пути как будто скрестились, в начале 60-х годов, в эпоху либеральной агитации (см. том V настоящего издания), они в сущности расходились и в целях, и в путях, и в средствах.

210

В письме к Ф. Отто от 17 марта 1850 г. (см. выше, № 541) Бакунин также решительно отвергает это обвинение.

211

Бакунин никогда не был сторонником индивидуального террора, и даже а террористических брошюрах нечаевской поры он имеет в виду массовый красный террор революционеров против партии контр-революции. Но как революционер он не мог разумеется усматривать в террористических посягательствах на тиранов «злодейство и подлость». Такие термины он употребил здесь для своего коронованного духовника. В действительности же он думал на этот счет несколько иначе, и когда Герцен назвал Березовского, стрелявшего в Париже в Александра II, фанатиком, Бакунин отвечал ему: «Березовский-мститель и самый законный мститель за все преступления, муки и кровавые оскорбления, вынесенные Польшею и поляками. Неужели ты этого не понимаешь? Да ведь если бы не было таких взрывов негодования, можно бы было отчаяться в людях» (Письмо от 23 июня 1867 года).

212

Брут, Марк Юний (85–42 до Р. X.) – римский республиканец, участник заговора, который закончился убийством Цезаря, стремившегося к престолу. Классический образец тираноубийцы.

Алибо, Луи (1810–1836) – бывший конторщик, служил в армии, вышел в отставку с чином каптенармуса; решительный республиканец, прибыл в Париж с целью убить короля за зверскую расправу с рабочими; 25 июня 1835 года произвел из обреза выстрел в Луи-Филиппа, но промахнулся. Подвергнут квалифицированной казни отцеубийц 11 июля.

Равальяк, Франсуа (1579–1610) – католический фанатик, убивший 14 мая 1610 года французского короля Генриха IV. Казнен после мучительных пыток.

213

Холера охватила в 1831 году значительную часть России и вызвала народные волнения в разных местах страны, в том числе в столицах. Существует даже легенда об усмирении холерного бунта в Петербурге посредством появления самого царя на Сенной площади, где увидевшие его бунтовщики сразу усмирились и пали на колени. «Грусть» Николая I объясняется его страхом перед народными волнениями.

214

Второй паспорт был на имя Леонарда Неглинского. Он был отобран у Бакунина в Берлине, но возвращен ему.

215

Ясно, что речь идет о басне «Лягушка и вол».

216

«Предварительный парламент» открылся во Франкфурте-на-Майне 31 марта 1848 г. и продолжался до 3 апреля. В нем участвовало 511 представителей от разных германских государств. И уже в нем сказалось бессилие немецкого либерализма. Слова Бакунина о том, что он застал еще во Франкфурте заседания предварительного парламента, доказывают, что он действительно приехал туда в начале апреля.

217

О Минутоли см. том III, стр. 502.

Сколько времени этот «либерал-полициант» продержал Бакунина в полицейском участке, трудно установить с точностью. В «Исповеди» Бакунин говорит, что его выпустили на другой день, т. е. продержали в полиции целые сутки, ибо арестован он был в полдень 21 апреля. В полицейском протоколе сказано, что он был освобожден 21-го вечером, т. е. все же просидел несколько часов. Согласно же показанию, данному Бакуниным в Праге 15 июня 1850 года, он был задержан лишь на час. Последнее впрочем сомнительно. Если допрос, снятый с него 22 апреля и напечатанный в томе III под № 499, был учинен ему до освобождения, то и выйдет, что он просидел в участке сутки. Но, кажется, допрос происходил после освобождения его из полиции. См. статью проф. Пфицнера – «Бакунин в Пруссии в 1848 голу», напечатанную в немецком «Ежегоднике культуры и истории славян» 1931, том VII, выпуск III, стр. 241.

218

О польском съезде или точнее конференции в Бреславле известно очень немного; немногочисленная литература о нем указана в статье Пфицнера о пребывании Бакунина в Пруссии (стр. 247). Ввиду того, что разыгрывавшиеся в Европе события требовали внесения единства в польские ряды находившийся в эмиграции польский генерал Дембинский по соглашению с несколькими видными польскими деятелями Познани и Галиции задумал созвать нечто вроде совещания влиятельных представителей польской общественности Пруссии и Австрии (участие представителей из Царства Польского вследствие строгой охраны российских границ с самого начала считалось исключенным) для выработки общей программы действий и избрания какого-либо центрального руководящего органа или временного правительства. Характерно, что на эту конференцию приглашены были преимущественно мирные местные люди, почвенники, а эмигранты, более революционно и демократически настроенные, приглашения на съезд не получили. Приглашено было 80 человек, а прибыло около 60-ти. Несмотря на небольшое число собравшихся и на принадлежность большинства их в общем к одному политическому направлению (умеренного постепеновства), сговориться им не удалось, и ни к каким существенным практическим постановлениям они не пришли. В этом отношении Бакунин совершенно прав в своей характеристике бреславльского съезда, состоявшегося между 5 и 7 мая 1848 года на квартире ген. Дембинского. Съезд выпустил велеречивый манифест, в котором говорилось о праве наций на самоопределение, о федерации народов и о всеобщем разоружения Европы, а также обратился к полякам с призывом принять по возможности более широкое участие в подготовлявшемся славянском конгрессе в Праге.

В Бреславле Бакунин расширил свои знакомства среди поляков. Кроме местных поляков сюда наехало много эмигрантов, высланных из Кракова, а также множество беглецов из русской Польши, спасавшихся от белого террора царского сатрапа Паскевича. В частности он познакомился здесь с графом Александром Велепольским, незадолго до того выпустившим «Открытое письмо польского дворянина к князю Меттерниху», в котором проповедывал примирение поляков с царизмом, – позиция, которую Бакунин решительно отвергал. Здесь же он познакомился с графом Илиодором Скуржевским и его братом Арно. Разумеется, не отказываясь от знакомства с представителями аристократии, он завел еще больше знакомств среди демократов, но последнему мешали позорящие его слухи, распространившиеся среди части польской демократической эмиграции.

Цибульский, приезжавший на бреславльскую конференцию, познакомил Бакунина с Челякозским, который дал Бакунину рекомендательное письмо к своему зятю Сташеку в Прагу; это должно было облегчить задачу Бакунина, собиравшегося на славянский конгресс, в котором он расчитывал найти опору для своих революционных предприятий.

219

Это место также заслуживает особенного внимания. Здесь Бакунин в который уже раз снова устанавливает источник порочащих слухов, распространявшихся на его счет: они шли из кругов польской эмиграции и в частности из ее демократического крыла. Почему демократического, это ясно само собой; демократы были более активны, имели больше связей в Царстве Польском, затевали разные революционные дела в границах царской империи, сильнее рисковали и потому особенно осторожно относились ко всем лицам, способным возбудить малейшее подозрение в политическом отношении. Почему дурные слухи о Бакунине в рассматриваемое время усилились? Опять-таки понятно: Бакунин очутился в Бреславле, ближе к российской границе, здесь происходил созванный на 5 мая 1848 года польский съезд, вероятно велись разного рода опасные разговоры, замышлялись выступления; между тем Бакунин естественно встречался с поляками, выражал интерес к их делам, при всей своей осторожности наверно расспрашивал про польские замыслы и людей и т. п. Неудивительно, что в такой напряженной атмосфере и в такой накаленной обстановке чувства были более обостренными, чем обычно, подозрительность сильнее, чем в обыкновенное время, присутствие русского Бакунина могло многим казаться странным, во всяком случае оно было необычным, ибо русский революционер в те времена вообще был белою вороною, а еще интересующийся польскими делами и выражающий солидарность с поляками против своего правительства был чем-то совсем непонятным и чудным. Немудрено, что слухи о Бакунине в это время еще усилились. Но повторяем, немецкие коммунисты были здесь ровно ни при чем. Они тогда вероятно даже не знали, где находится Бакунин, и не думали о нем.

220

Ледуховский, Ян, граф (1791–1864) – польский политический деятель, националист и консерватор, противник освобождения крестьян. Вступив в войска княжества Варшавского, был адъютантом кн. Понятовского, был ранен и взят в плен австрийцами. По освобождении принял участие в походе Наполеона 1812 года. Был депутатом в сеймах 1825, 1830 и революционном 1830–1831 гг. Активно участвовал в революции как в области политической, так и военной. За границею принимал деятельное участие в делах польской демократической эмиграции, которой помогал и материально. Был членом «Польского национального комитета» под председательством ген. Дворницкого. Высланный из Франции, уехал в Англию. По возвращении в Париж принадлежал к «Демократическому Товариществу» и в качестве последнего председателя распустил его в 1862 году незадолго до начала восстания. Поддерживал делом и деньгами польскую военную школу в Батиньоле (под Парижем), первый пожертвовав на нее 30000 франков.

221

Это место надо считать преувеличением со стороны Бакунина. Правда высылка его из Парижа в 1847 году окружила его имя известным ореолом. С другой стороны, как правильно указывает Пфицнер, перед бреславльскими провинциалами он выступал в виде мирового демократа, явившегося из Парижа и запросто знакомого с самыми знаменитыми французскими революционерами. Однако в то время он был еще слишком мало известен немцам за исключением узкого круга старых знакомых по Берлину и Дрездену 1840–1842 годов. Да и те вряд ли смотрели на него как на «оракула», особенно в немецких делах, в которых он плохо разбирался. Позже, после его выступлений на пражском съезде и выхода его «Воззвания к славянам» популярность его возросла, но и тогда, как видно по воспоминаниям современников, даже такие приятели его, как А. Реккель, Р. Вагнер, и пр., при всем обаянии его личности, вовсе не смотрели на него как на оракула, хотя любили и уважали его и во многом прислушивались к его словам, далеко однако не принимая их без критики.

Что его влияние на бреславльских демократов было впрочем немалым, видно из того, что ему удалось убедить их выставить вместо намеченного во Франкфуртский сейм Энгельмана кандидатуру саксонца А. Руге. Несмотря на то, что против кандидатуры Руге высказывались как умеренные либералы, так и коммунисты, он был избран в депутаты. Об этом говорит один бреславльский демократ, цитируемый Пфицнером: «И так могло случиться, что благодаря вмешательству русского Бакунина, инкогнито проживавшего в Бреславле, Руге был тогда выставлен кандидатом во Франкфуртский сейм» (стр. 252). Сам Руге пытался впоследствии и своих воспоминаниях замазать этот факт.

Замечательно, что с коммунистами, которыми в Бреславле руководил тогда Вильгельм Вольф («верный защитник пролетариев», которому посвящен первый том «Капитала»), Бакунин и здесь не сошелся.

222

Расхождение интересов живших в Познанском герцогстве поляков и немцев довело национальные страсти в этой области до белого каления. Когда прусское правительство 22 апреля 1848 г. постановило разделить герцогство на две части, из которых большую включило в состав Германского Союза, полями начали восстание. Польские волонтерские отряды, составленные в большинстве из крестьян и батраков, проявили чудеса мужества и, вооруженные косами, нанесли несколько поражений прекрасно вооруженным и обученным прусским войскам, как например 30 апреля при Милославле, где Мерославский разбил генерала фон Блюмена. Но в конце концов повстанцы были разбиты, и к середине мая восстание закончилось.

223

После подавления генералом Кастильоне восстания в Кракове, вызванного его провокационным приказом от 19 апреля не пропускать через границу польских эмигрантов, городом после бомбардировки 25 апреля подписана была 27 апреля капитуляция, в силу которой все эмигранты высылались из австрийских пределов. Позже аналогичная мера была принята и прусским правительством.

224

Восстание баденских республиканцев под предводительством Ф. К. Геккера и Густава Струве началось 13 апреля 1848 г. Позже на помощь к ним поспешил «демократический легион» под предводительством Г. Гервега. К 25 апреля восстание, не поддержанное массами, было подавлено с невероятною жестокостью. В сущности этот разгром можно рассматривать как начало поражения германской революции.

225

Речь идет о демонстрации 15 мая, затеянной левыми клубами в целях разгона реакционного Учредительного собрания и установления нового Временного правительства, проводящего действительно революционную программу. Движение закончилось полною неудачею и только усилило реакционную партию, которая с этого дня перешла в открытое наступление на пролетариат и спровоцировала июньское восстание, приведшее к окончательному разгрому авангарда рабочего класса.

226

По мысли своих инициаторов славянский съезд также входил в общий план заговора реакции против революции. Еще в начале апреля хорватский, бан Елачич, бывший тогда одним из самых активных деятелей австрийской контр-революции, виделся в Вене с Шафариком и другими представителями славянского движения. На этих совещаниях сложилась та мысль, что немецкому парламенту во Франкфурте и венгерскому сейму необходимо противопоставить славянский съезд в Праге. Таким образом национальные стремления славян, естественно пробужденные революциею, использовались как орудие борьбы с этой революцией. Так как инициаторы этой идеи все стояли на почве сохранения Австрийской империи (Елачич, Шафарик, Палацкий, И. М. Тун и пр.), то весьма вероятно, что у колыбели этой идеи стояло само австрийское императорское правительство (быть может, в лице того же Елачича). Славяне, руководимые своим дворянством и реакционной буржуазией, должны были составить базу сплочения всех охранительных сил против революционных выступлений немцев, сепаратизма мадьяр и стремления итальянских провинций Австрии к отделению от нее.

Вслед за этим предварительным совещанием хорватский патриот и писатель И. Кукулевич выступил в газете «Славянский Юг» с призывом созвать славянский съезд, с призывом, который был быстро подхвачен всеми другими славянскими органами. В конце апреля в Вене образовался комитет из представителей всех живущих в Австрии славян, а 1 мая появилось извещение, что славянский съезд созывается на 31 мая в Праге. Призыв обращен был только к славянам Австрийской империи, причем заявлялось, что славяне из других стран будут с радостью приняты на конгрессе как гости. Съезд по мысля своих инициаторов должен был отстоять целость Австрийской империи, дать отпор революционным и сепаратистским стремлениям других народностей империи и этим доставить славянам, в частности чехам (т. е. их господствующим классам), преобладающее место в восстановленной монархии.

227

Как указывает В. Чейхан (цит. соч., стр. 15 сл.), если Бакунин до 1848 года не знал чехов, то это не значит, что чехи не знали его. В немецкой газете «Богемия» 25 апреля 1848 года появилась заметка такого содержания: «Бакунин, Головин и Тургенев, известные своею судьбою и писаниями, выехали из Берлина в Краков». Разумеется само по себе содержание заметки неверно: Бакунин не ездил в Краков, а Головин и Тургенев (Возможно впрочем, что здесь речь идет не о Н. И. Тургеневе (и тем более не о И. С. Тургеневе), а о А. И. Тургеневе, брате Николая Ивановиче, разъезжавшем по Европе) в тот момент сидели в Париже и из него никуда не выезжали, но она показывает, что во всяком случае о существовании Бакунина кое-кто в Чехии знал. Как видно из переписки Ф. Л. Челяковского, тогда профессора славяноведения в Бреславльском университете, Бакунин до своей поездки в Прагу познакомился там с этим представителем чешской интеллигенции (Челяковский также присутствовал на пражском съезде). Последний передал заботы о нем своему зятю Вацлаву Станеку, прося его познакомить Бакунина с другими чехами. О предстоящем участии Бакунина в славянском съезде известно стало уже 19 мая, когда в газете «Narodni Noviny» («Национальные Известия») появилось следующее сообщение: «Профессор славяноведения в Берлине Цыбульский привезет с собою русского эмигранта Бакунина». А во время пребывания Бакунина в Праге, куда он приехал 29 мая, местные газеты писали о нем как о знаменитости. Так упомянутая «Богемии» говорила 1 июня 1848 г.: «Одним из светил славянского конгресса является русский М. Бакунин». В тот же день «Пражский вечерний Листок» писал: «Бакунин, прославившийся своею судьбою русский писатель, находится здесь».

Станек, Вацлав (1804–1871) – чешский врач и писатель; изучал в Пражском университете филологию и медицину. Занимался врачебною практикою. В 1848 году принял деятельное участие в общественном движении, был депутатом в чешском и обще-австрийском сеймах. С начала 50-х годов отдался филологическим изысканиям и участию в Чешской Матице. Был в приятельских отношениях с И. Фричем, Ф. Л. Челяковским и другими, с которыми у него были литературные связи и которые вовлекли его в чешское национальное движение.

О Челяковском, Ф. Л. см. том III, стр. 502.

О Цыбульском, Адальберте см. том III, стр. 502.

Как видим, Бакунин сумел быстро завязать нужные знакомства в Берлине и Бреславле. Возможно, что адреса некоторых своих новых знакомых он получил от парижских поляков.

228

Робер, Киприан (Cyprien Robert) – французский писатель; родился в 1807 г., изучал языки и литературы различных народов, в частности славянских. В 1842 г. вошел в редакцию журнала «Revue des deux Mondes» и сделался одним из самых активных его сотрудников. С 1845 по 1852 гг. занимал кафедру славянских языков и литератур в College de France после оставления этой кафедры А. Мицкевичем. Написал несколько работ по славяноведению.

229

Бакунин имеет в виду сцены, происходившие при открытии съезда. Как передают современники, съезд открылся чрезвычайно торжественно. Говорили Палацкий, Шафарик, затем последовали речи на всех славянских наречиях, причем ораторы выступали в национальных костюмах. Юго-славяне, готовившиеся к войне с венграми, гремели саблями, все под наплывом горячего чувства бросались друг другу в объятия, вообще произошла одна из редких сцен одушевления и энтузиазма.

230

Собственно говоря, мысль чешских патриотов о превращении Австрийской империи из немецкой в славянскую нашла немало сторонников и среди польских патриотов, особенно в консервативном лагере. Во главе этого охранительно-славянского направления, которое можно назвать австрийским панславизмом, стали такие видные польские деятели, как Адам Потоцкий, Юрий Любомирский (позже член пражского съезда), Здзислав Замойский и пр. Они стояли на той точке зрения, что если немецкая централистическая и бюрократическая Австрия была вредна для польского дела, то славянско-федеративная могла бы быть для него полезна. В этом пункте они сходились с многочисленными сторонниками славянского единения в Галиции. Франтишек Смолка развивал ту мысль, что Австрия может иметь будущее только как федеративное государство, построенное на полной самостоятельности населяющих ее народов. С своей стороны познанские поляки, задетые разделом герцогства Познанского в пользу немцев, готовы были искать в славянском единстве орудия борьбы с немецким засильем. Андрей Морачевский первый подал мысль о славянском съезде.

В пражском съезде, созванном чешскими националистами, поляки приняли довольно деятельное участие. Польских делегатов было несколько десятков. Среди них назовем А. Морачевского, К. Либельта, Адальберта Цыбульского, прибывших из Познани, Юрия Любомирского и Леслава Лукашевича из Кракова; далее Лукиана Семеньского и Константина Залеского присутствовал также А. Велепольский, впоследствии сыгравший такую пагубную роль в начале 60-х годов, а тогда уже довольно известный благодаря своему открытому письму к Меттерниху, написанному в дружелюбном царизму духе (см. выше, стр. 409). Поляк Юрий Любомирский был избран в товарищи председателя съезда.

Отмеченное Бакуниным ироническое отношение польских делегатов объяснялось как их сравнительно более высоким политическим развитием, чем у остальных делегатов, так и их несочувствием тем по существу реакционным целям, которые более или менее сознательно ставили себе инициаторы и вдохновители съезда.

231

В «Воззвании к славянам» Бакунин, еще веривший в возможность нового революционного взрыва и в частности в близкое восстание Богемии, выражается о пражском съезде несколько иначе; там он называет этот съезд «полным жизни», утверждает, что он провозгласил эру славянской свободы и братства, а про себя говорит, что свое участие в этом съезде «считает за величайшую честь в своей жизни».

232

Славянский съезд в Праге явился результатом стремлений чешской буржуазии вытеснить и заменить буржуазию немецкую, составлявшую меньшинство в Австрийской империи, но тем не менее занимавшую главенствующее положение как в экономической, так и в политической и культурной области. Будучи наиболее развитою частью славянских национальностей, составлявших большинство в империи, чехи, в случае, если бы им удалось объединить и возглавить движение славян, могли рассчитывать занять преобладающее положение в австрийском государстве, а опираясь на обширный рынок, представляемый славянским населением Австрии, дать материальное удовлетворение чешской промышленной, торговой и интеллигентской буржуазии. Среди славянских народов Австрии, в подавляющем большинстве крестьянских, чехи единственные имели сравнительно развитое мещанство и сумели выработать собственную интеллигенцию, не бывшую в состоянии найти полное применение своим силам в результате неравноправия славян. Отсюда ее панславистские стремления, являвшиеся естественным выражением ее социального положения.

Революция 1848 года, развязавшая все до того задавленные порывы угнетенных народов и национальностей, выдвинула на первый план все политические, экономические и национальные стремления, до тех пор насильственно загоняемые внутрь. И сами события этого бурного времени, в течение которого наряду с громкими фразами о всеобщей свободе и равенстве проявились недвусмысленные классовые вожделения, дали добавочный толчок ранее тлевшему в порах общества панславизму. Стремясь к осуществлению своих политических программ, немецкая буржуазия и венгерская аристократия попутно лишний раз задели самолюбие и интересы славянства, что сейчас же использовано было славянским и особенно чешским мещанством для своих целей. Три события в особенности толкнули славян к сопротивлению: это – 1) попытка германской буржуазии инкорпорировать в будущую единую Германию чисто славянские земли, выразившаяся в стремлении заставить эти славянские области Пруссии и Австрии посылать своих депутатов в общегерманское национальное собрание во Франкфурте и в присоединении большей части Познанского герцогства к Германскому Союзу по приказу прусского короля; 2) систематическое нарушение интересов и самолюбия славянских народов правительствами и господствующими классами после революции; 3) попытки венгерского посреволюционного правительства продолжать старую политику денационализации и подавления входивших в состав венгерского королевства славянских народов. Этими действиями славяне толкались в лагерь контр-революции, которая сумела хорошо использовать создавшееся положение.

Когда австрийский министр Пиллерсдорф приказал произвести выборы в Франкфуртское национальное собрание от всех земель Австрийской империи, в том числе от Чехии, Моравии и Силезии, чешский национальный комитет (составившийся после мартовской революции преимущественно из представителей буржуазии) решительно отказался от выборов во Франкфурт, усматривая в этом проявление германизации. По этому поводу П. Ровинский замечает: «В этом эпизоде со всею яркостию выразился характер чешского движения, в котором самый строгий судья не мог бы отыскать революционных элементов. Напротив движение чехов было чисто консервативное. Только один какой-нибудь момент было неопределенное волнение, в котором было что-то похожее на социально-политическое направление; но вскоре обозначился чисто консервативный характер, и он определился еще яснее с того времени, как Прагу посетили франкфуртские депутаты. С этого момента чехи становятся в совершенно иные отношения к Вене (революционной. – Ю. С.). Они видят в ней элемент, разрушающий единство империи, и всеми силами противодействуют всем ее действиям, чтоб только спасти целость и независимость Австрии» («Чехи в 1848 и 1849 годах». «Вестник Европы» 1870, № 1, стр. 100).

«Четвертый раздел Польши», произведенный прусским правительством, присоединившим большую часть герцогства Познанского, в том числе и числе и польские местности к Германскому Союзу, заставил многих поляков, которые до того косо посматривали на всякие панславистские поползновения, усматривая в них руку Москвы, на этот раз прислушаться к призывам об объединении славянских народов для сопротивления попыткам их денационализации и порабощения. Вот почему поляки и особенно познанские приняли в пражском съезде довольно видное участие.

Что касается венгерских славян, то они первые подняли оружие против мадьяр. Объективные основания для этого конечно были, и всесторонняя эксплуатация, которой венгерские магнаты веками подвергали словенцев, словаков, хорватов, сербов и пр., населявших области Венгрии, была разумеется основною причиною ненависти этих по преимуществу крестьянских народов к мадьярам, в коих они видели своих политических, экономических и идейных поработителей. Но здесь дело не обошлось и без провокации со стороны австрийской камарильи, которая в этом деле натравливания одного народа на другой обладала старым и огромным опытом. Будучи бессильна против мадьяр и принужденная уступать их домогательствам, в частности требованию отдельного самостоятельного министерства, австрийская камарилья рекомендовала населению Славонии и Кроации не повиноваться распоряжениям венгерского правительства, обещая им за это в будущем богатые милости и открыто подкупая таких авантюристических представителей южного славянства, как Елачич. Но выставляя перед этими темными славянскими народами венгерцев в виде бунтовщиков против престола, камарилья одновременно советовала венгерскому министерству примерно расправиться с славянскими бунтовщиками. Венгерские правители не нуждались в таких советах, и по воле австрийского реакционного правительства скоро повсюду вспыхнуло восстание славян против венгров, но восстание это носило характер не революционный, а реакционный и лило воду на мельницу контр-революции.

В такой обстановке появилась мысль о славянском съезде и велась его подготовка. Первым высказал мысль о славянском съезде хорватский писатель Иван Кукулевич в загребских «Иллирийских Новинах». Местом съезда единогласно избрана была Прага как центральный пункт для всех славян. 30 апреля состоялось первое собрание инициаторов, главным образом чехов и поляков, избран был организационный комитет под председательством графа И. М. Туна, а 1 мая появилось на нескольких славянских языках первое воззвание о съезде (оно напечатано по-чешски полностью в «Справке о славянском съезде», помещенной во втором томе «Casopis Ceskeho Museum» за 1848 год и вышедшей тогда же отдельною брошюрою, стр. 17–18, а оттуда перепечатано в брошюре «Славянский съезд в Праге в 1848 году» М. И. К-ина, С.-Петербург 1860, стр. 24–25, и в статье А. Р., т. е. А. Пыпина, «Два месяца в Праге», помещенной в «Современнике» 1859, том LXXIV, стр. 324–325). Указывая на то, что революция толкает народы, в частности немецкий, к объединению, воззвание призывало и славян «сговориться и слиться мыслью воедино», а потому приглашало «всех мужей, пользующихся доверием славянских народов Австрийской империи», собраться к 31 мая в Праге для общего обсуждения выгодной для австрийских славян программы и тактики (причем авторы обращения заранее высказывались против нарушения австрийского единства). «А если, – прибавляло в конце воззвание, – захотят и прочие славяне, живущие вне пределов нашего государства, почтить нас своим присутствием, они будут нашими гостями; мы будем им душевно рады». 5 мая появилось обращение к неславянским народам Австрийской империи, которое должно было их успокоить насчет намерений инициаторов славянского съезда, возбуждавшего различные опасения. Здесь подчеркивались мирные цели съезда и выставлялся на вид лоялизм его инициаторов, «объявлявших гласно и подтверждавших клятвою ненарушимо и верно хранить к царствующему над нами на конституционных началах наследственному дому габсбурго-лотарингскому нашу старую верность и всеми нам доступными средствами охранять целость и самостоятельность австрийской империи».

Таким образом цели инициаторов съезда, по крайней мере чешских, бывших действительными его хозяевами, ясны: в них не было ничего крамольного, и только революционный романтизм Бакунина мог приписывать этому съезду какие-то революционные задачи. Каких «гостей» из среды славянства других государств ждали к себе чешские заправилы съезда, видно из тех приглашений, какие они послали в николаевскую Россию. Два из них опубликованы в заметке В.А. Францева «Приглашение русских на славянский сьезд в Праге в 1848 г.», напечатанной в «Голосе Минувшего» 1914, № 5, стр. 238 сл.

Это-два письма В. Ганки своим приятелям генералу А. Стороженко (он же тайный советник и сенатор в Варшаве) и д – ру Федору Цыцурину, профессору Киевского университета, позже президенту Медико-хирургической академии в Варшаве. Оба адресата Ганки поспешили представить полученные ими письма по начальству; а тогдашнее российское начальство вроде кн. Паскевича смотрело и на верноподданных чехов как на «бунтовщиков» против своего монарха. Переписка по этому вопросу восходила до самого Николая 1, который приказал не отвечать Ганке. Такие же приглашения получили и другие лица в России: вероятно они принадлежали к тому же чиновному и сановному кругу. Никто из них разумеется в Прагу не поехал. Россия была представлена на пражским съезде двумя делегатами, приезда которых Ганка и Шафарик наверное не ожидали, а именно М. Бакуниным и раскольничьим попом А. Милорадовым.

233

О Палацком см. том III, стр. 541.

Шафарик, Павел Иосиф (1795–1861) – известный славист, родом словак, писавший по-чешски и по-немецки, один из основателей славяноведения. Был учителем гимназии в Сербии, с 1833 г. переселился в Чехию; благодаря ему Прага сделались центром славяноведения, куда приезжали учиться ученые из разных стран, в том числе и из России; автор множества трудов, из которых главный «Славянские древности». В политической области примыкал к тому консервативному течению в чешском мещанстве, которое делало чешскую буржуазию орудием дворянства австрийского двора, нa пражском съезде играл такую же роль, как и Палацкий, причем оказались вместе с массою чешской и славянской интеллигенции пособниками реакции против революции, но вместо ожидаемой от австрийской камарильи благодарности получили в результате лишь усиление немецкой централизации.

Тун, Иосиф Матвей, граф (1794–1868) – австрийский и чешский общественный деятель из известного аристократического чешского рода, богатый помещик; участвовал в войне 1813–1815 гг, после чего оставил военную службу и отдался управлению своими имениями, одновременно интересуясь научными делами. Был членом чешского научного общества, приятелем Палацкого и Шафарика; изучал чешскую филологию и литературу, перевел на немецкий язык много, чешских произведений, в том числе «Краледворскую рукопись». Выступал с брошюрами в защиту славянства и его прав на самостоятельность. Хотя и умеренный либерал, он был в богемском сейме одним из вождей оппозиции против власти. После революции 1848 г. был членом чешского национального комитета. Вначале был председателем организационного комитета по созыву славянского съезда, но вскоре сложил с себя это звание вследствие болезни, которая заставила его вовсе отойти от общественной жизни.

Ганка, Вацлав (1791–1861) – чешский поэт и ученый, выдающийся деятель чешского национального возрождения. Написал и перевел с других языков много славянских песен, издал ряд древних памятников чешского и других славянских языков, в том числе сомнительную по подлинности «Краледворскую рукопись», автор ряда историко-политических сочинений, написанных в панславистском и даже русофильском духе. Был профессором чешского языка и литературы в Пражском университете. Типичный представитель правого, реакционного панславизма, используемого российским царизмом в своих целях.

Коллар, Ян (1793–1852) – чешский писатель, родом словак, деятель славянского возрождения. С 1819 года священник евангелической церкви. Коллар вернулся из Венгрии на родину и к негодованию венгерских националистов горячо принялся за пробуждение национального сознания среди словаков. В 1848 году активно выступал как панславист, был членом пражского съезда; в том же году назначен профессором Венского университета. Представитель правого, реакционного панславизма.

Урбан (Нurban), иначе Гурбан, Иосиф Милослав (1817–1888) – выдающийся словакский писатель и общественный деятель. С 1830 года учился в Пресбурге, где Людвиг Штур пробудил в нем национальное чувство. С 1842 г. был капелланом, а с 1843 г. до смерти приходским священником в Глубоком. До 1848 года писал по беллетристике, критике и богословию, основал несколько периодических изданий для насаждения просвещения среди словаков. В 1848–1849 гг. поднял деятельное участие в политическом и военном движении, направленном против венгров, и был одним из вождей восстания словаков, имевшего целью поддержать войска австрийского императора, боровшиеся против революционной мадьярской армии. Таким образом подобно другим славянским деятелям того времени сыграл в высшей степени пагубную роль орудия и агента реакции против революции. После разгрома революции вернулся к литературной работе

О. Л. Штуре см. том III, стр. 517.

234

Три правительства, о которых говорит Бакунин, были следующие:

1) первое ответственное министерство Австрии, образовавшееся после мартовской революции, под председательством графа Коловрата, замененного затем Фикельмоном (русским агентом), но фактически находившееся под руководством министра внутренних дел Пиллерсдорфа, старого «либерального» бюрократа. Это официальное правительство, в действительности не имевшее власти, создано было только для обмана общественного мнения: оно должно было служить прикрытием для камарильи, собиравшей в тиши силы для подавления революции;

2) тайное правительство, камарилья, державшая в руках императора, а главное армию, предоставлявшая венским министрам говорить либеральные речи, а сама готовившая силы, ведшая войну с революционными элементами во всех частях империи, громившая итальянцев, чехов, венгров. поляков, бомбардировавшая города и т. п. Ввиду усиленного брожения в Вене, где учащаяся молодежь вместе с мелкобуржуазными демократами и рабочими все усиливала свой напор на министерство, камарилья решила вывезти императора из бунтовской столицы, и 17 мая 1848 г. император, даже не предупредив свое министерство, удрал из Вены в Тироль, населенный диким и реакционным крестьянством, и основался в Инсбруке, где вокруг него составилось второе неофициальное правительство из самых отъявленных реакционеров, не желавших делать никаких уступок революции и стремившихся к полному восстановлению дореволюционных порядков. С этим именно незаконным, но фактически располагавшим властью правительством и вступили в сношения чешские заправилы помимо венских министров;

3) первое венгерское конституционное министерство во главе с Батиани, в котором руководящую роль уже начинал играть министр финансов Кошут, будущий диктатор.

235

В. Чейхан (цит. соч., стр. 18 и 74), указывает, что Бакунин ошибается, приписывая инициативу пражского съезда Палацкому, Шафарику и И. М. Туну; при этом Чейхан объясняет эту ошибку тем, что Бакунин делал свой вывод на основании той роли, какую названные лица играли на съезде; Палацкий был его старостой, т. е. председателем, Шафарик председателем важнейшей секции съезда-чешско-словакской, а гр. Иосиф Матвей Тун был председателем подготовительного (организационного) комитета. Бакунин, по словам Чейхана, не знал, что Палацкий, Шафарик и Тун склонились к мысли, о созыве съезда только после того, как уже сорганизовался комитет по его подготовке.

По мнению Чейхана вообще трудно установить, кому принадлежит здесь приоритет. Тоболка в своей книге «Slovansky sjezd v Praze Г. 1848» («Славянский съезд в Праге 1848 года»), Прага 1901, стр. 47 сл., признает этот приоритет за Ив. Кукулевичем, т. е. за хорватом; чехи же явились только выполнителями этой мысли. Иосиф Шкультетый в рецензии на книгу Тоболки (в «Slovenske Pohledy» 1901) считает отцом этой мысли Людвига Штура, тоже словака (впоследствии приятеля Бакунина, о котором см. в томе III, стр. 517). П. Ровински и в своей работе «Чехи в 1848 и 1849 годах» («Вестник Европы» 1870, No№ 1 и 2) приписывает эту инициативу южным славянам. Выше мы видели, что подобная мысль бродила и в некоторых польских головах, в частности в Познани, как показывает пример историка А. Морачевского. Но многие историки приписывают мысль о славянском съезде чехам.

Кукулевич, Иван (1816–1889) – хорватский историк, опубликовавший множество источников и документов по хорватской истории и литературе. Принимал участие в движении славянского возрождения в 30-х и 40-х годах. Согласно некоторым указаниям первый подал в 1848 году мысль о желательности созыва общеславянского съезда для борьбы с немцами и венграми, стремившимися удержать славян в подчиненном положении.

236

Назначенный взамен гр. Стадиона наместником Чехии чешский аристократ и реакционер гр. Лео Тун (1811–1888) стремился использовать националистические тенденции чешского мещанства для борьбы с венскими революционерами. С этою целью он вступил в соглашение с чешским национальным комитетом и предложил ему выделить делегацию, которая составляла бы при нем нечто вроде совещательного комитета. Этот совет, состоявший из 7 человек (Палацкий, Ригер, Боррош, гр. Альберт Ностиц, Браунер, гр. Вильгельм Вурмбранд, Штробах), образовал нечто вроде временного правительства, которое постановило помимо венского министерства войти в непосредственные сношения с императорским двором, бежавшим от революции в Инспрук. С этою целью в Инспрук посланы были Ригер и Ностиц, весьма милостиво принятые императором. Решено было назначить Франца-Иосифа наместником Чехии, созвать чешский сейм и т. п. Так составился заговор чешской буржуазии с австрийской камарильей против революции.

237

В. Чейхан (стр. 74) не знает, о какой брошюре Палацкого Бакунин в данном случае говорит, и даже высказывает предположение, что Бакунин ошибается в имени автора. Нам тоже не удалось найти среди статей Палацкого, относящихся к рассматриваемому времени, приведенной Бакуниным фразы, но все же мы не решаемся утверждать, что он в данном случае ошибся.

238

Тот же Чейхан (стр. 20 и 74) отказывается вслед за Бакуниным приписывать тогдашней политике чешских руководящих деятелей «империалистические», как он выражается, цели. Обвинение в стремлении к превращению Австрийской империи из немецкой в славянскую с преобладанием чехов, говорит Чейхан, выдвигалось с немецкой стороны, возмущенной отказом чехов от участия в выборах в Франкфуртский сейм и испуганной созывом пражского съезда (кстати несомненную связь обоих этих моментов, вытекающую даже из тогдашних славянских источников В. Чейхан тоже готов объявить выдумкою немцев). Но Бакунин в данном случае совершенно прав. Сама логика положения толкала тогдашних славян Австрии и в первую голову руководивших ими чехов в сторону использования своего большинства для превращения империи в славянскую (иначе какой смысл имело охранять ее от немцев, якобы желавших растворить ее в Германии, и от венгров, стремившихся к ее раздроблению?). А чтобы добиться этого, необходимо было создать крепкий и обширный центр славянского сплочения на место разрозненных племен, бессильных против более сплоченных и культурных немцев и венгров. Кто же кроме чехов мог создать в Австрии такой центр? Естественно, что и с этой общеславянской точки зрения чешская буржуазия должна была стремиться к инкорпорированию моравов, шлензаков, словаков и пр. Вспомним, с какою опаскою, чтобы не сказать враждою, относились лидеры чешского национального движения к попыткам моравов и словаков создать собственную литературу и выработать свой литературный язык: на этой почве они готовы были даже таких заслуженных панславистов, как Л. Штур и Урбан, предать анафеме.

239

Поляки естественно сочувствовали венгерцам, а не их врагамавстрийской камарилье и союзным с нею славянским аристократам и мещанам. Они прекрасно понимали, что победа венгров нанесет удар не только австрийскому, но и российскому абсолютизму. В венгерских войсках было много поляков, в том числе на самых высоких постах; с расширением военных действий участие поляков в венгерской армии все усиливалось. С своей стороны венгры понимали солидарность своих интересов с интересами Польши и обещали в случае успеха обратить свое оружие против царизма в целях восстановления польской независимости. Неудивительно, что поляки, особенно польские демократы, стояли в то время примерно на той точке зрения, на которую стал позже Бакунин в своем «Воззвании к славянам», т. е. считали необходимым в интересах борьбы за освобождение угнетенных народов как-нибудь столковаться с венгерскими революционерами и выступить с ними общим фронтом против сторонников дореволюционного режима. Польские демократы стояли тогда на той правильной позиции, что главным врагом мировой свободы являются российский царизм и его пособники, и что против них должны быть в первую очередь направлены усилия партизанов освобождения. Понятно, что они не могли симпатизировать ни позиции южных славян, с оружием в руках выступивших против венгров и служивших в тот момент вольно или невольно прямым орудием реакции, ни позиции чехов, считавших первой своей задачей охрану австрийской монархии и выступавших враждебно против немецкой демократии и венгерских революционеров.

240

На съезд собралось 340 человек (в списке, приложенном к исторической справке о пражском съезде, стр. 57–66, перечислено 328 делегатов). 31 мая члены съезда записывались в него и в секции, на которые он по уставу разделялся. Этих секций было три: 1) словенцев, хорватов, сербов и далматинцев; 2) чехов, моравов, шлензаков и словаков; 3) поляков и русин. Сюда присоединялись и шлензаки, говорящие по-польски. Первая секция избрала своим председателем священника Павла Стаматовича; вторая-П. И. Шафарика; третья-Карла Либельта; каждая секция избрала также свое бюро (все эти бюро вместе составляли бюро съезда – «великий выбор»). Секции в полном составе собрались 1 июня в Чешском Музее и заняли отведенные им места. В тот же день бюро съезда в полном составе отправилось к наместнику графу Лео Туну и командиру городской стражи Праги кн. Иосифу Лобковичу, чтобы объявить им о предстоящем через день открытии съезда. Затем бюро избрало председателем (старостою) съезда Палацкого, а подстаростами, т. е. товарищами председателя, Станко-Враза от юго-славянской секции и кн. Юрия Любомирского от польско-русинской.

3 июня после церковного богослужения состоялось торжественное открытие съезда и его первое публичное заседание на Софийском острове. В зале заседаний посреди гербов и знамен всех славянских народов Австрийской империи гордо развевалось черножелтое императорское знамя. На первом собрании после речи Палацкого, содержавшей общие места, оглашен был список членов съезда, причем оказалось, что в юго-славянской секции их было 42, в польско-русинской – 61, а в чешско-словацкой – 237, всего 340.

Первоначальный порядок дня съезда, состоявший из 5 пунктов, был по предложению Либельта заменен более коротким из трех пунктов:

1) манифест к европейским народам с разъяснением целей съезда; 2) адрес или петиция императору Фердинанду с изложением пожеланий славянских народов Австрии; 3) образование славянской федерации, установление ее цели и определение средств к ее сохранению. Выработка манифеста поручена была «дипломатической комиссии», избранной еще до того для составления необходимых документов от имени съезда. Петиция императору составлена была только в проекте, которого съезд не успел утвердить. По третьему пункту программы мнения особенно разошлись. Заправилы съезда хотели составить проект объединения славянских народов одной Австрии (на эту тему представлено было несколько проектов). Но другие члены съезда, смотревшие более широко, мечтали о федерации всех славянских народов, в каковом духе и представлен был проект Либельтом (возможно, что в выработке его принимал участие и Бакунин, особенно горячо носившийся с этою мыслью, стоявший тогда близко к Либельту, редактировавший вместе с ним проект манифеста к европейским народам и набросавший «Основы новой славянской политики», прямо относившиеся к третьему пункту порядка дня съезда, предложенному Либельтом).

Протоколов съезда в собственном смысле не велось. Отдельные члены брали на себя задачи вести протокол заседаний, хода съезда и его комиссий и пр. На основе этого первоначального материала особая комиссия должна была составлять протокольные отчеты. События 12 июня помешали довести это дело до конца.

241

Как ни старались руководители съезда, но полностью уберечь его от проникновения революционных элементов им не удалось. На съезд собрался «цвет» австро-славянской буржуазной интеллигенции. «Но, – как замечает с прискорбием Иосиф Иречек в своей биографии Шафарика, – одновременно с этими отборными людьми австрийского славянства прибыла многочисленная стая тех буревестников, которые всегда предвещают близость сильной грозы. Это были гладенькие с виду люди, которые держались как вообще поляки и, придравшись к добавлению в конце воззвания (т. е. к пункту о «гостях». – Ю. М.) явились на славянский конгресс, несмотря на то что их никто не знал и не мог указать, какое собственно призвание они могут здесь выполнить. Русский Бакунин и познанский поляк Карл Либельт были их вожаками».

Присутствие этих посторонних «гостей», не посвященных в тайные замыслы инициаторов съезда, беспокоило не только последних, но и высшую администрацию. Так, когда руководящий комитет съезда представлялся 1 июня наместнику Л. Туну, последний, приветствуя комитет, сделал ему серьезное предостережение насчет этих посторонних гостей. По той же причине, как говорили, еще до того гр. Иосиф Матвей Тун сложил с себя звание председателя комитета по созыву конгресса, хотя отказ мотивировался его болезнью (он действительно был болен).

Когда именно состоялось формальное постановление съезда об уравнении действительных членов и гостей, мы не знаем, равно как не знаем, было ли вообще вынесено такое постановление. Во всяком случае очевидно, что фактически сложилось сразу именно такое положение, о котором говорит Бакунин. По крайней мере в цитированной «Исторической справке», принадлежащей кажется Томеку или кому-либо другому из сторонников Палацкого и напечатанной в «Часопису (Временнике) Чешского Музея», т. е. в источнике сугубо официозном, чтобы не сказать официальном, никакого разделения на действительных членов и гостей не видно, все означаются как члены съезда и вперемешку разнесены по секциям, комиссиям и пр. И если позже Палацкий, задетый брошюрою Бакунина, пытался отрицать за своим оппонентом право на звание члена славянского съезда на том основании, что он не был австрийцем, то это только свидетельствовало об озлоблении разоблаченного политического лицедея и об отсутствии у него более серьезных аргументов (см. ниже).

242

Отчет о съезде составил не Шафарик, как думал Бакунин, а Томек. Это та «Историческая справка», которую мы не раз цитировали и которая появилась в печати, сначала во «Временнике Чешского Музея», а затем отдельной брошюрой, когда Бакунин находился еще на свободе в 1848 году.

Томек, Вацлав Владивой (1818–1905) – чешский историк; изучал в Праге философию, затем право и историю, которой и посвятил свои силы. Написал ряд исторических сочинений, в том числе историю Праги, Яна Жижки и пр. Ему принадлежит также «Историческая справка о славянском съезде», напечатанная в «Временнике Чешского Музея» и тогда же (1848) изданная отдельно, которую мы использовали в комментарии к томам III и IV. и в приложении к которой даны официальные акты пражского конгресса. В 1848-49 был членом австрийского рейхстага, с 1861 до 1895 членом чешского ландтага, а с 1885 назначен пожизненным членом палаты господ.

243

Милорадов, Алимпий – поп из Белой Криницы, в Буковине, где находилась митрополичья кафедра раскольничьего архиерея, поставлявшего священников для поповского согласия в Россию. Эта расколь-ничья иерархия создана была крупной русской буржуазией, державшейся, «старой веры», в 40-х годах XIX века после разорения Николаем I иргизских старообрядческих монастырей и запрещения староверам принимать «перемазанных» беглых попов. С разрешения австрийского правительства эта раскольничья иерархия была водворена в Белой Кринице, где давно уже существовала российская эмигрантская колония из беглых старообрядцев. Эта колония поддерживала постоянные сношения с единомышленниками в России. Но ничего революционного в этих колонистах и их попах, равно как в поддерживавшей их богатой купецкой буржуазии, не было. Не было его и в Алимпии Милорадове, на которого Бакунин в силу присущего прежним русским революционерам неправильного воззрения на раскол напрасно возлагал некоторые надежды не только в 1848 г., но и в 1862 г., когда снова встретился с ним в Лондоне.

244

Так как Бакунин и Милорадов были единственными русскими представителями, то им ничего другого не оставалось как вступить в одну из трех существовавших секций, и естественно, что они избрали польско-русинскую, к которой только и могли примкнуть. В списке чешской «Справки» Михаил Бакунин указан как депутат от польско-русинской секции в юго-славянскую секцию (разумеется в русской брошюре М. И. К. – на, представляющей в большей своей части просто перевод с чешского оригинала, имя Бакунина всюду выпущено: ведь в это время он находился в сибирской ссылке, и имя его было опальным). Милорадов же указан там как член «великого выбора» (общего собрания делегатов от секций) от польской секции. О том и другом упоминает и Бакунин.

245

Через полгода после пражского съезда Палацкий пытался утверждать, что Бакунин действительным членом его не был и выступал на нем не в таком духе, в каком говорил в своем воззвании к славянам конца 1848 года.

Брошюра Бакунина «Воззвание к славянам» сильно задела Палацкого как своим революционным направлением, которому он не сочувствовал, так и резкими нападками на него и подобных ему чешских деятелей, служивших австрийской монархии. Она задевала его еще и с другой стороны: немецкие реакционеры использовали временное сотрудничество Палацкого с Бакуниным на пражском славянском съезда для того, чтобы выставить» самого Палацкого в виде скрытого бунтовщика, подготовлявшего подрыв всех основ дунайской монархии. В таком духе и написана была статья, появившаяся в официальной немецкой газете «Prager Zeitung» от 19 января 1849. Такое обвинение было для Палацкого еще более неприятным, чем все остальные. И он счел себя вынужденным нарушить молчание и отозваться на брошюру Бакунина главным образом для того, чтобы снять с себя тяжелое обвинение в революционности и в нелояльности по отношению к австрийскому правительству. Это он и сделал в статье «Вынужденное объяснение», напечатанной в приложении к названной «Пражской Газете» от 26 января 1849 года и впоследствии перепечатанной в сборнике его мелких статей и речей на немецком и чешском языках.

Брошюру Бакунина Палацкий прочел вскоре после ее выхода, на рождество 1848 года. По его словам он не боялся ее пагубного влияния на чешский народ, на который подобная «политическая галиматья» никак не могла де подействовать. В доказательство нелепости бакунинской брошюры Палацкий приводит призывы Бакунина к чехам объединиться с немцами и мадьярами, которых сам же он дескать называет заклятыми врагами славянства, и способствовать разрушению австрийской монархии. «Я спрашиваю, – победоносно заключает этот жалкий мещанин, – что это: политическая мудрость или глупость?»

Указывая на то, что Бакунин подписывает свою брошюру «член славянского конгресса» и участие в нем считает за величайшую честь в своей жизни, Палацкий ехидно бросает замечание, что «членом съезда он в собственном смысле не был». Формально Палацкий пожалуй прав, ибо по-уставу съезда членами его могли быть только австрийские славяне, другие же-только гостями. Но фактически съезд не считался с подобными замыслами его инициаторов, желавших быть и остаться лояльными подданными австрийского императора. Гораздо важнее другое указание Палацкого: он утверждает, что Бакунин пражского съезда и Бакунин брошюры политически не одно и то же лицо, что в Праге он выступал далеко не в том духе, в каком высказывается в воззвании к славянам.

«Я знал Бакунина во время славянского конгресса в Праге как гуманного и свободомыслящего человека. Однако содержание упомянутой брошюры убеждает меня в том, что он или не высказал тогда полностью свой образ мыслей, или с тех пор изменил его. Тогда казалось, что он думает лишь о любви к людям и о человеческом счастье, о свободе и о праве; теперь он думает только о революции и притом только ради революции, а не ради свободы. Понимание последней он по-видимому утратил совершенно, так как сам отрицает ее возможность на том основании, что мы, австрийские славяне, по его мысли не имеем якобы иного выбора как быть или угнетателями, или угнетенными».

Палацкий решительно выступает против основной мысли Бакунина о необходимости разрушения Австрийской империи в интересах освобождения порабощенных ею народов, мысли, которую Бакунин к негодованию Палацкого связывает с пражским съездом. Палацкий утверждает, что Бакунин совершенно не понял цели и смысла этого съезда, который (Палацкий хочет сказать: инициаторы которого) ставил себе вовсе не те цели, какие вычитывал в нем и приписывал ему Бакунин. И нам кажется, что здесь Палацкий прав, ибо идеализм и абстрактный революционный энтузиазм Бакунина действительно заставляли его зачастую закрывать глаза на реальные отношения и смотреть на них сквозь призму своих индивидуальных стремлений и оценок. Пражский славянский съезд по словам Палацкого (а он был одним из его инициаторов и руководителей и знал его закулисную историю, которая для Бакунина оставалась книгою за семью печатями), «как известно, не имел более важной и настоятельной задачи, чем предотвращение угрожавшей тогда преимущественно вследствие франк-фуртско-мадьярских происков гибели Австрии путем объединения всех славянских племен империи. История этого съезда пока еще окутана отчасти густым туманом, развеять который сможет только будущее; однако его цели и стремления с самого начала не были тайною ни для кого, а все его дебаты и решения становились общеизвестными через прессу. И кто следил за событиями 1848 года внимательно и с пониманием, от того не укроется, насколько мысли, вкорененные в умах славянских народов этим конгрессом, способствовали в критические моменты последнего года сохранению Австрии как великой державы. Конечно члены славянского конгресса уже тогда, как и теперь, имели в виду новую, справедливую, неискусственную Австрию, союз свободных и равноправных народов под властью наследственного сильного императора, а не очаг старого абсолютизма, гнездо реакции, рай для бюрократии. Что г. Бакунин на съезде ни разу не выступал с возражениями против подобных стремлений, может быть в случае надобности доказано документально и даже его собственными сохранившимися записками. Если бы он в то время выражался так, как ныне, то я могу удостоверить, что он у всех членов съезда, не исключая поляков (?), пожал бы только возмущение»

(Раlасkу-«Spisy drobne», Прага, 1898, том I, стр. 90–92; по-немецки в «Gedenkblatter», Прага, 1874, стр. 181–183).

Статья в «Prаger Zeitung», пытавшаяся на основании брошюры Бакунина скомпрометировать все чешские партии, в том числе и благонамеренные, дала толчок к полемике, охватившей все чешские газеты, а также вовлекшей в спор выходившие в Праге немецкие газеты, венскую, юго-славянскую и германско-немецкую прессу. Перечисление газет, принявших участие в этой схватке, можно найти у Пфицнера, в цит. книге, стр. 85. Чешскими буржуазными депутатами был даже внесен запрос в рейхстаг по поводу вновь возбужденного Бакуниным вопроса о пражском славянском съезде.

246

Первые русские революционеры и Бакунин в том числе думали найти в раскольниках, а особенно среди сектантов, удобную почву для пропаганды революционных и даже социалистических идей. Как мы знаем, мысли в таком духе Бакунин высказывал в своих первых же литературных работах, в частности в брошюре «Русские дела» (см. том III). Практическую попытку применения этих идей он сделал в начале 60-х годов, когда после бегства из Сибири одно время стоял довольно близко к кружку Герцена. Об этом см. вo втором томе нашей работы «М. А. Бакунин. Его жизнь и деятельность».

247

Снова отмечаем, что Бакунин всегда протестовал против казенно-государственных форм панславизма, выгодного тому или иному захватническому правительству и им пропагандируемого, в частности против австрийского панславизма, выразителями которого были чешские заправилы пражского съезда, и против российского панславизма, проповедуемого славянофилами всяких оттенков и лившего воду на мельницу царизма. Сам же он сочувствовал в то время и позже так называемому революционному панславизму, бывшему одним из проявлений его крестьянского социализма. То, что в определенной исторической обстановке и революционный панславизм мог играть реакционную роль, это – другой вопрос, который был уже отмечен в статье Энгельса против Бакунина в «Новой Рейнской Газете» от 15 и 16 февраля 1849 года (см. «Демократический панславизм» в собрании сочинений Маркса и Энгельса, том VII, стр. 203–220, и первый том моей книги о Бакунине, стр. 325 ел.).

248

Речь идет об «Основах новой славянской политики», напечатанных в томе III настоящего издания, стр. 300–305. Подчеркиваем, что по словам Бакунина это – только отрывок, что впрочем сразу бросается в глаза при ознакомлении с этим документом. К сожалению в более полном виде он нам не известен. В документе этом развивается план крестьянской утопии, рисуется проект федерации с неограниченным земельным фондом, из которого каждый член федерации, каждый славянин может свободно получать надел для самостоятельного хозяйства, откуда исключены классовые деления и противоречия и т. п., тогда как заправилы съезда рисовали себе желательную им федерацию или в виде реформированной австрийской монархии или в лучшем случае в виде славянского буржуазного государства с несколько более расширенной основой. С этой точки зрения Чейхан пожалуй прав, когда говорит, что Бакунин не понял ни программы, ни целей пражского съезда. Он подошел к съезду с точки зрения революционного романтизма и крестьянского социализма, тогда как действительные руководители и вдохновители съезда преследовали определенные практические задачи, охарактеризованные нами в предыдущих комментариях.

249

Т. е. румынам, населявшим Трансильванию, входившую тогда в состав Венгрии. По поводу взглядов Бакунина на этот вопрос см. его отрывок «Восстание валахов и русская интервенция» (том III, № 526).

250

Здесь мы опять-таки имеем дело с явным ответом на поставленный Бакунину вопрос, и притом вопрос, наиболее интересовавший российских жандармов: естественно, что Бакунин, прекрасно понимавший это, был в ответах на этот вопрос особенно сдержан и осторожен. Впрочем все, что он говорит об отсутствии у него революционных связей и сношений с Россией, представляет совершенную правду. Для революционных конспирации в России до 1848 года не было подходящих элементов, во всяком случае в той среде, с которою тогда общался Бакунин.

Варнгаген фон Энзе, любовно собиравший всякие слухи о Бакунине во время сидения его в тюрьмах, сообщает в своих дневниках (том VIII, стр. 385, запись от 19 октября 1851 г.), будто в русской армии существовал союз «Друзей Бакунина». На чем основано это утверждение, решительно неизвестно. Это – один из многочисленных неосновательных слухов, возникавших вокруг имени Бакунина, но не имевших под собою фактической почвы.

251

И здесь Бакунин довольно точен: с начала 1843 года и до его ареста он написал родным в Россию всего 12 писем (по крайней мере больше в Прямухинском архиве не сохранилось, а там они подобраны довольно тщательно), причем из Парижа не более трех. Сколько писем получил из России Бакунин, мы с точностью не можем установить, но, судя по его жалобам на молчание и трусость родных (а от других вряд ли он мог получать тогда письма), он получил их меньше, чем послал сам.

252

Во всеподданнейшем отчете шефа жандармов за 1848 год указывается, что из 70 случаев неповиновения крестьян по всей Империи за этот год 5 произошло в «малороссийских» и 35 в западных губерниях и преимущественно в Киевской. Вызваны были эти случаи главным образом введением «инвентарных правил», подававших повод к недоразумениям. Конкретно названо только одно волнение в Чигиринском уезде Киевской губернии в имении пом. Трипольского, закончившееся преданием крестьян по приказу царя военному суду, прогнанием зачинщиков сквозь строй и ссылкою их в каторжные работы («Крестьянское движение 1837–1869 годов». Изд. Центроархива. Москва 1931, выпуск I, стр. 85).

253

Здесь мы имеем дело с одною из тех выходок Бакунина по адресу царизма в «Исповеди», которые он позволял себе после вынужденных «покаянных» заявлений. Поговорив о «безнравственности» и «бессовестности» своих революционных замыслов, он тут же отводит душу уколом врагу, ибо трудно яснее выразиться насчет того, что самодержавное правительство не допускает ознакомления других с действительным положением народа, и что оно само тоже не имеет понятия об этом действительном положении.

254

Весь контекст этого абзаца показывает, что и в данном случае Бакунин отвечает на вопрос или точнее вопросы, определенно ему поставленные. Судя по точности и порядку расположения вопросов, можно думать, что они были зафиксированы в письменной форме, и что бумажка с ними лежала перед Бакуниным, когда он писал свою «Исповедь». Вопросы – типично жандармские, причем последний особенно интересовал следователей.

Отвечая на эти вопросы, Бакунин никакого материала, нужного сыщикам, не дал, но зато представил такую критику самодержавных порядков, какой Николай I вероятно не слыхал никогда в жизни, особенно от «арестанта», обвиняемого в «тягчайших преступлениях» и якобы полностью в них «раскаявшегося».

255

Это место почти буквально повторяет то, что сказано у Бакунина в главе IV брошюры «Русские дела», напечатанной в томе III настоящего издания (стр. 399–426)

256

Здесь Бакунин совершенно правильно подчеркивает свой крестьянский демократизм, свой «крестьянский социализм». Впрочем в эпоху, когда крестьянство являлось главным производительным классом в России, когда вопрос об его раскрепощении составлял основной вопрос русской жизни и необходимое условие ее движения вперед, развития ее производительных сил, подъема ее культурного уровня и т. д., всякий последовательный демократизм неизбежно превращался в крестьянский демократизм, который в свою очередь при данной исторической обстановке превращался в крестьянский социализм (и представляющий особую форму крестьянского демократизма). Во всяком случае подчеркиваем крестьянско-демократический характер выставляемой им здесь программы: дать народу свободу, – собственность и грамотность (на самом деле Бакунин, как мы знаем, шел гораздо дальше).

257

Последние два абзаца представляют явную насмешку над царем, лицемерно пожелавшим сделаться исповедником своего узника. Чего стоит один намек в начале первого абзаца, что царь в тысячу раз лучше его, Бакунина, знает про все безобразия и подлости, чинимые в самодержавном государстве, где все делается шито-крыто при полном отсутствии гласности, в условиях убиения гражданского чувства и т. д! Или мнимое покаяние в том, что он, Бакунин, разоблачая злодеяния царизма перед общественным мнением Западной Европы, повинен лишь в том, что нарушал мудрое правило «не выносить сора из избы». Или то место, где он якобы смиренно подписывается под основным лозунгом самодержавия, что не дело подданных – рассуждать о политических предметах. Николай I несомненно почувствовал насмешку во всей этой части «Исповеди»: во всяком случае в этих местах его цензорский карандаш остался без употребления, и ни одной «высочайшей» пометки в этих местах бакунинской рукописи не имеется.

258

Для узника, сидевшего в Петропавловской крепости во власти беспощадного тирана, безжалостно расправлявшегося со своими жертвами, ответ положительно недурной, решительно противоречивший маске смирения и раскаяния, напяленной на себя автором «Исповеди», но временами им озорнически с себя срываемой.

И здесь невидимому Бакунин отвечает на поставленный ему вопрос. Это был в известном смысле центральный в его положении вопрос: раскаивается ли он в своих заблуждениях и отказывается ли от них? Поставленный вплотную перед этим вопросом, Бакунин иногда отвечал на него положительно, но нередко (как например в данном случае) в нем заговаривала революционная гордость, и он давал на него ответ настолько неопределенный, двусмысленный, что он мог почитаться и прямо отрицательным. Таких мест в «Исповеди» немало, и это делает ее зачастую мало похожей на подлинные «покаянные» документы из области тюремной литературы.

259

И здесь мы усматриваем явную насмешку узника над коронованным палачом.

260

Уже и в то время Бакунин высказывался против политики завоеваний, территориальных захватов и национального угнетения и признавал право наций на полное самоопределение. Впоследствии, в 60-х годах, он отчетливо сформулировал свою национальную программу в своих речах на Бернском конгрессе Лиги мира и свободы (1868 г.).

261

Здесь прямо устанавливается, что Бакунин должен был ответить на данный вопрос, а это лишний раз подтверждает наше предположение, что ему поставлены были определенные вопросы, и может быть даже в письменной Форме, причем список этих вопросов лежал перед ним во время писания «Исповеди».

262

Здесь Бакунин отвергает буржуазный парламентаризм и политику либерализма с точки зрения крестьянского революционера. Но делает ли он это во имя анархизма? Как видим, в данном месте нет: он предлагает вместо буржуазного либерализма с его разделением властей, обессиливающим и обезоруживающим революцию, не анархизм, как он это делал в письмах к Г. Гервегу от августа и декабря 1848 года (см. том III. No№ 507 и 521), а революционную диктатуру, программу которой он подробно развивает ниже, когда рассказывает о задуманном им восстании в Чехии весною 1849 года. Но здесь нет противоречия по существу: мелкобуржуазный, в частности крестьянский демократизм в своем логическом развитии может в зависимости от конкретных исторических условий облекаться в форму то анархизма (вспомним мечты Бакунина об анархической крестьянской революции в Германии, о которой он говорит в декабрьском письме к Гервегу 1848 года), то революционной диктатуры для политической и экономической экспроприации помещиков, а отчасти и финансистов, ростовщиков и спекулянтов, таких же врагов крестьянства и городского мещанства, и для отпора контр-революции в случае ее сопротивления (как он это предполагал в своем плане радикальной революции в Чехии 1849 года и как фактически делали французские якобинцы в 1793–1794 годах).

Это кстати показывает, что несмотря на попадающиеся в то время у Бакунина отдельные анархистские декларации, он в общем еще не стоял тогда твердо и определенно на анархистской точке зрения, а напротив склонялся к предпочтению революционной диктатуры для осуществления глубокого разрыва с старым полуфеодальным обществом и монархическим режимом. Заявлений в пользу диктатуры у него встречается в данный период больше, чем в пользу анархии, и сверх того у него имелся целый довольно разработанный план диктатуры, проводящей радикальную программу преобразований политического и социального характера.

263

Конечно и это место «Исповеди» нельзя принимать всерьез: Бакунин в своих планах именно себе отводил роль главного диктатора. Уже в относящемся к ноябрю 1842 года письме брату Павлу и И. С. Тургеневу (том III, стр. 163) он говорил: «я чувствую и беспрестанно более и более убежден, что здесь мое место, что здесь я яснее всех вижу, чувствую и знаю что нужно». Относительно плана чешской революции 1849 года он прямо говорит, что строил всю организацию так, чтобы «все главные нити движения сосредоточились в его руках» (см. подробно ниже). И хотя в центральном комитете, который должен был объединять три задуманные им общества и руководить всем движением, он отводил себе скромно второе место, на первое же ставил Арнольда, но совершенно очевидно, что действительно первое место он предназначал себе. Да иначе и быть не могло, ибо в его окружении не было равного ему человека.

264

Все это место конечно ничего общего с действительностью и с подлинными чувствами Бакунина не имело и было написано специально для Николая I.

265

Явный ответ на вопрос, ему поставленный (об этом мы уже говорили выше).

266

И. Фрич в журнале «Чех» также упоминает об этом обществе, причем называет его «Братством славянской будущности». Кто участвовал в этом «Братстве», трудно установить, но можно предполагать, что в него кроме И. Фрича входил вероятно Л. Штур, может быть Урбан, Янечек, Блудек и т. п. Судя по письму Л. Штура Бакунину от 12. IX 1848 г. и письму Бакунина к неизвестному от 2/Х того же года (см. том III, стр. 516 и 324), в этом «Братстве» во время пражского съезда говорилось о выступлении против венгров. И если верно, что, как предполагает В. Чейхан (op. cit., стр. 35) на основании названных двух документов, что это «Братство» послужило одним из исходных пунктов юго-славянского выступления против венгров, сыгравшего столь печальную роль в судьбах революции 1848–1849 годов и оказавшего столь существенную помощь мировой реакции, то это лишний раз показывает, какие неожиданные для их инициаторов последствия могут иметь иногда действия исторических деятелей» направленные к одной цели, но нередко приводящие к прямо противоположным результатам, а особенно такие двусмысленные действия, как насаждение и пропаганда панславизма, т. е. течения, таящего в себе самые неожиданные выводы и следствия. Бакунин очутился в положении курицы, высидевшей утят, когда близкие ему славянские деятели взялись за оружие якобы во имя национального освобождения, а на деле оказались орудиями в руках злейшего врага всякой национальной свободы, а именно австрийской камарильи.

267

Действительно вопреки замыслу своих инициаторов и надеждам инспрукского правительства пражский съезд начал постепенно принимать Другой характер. Это выразилось в принятии съездом порядка дня, предложенного К. Либельтом, в выработке манифеста съезда к европейским народам (куда Либельт и Бакунин включили революционные абзацы), в уравнении гостей с делегатами от австрийских славян и т. п. Съезд таким образом начал приобретать либеральный, подчас даже радикальный характер, он становился всеславянским, поляки начинали играть на нем все более видную роль, оттесняя на задний план чешских лакеев австрийской камарильи. он таким образом переставал служить специальным видам австрийского двора и угрожал из орудия контрреволюции превратиться в орудие революции. Разумеется камарилья не могла этого стерпеть, и ее агент Виндишгрец, этот австрийский Паскевич, решил положить ему конец.

В «Исповеди» Бакунин ни словом не упоминает о своем участии в составлении съездовского «Манифеста». Между тем это участие несомненно и подтверждается рядом источников. В «Исторической справке», стр. 11, сказано: «Манифест к европейским народам был выработан после ряда совещаний дипломатическою комиссиею и именно Палацким на основе проектов, представленных Цахом, Либельтом и Бакуниным» (само собою разумеется, что в русском переводе этого места в брошюре М. И. К-ина, стр. 19, имя Бакунина выпущено). А. Р., т. е. А. Пыпин, в своей цитированной нами статье (стр. 326), перечисляя названных лиц, обозначает Бакунина буквою Б. Наконец сам Бакунин в показании перед саксонскою следственною комиссиею выражается на этот счет довольно определенно:

«Прошлогодний славянский съезд в Праге решил опубликовать к Европе манифест, составление которого было поручено Палацкому, членам же конгресса предложено было принять участие в его составлении. Составленный мною на французском языке проект был использован, и весь манифест был напечатан в одной неизвестной мне пражской газете» («Пролетарская революция» 1926, № 7, стр. 207; «Материалы для биография М. А. Бакунина», том II, стр. 142). Бакунин только ошибается насчет газеты: манифест был напечатан в числе приложений к цитированной нами «Исторической справке», помещенной в «Временнике Чешского Музея» за 1848 год и в отдельном оттиске из него.

Сам Палацкий, перепечатывая частично этот манифест в третьем томе сборника своих статей под заглавием «Rаdhost», стр. 34–37, сопроводил его примечанием, в котором говорит, что приводит только те места, которые вышли из-под его пера и соответствуют его мыслям, дабы не быть обвиненным в присвоении чужих мыслей (вернее, что сей хитроумный дипломат просто хотел лишний раз проявить свою австрийскую лояльность). М. Драгоманов, напечатавший в приложении к изданной им переписке Бакунина русский перевод манифеста (и весьма неудачный, прибавим мы), не успел закончить перевода и дал его без конца, причем места, сознательно опущенные Палацким и им, Драгомановым, восстановленные, заключил в прямые скобки.

М. И. К-ин также дал в приложении к своей брошюре русский перевод манифеста, но во-первых и его перевод далеко не точен и не полон, а во-вторых он не делает и того различения отдельных частей текста, которое вслед за Палацким делает Драгоманов, по той причине, что он взял манифест не из книги Палацкого, а из чешской «Исторической справки», которая опубликовала манифест как единый документ, каким он и вышел из обсуждений съезда (он был принят съездом на утреннем заседании 12 июня). Таким образом полного и точного русского перевода этого важного исторического документа, в составлении которого несомненно принимал участие Бакунин (по его словам один из проектов даже принадлежал ему), не существует, а поэтому мы даем его здесь. Вот этот манифест (места, от которых Палацкий отрекся, но которые он в свое время все-же подписал, мы приводим в прямых скобках):

«Славянский съезд в Праге есть явление новое как для Европы, так и для самих славян. Впервые с тех пор, как о нас упоминает история, сошлись мы, разрозненные члены великого племени, в большем числе из далеких краев, дабы, сознав в себе братьев, мирно обсудить свои общие дела. И мы поняли друг друга не только нашим прекрасным языкам, на котором говорят восемьдесят миллионов, но и созвучным биением сердец наших и сходством наших душевных стремлений. Правда и прямота, руководившие всеми нашими действиями, побудили нас высказать перед богом и перед. людьми то, чего мы хотели и какими принципами руководствовались в наших действиях.

«Народы романские и германские, некогда прославившиеся в Европе как могучие завоеватели, тысячу лет тому назад силою меча не только добились своей политической независимости, но и сумели всемерно обеспечить свое господство. Их государственное искусство, основывавшееся преимущественно на праве сильного, предоставляло свободу только высшим сословиям, управляло посредством привилегий, народу же оставляло одни лишь обязанности. Только в новейшее время силе общественного мнения, носящегося подобно духу Божию над всеми землями, удалось разорвать все оковы феодализма и снова вернуть людям неотъемлемые права человека и гражданина. Напротив среди славян, у которых любовь к свободе искони была тем горячее, чем слабее проявлялась у них охота к господству и завоеваниям, у которых тяга к независимости всегда препятствовала образованию высшей центральной власти, одно племя за другим с течением времени попадало в состояние зависимости. С помощью политики, давно уже осужденной по заслугам в глазах всего света, напоследок лишен был и героический польский народ, наши благородные братья, своего государственного существования. Казалось, что весь великий славянский мир всюду очутился в порабощении, добровольные холопы которого не преминули отрицать за ним даже способность к свободе. Однако эта нелепая выдумка в конечном счете исчезает перед словом Божиим, говорящим сердцу каждого из нас в глубоких переворотах нашего времени. Дух наконец добился победы; чары старого заклятия разрушены; тысячелетнее здание, установленное и поддерживаемое грубою силою в союзе с хитростью и коварством, рассыпается в прах на наших глазах; свежий дух жизни, веющий по широким нивам, творит новый мир; свободное слово и свободное дело стали наконец реальностью. Теперь поднял голову и долго притеснявшийся славянин, он сбрасывает с себя иго насилия и мощным голосом требует своего старого достояния-свободы. Сильный численностью, еще более сильный своею волею и ново обретенным братским единомыслием своих племен, он тем не менее остается верен своим прирожденным свойствам и заветам своих отцов, он не ищет ни господства ни захватов, но требует свободы как для себя, так и для каждого, требует, чтобы она была повсюду без изъятия признана священнейшим правом человека. Поэтому мы, славяне, отвергаем и ненавидим всякое господство грубой силы нарушающей законы; отвергаем всякие привилегии и преимущества, а также политические разделения сословий; желаем безусловного равенства перед законом и равной меры прав и обязанности для каждого: там, где между мильонами родится хоть один порабощенный, действительная свобода еще не существует. Итак свобода, равенство и братство всех граждан государства остается как тысячу лет назад, так и теперь нашим девизом.

«Однако мы возвышаем свой голос и выставляем свои требования не только в пользу отдельных личностей в государстве. Не в меньшей степени, чем человек с его прирожденным правом, священна для нас нация (narod) с совокупностью ее духовных потребностей и достижений. Жизнь и история судили некоторым народам более совершенное человеческое развитие сравнительно с другими, но вместе с тем они свидетельствуют о том, что способность этих последних народов к развитию ни в каком случае не может почитаться более ограниченною. Природа, сама по себе не зная благородных и неблагородных народов, не призвала ни одного из них к господству над другими и не предназначила никакой народ к тому, чтобы служить другому средством к достижению собственных целей этого последнего. Равное право всех на благороднейшую человечность есть закон божий, преступить который ни один из них не смеет безнаказанно. К сожалению и в наши дни этот закон повидимому еще не признан и не соблюдается, как должно, даже у наиболее цивилизованных народов. То, от чего они уже добровольно отказались по отношению к отдельным личностям, а именно владычество и опекунство, они еще повсюду присваивают себе по отношению к отдельным народам: присваивают себе господство во имя свободы, как бы не умея отделять ее от себя. Так свободный британец отказывается признать ирландца вполне равным себе; так немец угрожает насилием многим племенам славянским, если они не пожелают способствовать созданию политического величия Германии; так мадьяр не стесняется присваивать себе одному право национальности в Венгрии. Мы, славяне, решительно клеймим все подобные притязания и отвергаем их тем энергичнее, чем неправильные они прикрываются именем свободы. Однако, верные своим прирожденным склонностям и отстраняя от себя чувство мести за былую кривду, мы протягиваем братскую руку всем соседним народам, готовым вместе с нами признать и на деле отстаивать полную равноправность всех народностей независимо от их политического могущества и величины.

(«Равным образом мы отвергаем и клеймим ту политику, которая позволяет себе обращаться с территориями и народами как с вещью, подчиненною государственной власти, брать, менять и делить их по усмотрению и по произволу, не считаясь с племенною принадлежностью, языком, нравами и наклонностями народов, не обращая внимания на их естественную связь, на их права на самостоятельность. Суровая сила меча одна решала участь побежденных народов, часто не успевавших даже вступить в бой; от них обычно и не требовали ничего другого кроме солдат и денег для увековечения насильнической власти и выражения внешнего угодничества перед насильниками.)

«Основываясь на убеждении, что могучее духовное движение настоящего времени требует нового политического творчества, и что государство должно перестроиться если не в новых границах, то во всяком случае на новых основах, мы представили австрийскому императору, под конституционною властью которого мы в большинстве живем, проект преобразования его империи в союз равноправных народов, отдельным потребностям которых должно уделяться не меньше внимания, чем единству государства. В таком союзе мы усматриваем спасение не только для нас самих, но и для свободы, просвещения и вообще гражданственности и верим в готовность образованной Европы придти нам на помощь в деле его осуществления. Во всяком случае мы решились добиваться в Австрии всеми доступными нам способами полного признания за нашими народностями таких же прав в государстве, какими уже пользуются нация немецкая и мадьярская, полагаясь при этом на мощную поддержку, которая найдется для правого дела в каждом истинно-свободном сердце.

(«Врагам нашей народности удалось напугать Европу страшилищем политического панславизма, угрожающим якобы гибелью всем достижениям свободы, просвещения и гражданственности. Но мы знаем одно волшебное слово, которого одного достаточно для того, чтобы заклясть это пугало, и мы в интересах свободы, просвещения и гражданственности не хотим утаить его от народов, и без того встревоженных угрызениями собственной совести: это слово-справедливость, справедливость и к славянской народности вообще и к угнетенным ее ветвям в частности. Немец хвалится, что он преимущественно пред другими нациями способен и склонен уважать и правильно оценивать все своеобразные особенности иных народов.

Допустим и пожелаем лишь, чтобы слухи о положении славян не доказали лживости этого утверждения. Возвысим решительно голоса наши за несчастных братьев наших поляков, которые низким насилием лишены своей самостоятельности; взываем к правительствам, чтобы они наконец смыли этот старый грех, это наследственно тяготеющее проклятие кабинетской их политики; мы полагаемся в том на сочувствие целой Европы. Протестуем также против произвольного отторжения земель, подобного тому, какое в настоящее время замышляется в Познани; ожидаем от правительств прусского и саксонского, что они наконец откажутся от систематической денационализации славян в Лужицах, Познани, Восточной и Западной Пруссии. Требуем от венгерского министерства, чтобы оно безотлагательно перестало прибегать к тем бесчеловечным, насильственным средствам, которые оно употребляет против славянских народов в Венгрии, против сербов, хорватов, словаков и русин, и чтобы как можно скорее вполне обеспечены были принадлежащие им национальные права. Надеемся наконец, что бесчувственная политика недолго будет препятствовать нашим славянским братьям в Турции полностью отстаивать свою национальность и попутно развивать свои природные дарования. Заявляя здесь решительный протест против столь недостойных поступков, мы делаем это как раз из уверенности в благодетельном действии свободы. Свобода внушит больше справедливости народам, которые до сих пор были господствующими, и заставит их понять, что неправда и своеволие приносят стыд не тому, кто принужден их терпеть, а тому, кто их применяет.

«Выступая снова на политическое поприще Европы как самые младшие, но отнюдь не слабейшие, мы тут же выдвигаем проект созыва всеобщего европейского конгресса народов для разрешения всех международных вопросов, и мы глубоко убеждены в том, что свободные народы легче столкуются, чем состоящие на жаловании дипломаты. О если бы этот проект привлек к себе внимание прежде, чем реакционная политика отдельных дворов снова приведет к тому, что охваченные злобою и ненавистью народы сами начнут губить друг друга.)

«Во имя свободы, равенства и братства всех народов.

Франтишек Палацкий,

староста славянского съезда».

Как видим, наиболее боевые и демократические места манифеста, кое-где проникнутые даже интернационалистским духом, принадлежат не Палацкому. Они вышли из-под пера Либельта и Бакунина, а может быть и одного Бакунина, соответствующие писания которого той поры они живо напоминают.

Либельт. Карл (1807–1875) – польский писатель и политический деятель, родился в Познани; с отличием участвовал в революции 1831 г. и получил при этом чин поручика; в молодости готовился к научной карьере, но увлекся политической борьбой, за участие в которой сидел некоторое время в тюрьме. В середине 40-х годов принял участие в националистическом заговоре и был намечен членом будущего революционного правительства в Кракове. 2 февраля 1846 г. был арестован и по процессу 1847 г. приговорен к смертной казни, замененной ему 20-летним заключением в крепости. Освобожденный мартовскою революциею, стал во главе польского комитета в Берлине, избранного для руководства предстоявшими событиями. Вскоре вызван был в Познань, где вошел в Национальный комитет; здесь старался завязать связи с немецкими демократами, за солидарные действия с которыми стоял; был участником военных действий против пруссаков. Участвовал в польской конференции с галичанами, в польском съезде в Бреславле 5 мая 1848 г. и в пражском славянском съезде, везде занимая демократическую позицию. Стоя в этом отношении близко к взглядам Бакунина, участвовал вместе с ним в дополнении составленного Палацким проекта манифеста к народам Европы. Выступал в защиту польского национального дела в Берлине и во Франкфурте на Майне. Вернувшись в Познань, основал в июне 1849 г. демократический «Dziennik Polski», запрещенный в 1850 году. Был депутатом прусского ландтага и председателем польского Коло. Его 20-летний сын погиб во время польского восстания 1863 года.

268

В среде самой чешской нации естественно не было солидарности. и действовали классовые противоречия. Несмотря на национальную борьбу между богемскими немцами и чехами, умеренные элементы обеих наций были согласны в сочувствии консервативной партии и во вражде к демократии. Напротив чешские радикалы сочувствовали немецким прогрессистам, особенно венским революционерам. Вот как выражается П. Ровинский (цит. ст., стр. 113) относительно тогдашних настроений в Праге: «Реакционную партию составляло дворянство; но здесь оно имело больше значения и больше успеха. Оно с самого начала успело завладеть народною гвардиею, в которой дворянством была занята большая часть офицерских постов. Дворянство здесь втерлось и в народный (т. е. национальный.-Ю. С.) комитет и произвело там раздвоение сил. Оно привлекло на свою сторону главных деятелей из мещанства и, что всего важнее, успело отделить от народа тех людей, на которых он рассчитывал как на своих предводителей. Самая юная молодежь, студенты, молодые литераторы, мелкие мещане и разного рода рабочие – вот что составляло в Праге партию движения. Видя, что народный комитет действует в духе исключительно дворянских интересов, партия эта отделилась и составила свой отдельный комитет, который держал совещания в Каролинуме (так называется одно из университетских зданий). В этих совещаниях участвовали также польские эмигранты, Бакунин и представители Вены, с которою с этого времени партия эта вступила в самые тесные отношения. С этого времени собственно настает в Праге революционное брожение».

В то время как национальный комитет, в котором господствовали представители дворянства и реакционной буржуазии во главе с Ф. Палацким, послал императору адрес с выпадами против демократической Вены, студенчество после майских событий отправило венцам адрес с выражением революционной солидарности. Часть пражского мещанства, не попавшая под влияние реакционеров, также выражала свою солидарность с студентами. Несмотря на наступление каникулярного времени, часть студенчества не разъезжалась из Праги в ожидании событий. Население было раздражено вызывающим поведением солдатчины, особенно усилившимся с назначением Виндишгреца главнокомандующим. Убранные по требованию народа с площадей пушки были поставлены на Вышеграде, угрожая городу. Студенты и мещане отправили к Виндишгрецу депутацию с требованием снять с Вышеграда пушки и выдать им то оружие, которое они могли получить согласно министерскому распоряжению. Но Виндишгрец отверг все их требования. прибавив, что он подчиняется распоряжениям не министерства, а императора, с которым непосредственно сносится.

Это и послужило поводом к столкновению, которого сознательно искали камарилья и реакционеры. После неожиданного нападения гренадеров на манифестантов, проходивших мимо дворца главнокомандующего, начались 12 июня в Духов день уличные столкновения. На баррикадах сражались против войск студенты, рабочие, и подскальцы (ремесленное население предместья Подскалье). Правительственные войска особенно старательно стреляли картечью по музею, где в тот момент находились не успевшие разъехаться члены славянского конгресса. Кое-где сельское население, прослышав про бомбардировку Праги войсками, двинулось было на помощь городу но не успело дойти до него, как восстание было разбито. Мещанство и гвардия разных городов, спешившие на помощь пражанам, были остановлены войсками, причем кое-где дело дошло до кровавых столкновений.

В письме к наместнику Богемии графу Лео Туну от начала июля 1848 года Палацкий приписывает июньские волнения влиянию таинственных венских радикальных агитаторов, стремившихся дескать сорвать консервативный и дружественный монархии славянский съезд. «Лично я, – пишет он, – склоняюсь к тому взгляду, что остающиеся еще пока неизвестными (венские) зачинщики этих достойных сожаления беспорядков по существу стремились также к насильственному роспуску конгресса, хотя я наперед должен сознаться, что в подтверждение этого взгляда я могу сослаться только на моральное убеждение, но не могу привести никаких положительных фактов» (F. Palackу – «Gedenkblatter». Прага 1874, стр. 168).

Наряду с инсинуациями о венских «зачинщиках» и «агитаторах», исходившими из консервативных славянских кругов a la Палацкий, пользовались распространением в известных бюрократических и консервативно-немецких кругах разговоры о широко разветвленном «славянском заговоре». Так от имени военного суда, наряженного кн. Виндишгрецом в Градчине, какой-то старший аудитор Эрнст выпустил брошюру «Die Prager Juni-Ereignisse in der Pfingstwoche des Jahres 1848, nach den Ergebnissen der hieruber gepflogenen Untersuchung» («Пражские июньские события в Троицыны дни 1848 года по данным произведенного по этому поводу расследования»), 2-е издание. Вена 1849, в которой на основании «чистосердечных показаний» некоего М. Т. сообщаются невероятнейшие небылицы на этот счет. Но означенный М. Т. был не кто иной как шпион и провокатор Maрцел Туранский, словак по происхождению, подосланный венграми специально для компрометации славянского съезда и записавшийся в его члены. С другой стороны какой-то венгерский корреспондент «Всеобщей Аугсбургской Газеты» поместил в № 181 от 29 июня 1848 сообщение, в котором говорил: «Все больше выясняется, что пражское возмущение было результатом – хотя, и слишком рано вспыхнувшего панславистского заговора, нити которого далеко протянулись во все славянские страны. Палацкий, Либельт и Бакунин были заранее назначены членами директории, которая должна была руководить революциею в Богемии, Польше и Венгрии. Одновременно с чехами должны была восстать райцы в Венгрии и граничары в Кроации под начальством Елачича и Гая» (F. Palackу – «Radhost», Прага 1873, том III, стр. 284–285). Достаточно сопоставления этих трех имен (Палацкий, Либельт, Бакунин), чтобы понять нелепость этой версии (в основу коей мог лечь тот факт, что эти три лица столь различных воззрений и целеустремленности редактировали манифест славянского съезда). Но современникам да еще классово-заинтересованным, вдобавок не знавшим основных фактов, выяснившихся впоследствии, и подобные глупости могли казаться чем-то правдоподобным. О показаниях же М. Туранского, выставлявшего смиренномудрого пискаря Палацкого главою ужасного революционного заговора, вообще распространяться не приходится.

Палацкий приписывал восстание влиянию каких-то таинственных венских агитаторов, полицейские провокаторы приписывали его влиянию самого Палацкого; в действительности оно было повидимому вызвано, спровоцировано самою камарильею, ее пражскими представителями Виндишгрецом и Лео Туном, которых в этом деле поддерживали все реакционные элементы как среди чехов, так и среди немцев. Славянский съезд пошел или точней обнаружил стремление пойти не по тому пути, по которому он должен был идти согласно видам австрийской камарильи; ее агенты в лице Палацкого, Шафарика и пр. не сумели держать его как следует в руках, и потому он подлежал роспуску. Средством для этого явилось спровоцированное восстание демократической молодежи. Таким образом камарилья сразу убивала двух зайцев: избавлялась от начавшего становиться неудобным съезда и вместе с тем разбивала центр демократического сплочения среди чехов, одновременно подготовляя психологическую почву для аналогичной расправы с демократическими элементами других национальностей.

269

Реакционные и немецко-патриотические элементы, объяснявшие пражское восстание обширным панславистским заговором, направленным к разрушению Австрийской империи, обыкновенно связывают это объяснение с приписыванием Бакунину руководящей роли как в мнимом славянском заговоре, так и в самом восстании. Впрочем такие нелепые слухи распространяли не только немцы, но и консервативные чехи. Так писатель и государственный деятель чех Иосиф Иречек (1825–1888) уверял, что «тайное правительство восстания заседало в Клементинуме: там сидел Бакунин со своей компанией около стола, на котором лежали планы Праги, и оттуда давал приказания о продолжении сопротивления» (сообщено у Yakuв Ma1у – «Nase znovurozeni», II, стр. 81). Чейхан в примечании 115 своей книги сообщает, что в рукописном отделе библиотеки чешского Народного музея имеется письмо Константина Иречека, сына вышеназванного, датированное 27 января 1896 из Вены, и в этом письме передаются слова его отца о том, что тот однажды застал во время славянского съезда у швейцара Клементинума за большою картою Бакунина и Цаха (Франьо, мораванин, тоже член съезда, из Сербии, впоследствии сербский генерал), причем оба они о чем-то горячо спорили (Цах, Франц (1807-188?) – сербский генерал; родом из Ольмюца (чех или мораванин), он изучал право в Брюнне и Вене, служил в суде. Желая принять участие в польской революции, он в 1832 перебрался через австрийскую границу в Краков, но опоздал; после того вернулся в Моравию; опасаясь отдачи под суд, бежал во Францию, где занимался военными вопросами. Был библиотекарем во дворце Фонтенебли, а затем был прикомандирован к французскому посольству в Константинополе, откуда в качестве драгомана перешел во вновь открытое французское консульство в Белграде. В 1848 участвовал в славянском конгрессе в Праге, где выступал активно. По возвращении в Белград был назначен директором вновь учрежденной сербской Академии и произведен в полковники сербской армии, а позже в генералы. Избрав Сербию своею второю родиною, много работал над созданием сербской армии.)

Но если даже допустить (как предполагает Чейхан), что К. Иречек описался, и что нужно читать не «во время съезда», а «после съезда», то что же это доказывает? Вот на основании таких росказней таких господ, как И. Иречек, и создавались легенды о панславистском заговоре и о руководящей роля Бакунина в восстании. На самом деле рассказу Бакунина о его скромном участии в восстании, которое явилось для него полною неожиданностью, можно вполне верить. Он был рядовым участником восстания, и только под конец подал инсургентам дельный совет относительно ареста соглашателей, парализовавших восстание своими переговорами с Виндишгрецом, и об установления военно-революционного комитета с диктаторскою властью. Этому совету не последовали, возможно потому, что он, как говорит Бакунин, был подан очень поздно.

Между прочим в своих показаниях перед австрийскою следственною комиссиею Бакунин 15 июля 1849 года показал, что не принимал никакого участия в боевых действиях, если не считать того, что «невооруженный находился на баррикадах, присматриваясь к сражению» (Чейхан, цит. соч., стр. 30 и 77). В «Исповеди» же он говорит, что ходил с ружьем и даже несколько раз стрелял. Надо полагать, что последнее заявление вернее.

И. Фрич, который в июньские дни был комендантом Клементинума и который возможно тогда и познакомился с Бакуниным, в своих воспоминаниях («Ратeti, т. 3, стр. 278 сл.) так рассказывает об участии Бакунина в этих событиях: Бакунин предложил повстанцам в Клементинуме свои услуги вместе с Блудеком, Штуром и Пахом (это происходило видимо 15 июня). Цах и Блудек преподали бойцам военные советы, Бакунин же обратился к выстроившимся в ряды бойцам с речью, в которой стремился поднять их дух и заставил их дать обещание, что они будут драться до последней капли крови, и что враги сумеют пройти только по их трупам – «Так, прибавляет Фрич, – обстояло дело с грозной таинственной властью», придуманной Я. Малым и Иречеком. Прибавим кстати, что по рассказу Фрича Карл Сабина 16 июня один стоял за решительное сопротивление, когда другие предлагали сложить оружие (стр. 286).

Так как капитуляция Праги произошла 17 июня, то выходит, что Бакунин выехал оттуда 18 июня, следовательно в Бреславль (вероятно через Дрезден) попал обратно 19 или 20 июня. Выехал он из Праги с проходным свидетельством от 16 июня, факсимиле которого напечатано у Керстена на стр. 50.

270

Бакунин имеет здесь в виду свое выступление 26 июня 1848 года в бреславльском центральном демократическом клубе в защиту своего предложения об издании манифеста в пользу свободы и независимости славян Так как его речь затянулась, то ввиду позднего времени собравшиеся громко требовали отложить продолжение прений до следующего раза. Этот шум и крики по словам Пфицнера Бакунин и принял за нежелание дать ему договорить (цит. статья, стр. 266). Но Бакунин прав в том отношении, что настроение немецкой и в частности бреславльской демократии к славянскому вопросу и к нему как выразителю демократического панславизма в рассматриваемое время резко изменилось. И он не мог этого не почувствовать. Вероятно эта неудача была одной из причин его переезда в Берлин через насколько дней (см. комментарий 3 к № 528 в томе III настоящего издания).

Так как письмо его в редакцию «Всеобщей Одерской Газеты» (том III, № 501) датировано «9 июля 1848 г., Бреславль», то ясно, что в Берлин он уехал после этого числа. А так как 15 июля газеты отмечают его пребывание уже в Берлине, то очевидно, что он прибыл сюда между 11 и 14 числом этого месяца.

271

151 О руссофильских настроениях части поляков в 1848–1849 годах см. выше в комментарии 45 к № 542 (защитительной записке Бакунина).

272

Рассказ Бакунина об этом не посланном письме к царю производит впечатление выдумки. В то время он был еще полон революционных надежд и не дошел до такого упадка духа, при котором мыслима была бы подобная затея. Зачем же ему была нужна эта выдумка? Для того, чтобы внушить Николаю I ту мысль, что если бы он стал во главе славянского движения, то мог бы привлечь к себе даже симпатии революционеров. Думал ли таким образом Бакунин послужить общеславянскому делу или облегчить собственное положение? Мы думаем, что второе вернее.

273

Об этом обвинении мы говорили выше: в комментарии 5 к № 541 (письмо к адвокату Отто).

274

Подробно об этом инциденте см. в комментарии, 1–3 к № 500 в томе III.

275

В начале июля Бакунин находился еще в Бреславле, как видно из его письма в редакцию «Всеобщей Одерской Газеты», датированного 9 июля 1848 (напечатано в томе III, № 501). Следовательно он мог попасть в Берлин не раньше второй декады июля; во всяком случае 15 он там уже находился.

276

Как мы знаем, с Эманюэлем Араго Бакунин был знаком еще в Париже; в Берлине он встречался с ним между прочим у Беттины фон Арним (Варнгаген, т. V, стр. 120). Араго имел обширные знакомства среди польской демократической эмиграции и сочувствовал программе восстановления Польши. Демонстрация 15 мая, показавшая недовольство демократических масс политикою Ламартина и их симпатии к Польше, хотя в общем и закончилась неудачею, но произвела некоторое впечатление, по крайней мере со стороны своих внешнеполитических требований, ибо более энергичной внешней политики требовал не только пролетариат, но и значительная часть мелкой буржуазии. В циркуляре, посланном французским послам в Берлине, Вене и Петербурге 23 мая 1848 г., Ламартин уже высказывался в пользу Польши и поручал своим представителям заявить названным дворам, что французское правительство желает мира с ними и будет стремиться мирно договориться с ними на основе применения принципа справедливости к слабым народам, но что первым условием этого мира и его прочности является то, «чтобы между вами и нами не стала Польша, подвергшаяся захвату, угнетению, преследуемая в национальном отношении, лишенная политической и религиозной самостоятельности». Замена прежнего посла Сиркура старым республиканцем Э. Араго также знаменовала уступку требованиям масс, хотя и формальную. Араго много сделал для освобождения арестованных поляков, в частности Мерославского. Позже, в июле, французское правительство протестовало в Берлине против раздела Познанского герцогства.

Симпатии Э. Араго делу демократической Польши также могли быть одним из мотивов, сближавших его с Бакуниным, который стоял на той же позиции.

Сиркур, Адольф, граф (1801–1879) – французский журналист и политический деятель; легитимист, выступавший в печати в пользу ста– рейшей линии Бурбонов. На государственную службу вступил в 1822 г., сначала в мин. внутренних дел, а затем в мин. иностранных дел. В 1830 г. после июльской революции, которую он в качестве убежденного монархиста считал бунтом, вышел в отставку. Женился на русской, Анастасьи Хлюстиной, совершил путешествие по ряду стран, в том числе и России. Вернулся в Париж в 1837 г., здесь его жена открыла монархический салон, посещавшийся многими тогдашними знаменитостями политического и литературного мира, в том числе и Ламартином, с которым Сиркур сошелся. После февральской революции 1848 г. Ламартин не нашел ничего лучшего как послать этого убежденного реакционера представителем французской республики при берлинском дворе. Здесь этот «республиканец», сочувствовавший монархии вообще и царизму в частности, ненавидевший революцию, социализм и всякое проявление свободы (поляков, стремившихся к национальному освобождению, он называл «сектою»), пробыл до 5 июня, когда был заменен Араго. Его воспоминания о посольстве в Пруссии вышли в 1908-09 гг. в двух томах в Париже под заглавием Adolphe de Circourt-«Souvenirs d'une mission a Berlin en 1848». Через жену был хорошо знаком с Мейендорфом, российским послом в Берлине, и от него почерпал сведения о Бакунине, которые отсылал в Париж. К Бакунину относился весьма враждебно. См. комментарий к № 499 в третьем томе настоящего издания.

277

Бакунин в Берлине встречался с рядом писателей, общественных деятелей и пр., немцами, поляками и т. д. Известно о встречах его с анархистом Максом Штирнером (которого он впрочем мог знать еще по прежнему проживанию в Берлине, в 1841 г.), с старым знакомым по Швейцарии Юлием Фребелем, с А. Руге, с Оппенгеймом, Якоби, Дестером, Гекзамером, Рейхенбахом, Ю. Штейном, Липским, С. Борном, с Варнгагеном фон Энзе, записавшим в своем дневнике (т. V, стр. 130) о своей встрече 22 июля с Бакуниным, которого он нашел веселым, бодрым, здоровым, полным мужества и радужных надежд, что несколько противоречит заявлениям Бакунина в «Исповеди». Возможно впрочем, что перед посторонними Бакунин притворялся, не желая обнаружить перед ними свое действительное настроение. «Живет он здесь, – пишет Варнгаген, – под именем Жюля (воспоминание об эпохе Жюля Элизара. – Ю.С.), министры Кюльветтер и Мильде об этом знают, граф Рейхенбах – его друг. Он работает над одним произведением (вероятно «Воззвание к славянам». – Ю. С.) и держится замкнуто. От меня он пошел к Араго, с которым хорошо знаком со времени своего пребывания в Париже». Только в словах о том что Бакунин держался замкнуто, можно усмотреть подтверждение рассказа Бакунина о его тогдашнем настроении в «Исповеди» (хотя сам Варнгаген повидимому связывает замкнутый образ жизни Бакунина с его работою над своею брошюрою).

Встретился там Бакунин и с К. Марксом, причем по его словам друзья заставили их обняться после объяснения, в котором Маркс представил резоны, побудившие его опубликовать известную заметку в «Новой Рейнской Газете»; Бакунин в рукописи «Мои личные отношения с К.Марксом», которая будет опубликована в одном из последующих томов настоящего издания, сообщает, что после этого объяснения они помирились и даже расцеловались. Встречался он и с радикальным кружком Г. Мюллера-Стрюбинга, которого хорошо знал еще с 1840 г. и у которого теперь проживал. Наконец особенно часто встречался он с членами прусского национального собрания, особенно с поляками, как К. Либельт, А. Пешковский, Лукашевич (Лукашевич, Леслав (1811–1855) – польский литератор и политический деятель, уроженец Галиции. Принадлежа к «Stowarzyszenie Ludu Polskiego» в Кракове, был в 1845 г. по процессу о заговоре приговорен к смертной казни, но подобно другим сопроцессникам выпущен на свободу с зачетом предварительного заключения. Был активным участником краковских событий в 1848 году. Принимал участие в пражском славянском съезде, где сошелся с Бакуниным, к направлению которого стоял близко Арестованный в 1850 г., он умер в крепости. Подобно своему брату, тоже журналисту и демократу, очень хорошо относился к Бакунину и помогал ему по мере сил.) и пр., преимущественно конечно с демократами, но иногда и с либералами и даже консерваторами. Следом и свидетельством этих встреч является тот листок из дневника Бакунина от 11 сентября 1848 года, который был отобран у него при обыске и напечатан в томе III настоящего издания (№ 508).

В это время берлинские демократические лидеры, видевшие наступление реакции и готовые бороться с нею активными средствами, почти беспрерывно заседали в отеле Милиуса, обсуждая между прочим и планы вооруженных выступлений как в самом Берлине, так и в провинции. Бакунин участвовал в этих заседаниях и был во многое посвящен. При этом он естественно остерегался выдвигаться на первый план, хотя никаких следов недоверия к нему как со стороны немецких демократов, так и польских в то время не было заметно. Впоследствии, когда Бакунин уже сидел в Дрездене, берлинский следователь счел возможным на основании полицейских донесений выдвинуть против него следующее обвинение: «Во время своего пребывания в Берлине в 1848 году Бакунин находился в интимнейшем общении с Дестером, Рейхенбахом, Шраммом(1), Иоганном Якоби, Вальдеком(2) и привлекался к самым секретным совещаниям крайних левых, очень часто встречался с известным Липским, помогал при организации Центрального комитета демократической партии и вообще был душою революционных стремлений, назревавших тогда в Берлине» (см. цит. статью Пфицнера, стр. 280–281).

Конечно здесь много преувеличений (Вальдек в частности позже отрекался от близости к Бакунину и был прав), но что Бакунин среди немецких и польских демократов в Берлине занимал видное место как человек дела, видно не только из донесений Мейендорфа, сообщавших, что берлинская полиция считает Бакунина кандидатом на роль предводителя эвентуального вооруженного выступления, но и из того факта, что когда в ноябре в Берлине начали поговаривать о необходимости вооруженного отпора наглеющей реакции, то при намечении кандидатов на место командира революционных сил наряду с именем Мерославского упоминали и имя Бакунина, а так как их обоих в тот момент в Берлине не было, то с предложением занять этот пост обратились к его приятелю, польскому демократу В. Липскому (цит. воспоминания Г. Шумана, стр. 177). Конечно «душою» всех берлинских революционных предприятий он не был и не мог быть, но участником совещаний и вероятно советником по некоторым вопросам он наверное был.

Но нигде мы не встретили указаний на то, чтобы заметка в «Новой Рейнской Газете» оказала какое-либо влияние на отношение к Бакунину его старых или новых знакомых. Напротив, судя по разнообразию тех кругов, в которых вращался тогда Бакунин, можно сделать заключение. что никакого особого вреда заметка Бакунину не причинила. Более того, когда в сентябре 1848 г. «Реформа» Руге была официально признана органом демократической партии (и «левой Национального Собрания»), а среди редакторов газеты оказался ряд приятелей Бакунина, начиная с Якоби к кончая Зигмундом, то в список сотрудников газеты наряду с Рейхенбахом, Ю. Фребелем, Гервегом, Фрейлигратом, Либельтом и… словаком Шафариком попал и Бакунин. Это несомненно было для него моральной реабилитацией. Это впрочем не мешало тому, чтобы сам Бакунин чувствовал себя в то время прескверно и чтобы в нем развилась естественная подозрительность, как у всякого человека, против которого выдвинуто столь тяжкое порочащее обвинение.

В Берлине Бакунин встретился тогда между прочим с Тучковыми.

Когда Тучковы, отец и дочь (Алексей Алексеевич и Наталья Алексеевна, позже жена Н. П. Огарева, а еще позже А. И. Герцена), проезжали в конце лета 1848 года из Парижа через Берлин в Россию, Бакунин пришел к ним познакомиться. Он много расспрашивал их о парижских друзьях (особенно о Герценах) и, прощаясь, крепко жал им руки, говоря: «До свидания в славянской республике». «Все, – спешит прибавить в своих «Воспоминаниях» Тучкова-Огарева, – смеялись его выходке» (изд. 1903, стр. 57; изд. 1929, стр. 93–94).

(1) Здесь очевидно имеется в виду не умеренный демократ Рудольф Шрамм (1813–1882), бывший в 1848 году председателем демократического клуба в Берлине и членом прусского национального собрания, а «демагог» Карл Шрамм.

Шрамм, Карл (1810–1888) – немецкий поэт и политический деятель демократического направления, уроженец Рейнской провинции, сын врача. С 1828 г. изучал богословие и философию в Галле и Иене, с 1830–1831 г. в Бреславле, где проживали тогда его родители, а затем снова в Иене; здесь примкнул к студенческому союзу «Германия». По окончании учения сделался викарным священником, но осенью 1833 года был арестован за демагогические происки, приговорен к смертной казни путем отсечения головы, замененной 30-летним заключением в крепости. Сидел до 1840 года сначала в Грауденце, а затем в Зильберберге в Силезии. По освобождении занялся педагогическою деятельностью. Революционному движению 1848 года отдался всей душой; избранный членом прусского национального собрания, а затем в 1849 году членом второй палаты, он занял место на крайней левой; позже принимал участие в южногерманском революционном восстании; после его подавления бежал а Швейцарию, а оттуда в Соединенные Штаты, где был проповедником в свободных протестантских общинах, по временам редактируя республиканские газеты. В 1879 г. вернулся в Европу, но уже не принимал участия в общественной жизни.

(2) Вальдек, Бенедикт (1802–1870) – прусский юрист и государственный деятель либерального направления, сын профессора; учился в Геттингенском университете, служил по судебному ведомству, с 1846 года был членом верховного суда. Принял участие в революции 1848 года; был членом прусского национального собрания от Берлина; будучи сторонником однопалатной системы, вместе с тем развивал программу «демократической монархии». В национальном собрании был вождем левой, был председателем конституционной комиссии и отстаивал конституционные принципы против правительства и контр-революционеров. 26 октября был избран в вице-президенты палаты; требовал выступления в защиту революционной Вены. Когда с переходом реакции в наступление национальное собрание было разогнано, Вальдек решительно высказывался за последовательное проведение тактики пассивного сопротивления, в частности отказа от платежа налогов. Избранный в новый ландтаг в 1849 г., Вальдек провел там резолюцию о незаконности осадного положения, что вызвало роспуск ландтага. Арестованный по ложному обвинению в заговоре, он был оправдан присяжными. После опубликования октроированной конституции с трехчленной системой выборов демократическая партия решила не участвовать в выборах, и Вальдек на несколько лет сошел с политической сцены. В 1860 г. он был снова избран в прусский ландтаг, примкнул там к прогрессистской партии и боролся против Бисмарка.

278

Восстание рабочих национальных мастерских в июне 1848 года, к которым присоединились другие рабочие Парижа. Было подавлено после трехдневного сражения на баррикадах что послужило сигналом к общеевропейской реакции.

279

О Елачиче см. том III, стр. 536. О Кошуте см. том III, стр. 536.

280

Это письмо Л Штура и ответ на него Бакунина напечатаны у мае в т. III, стр. 156 и 324.

281

Бакунин был арестован и выслан из Берлина в конце сентября и. ст., о чем сообщает в своей депеше от 17/29 сентября российский посол при прусском дворе Мейендорф: «Бакунин, – пробывший около двух недель (на самом деле свыше двух месяцев. – Ю. С.) в Берлине, на днях выехал обратно в Бреславль. Арест, которому он подвергся, не имел другой цели как ознакомление с его бумагами, рассмотрение коих не указало никаких следов его связей с Россией, но показало очень тесные его сно-щения как с польской эмиграцией, так и с республиканцами этой страны (т. е. Германии. – Ю. С.) Полагают, что Бакунин как человек действия принял бы командование над баррикадами в случае конфликта, и его считают более опасным для спокойствия Германии, чем России. Поэтому он безотлагательно будет выслан из Пруссии, а Австрии доставлены будут необходимые сведения, дабы он не мог долго оставаться в ней. Если бы здесь произошли народные движения, он одним из первых был бы арестован и заключен в крепость». На этой депеше Дубельт сделал следующую надпись: «Если бы прусское правительство действовало твердо, то оно выдало бы нам этого мошенника» («Дело» о М. Бакунине).

Как мы видим, предположение Бакунина, что высылка его произведена по проискам русского правительства (кстати это же заявление Бакунин повторил на допросе в австрийской комиссии), до известной степени подтверждается. Во всяком случае ясно, что прусская полиция действовала по соглашению с российским послом, а может быть и по его инициативе – ведь он сам признает, что прусская полиция искала в бумагах Бакунина доказательств его связей с Россией и вероятно сообщала взятые у него бумаги Мейендорфу. Из депеши также вытекает, что все три монархические полиции, российская, прусская и австрийская, работали в полном согласии и оказывали друг другу посильную помощь, осведомляя одна другую об опасных личностях, к каковым уже тогда отнесен был Бакунин.

В своем показании перед саксонскою следственною комиссией от 19 сентября 1849 года Бакунин сообщает, что этот приказ, содержавший угрозу о выдаче его России в случае возвращения в прусские пределы, был подписан фон Путкамером (1800–1874), берлинским полицей-президентом, занимавшим в 1848 г. пост директора министерства внутренних дел («Красный Архив», том 27, стр. 172; «Материалы для биографии», т. II. стр. 51).

Кстати, чешские демократы интересовались тогда судьбою Бакунина. В газете «Ceska Vcе1а» от 27 сентября 1848 года появилась такая заметка: «Известный русский писатель Бакунин, проживавший в качестве эмигранта в чужих странах, был недавно арестован в Берлине. Неужели прусское вероломство отправит его в Петербург?» (Чейхан, прим. 133).

282

Ангальт-Кэтен, б. самостоятельная часть герцогства Ангальт до 1863 года, когда она слилась с другою его частью, Ангальт-Бернбургом. Герцогство Ангальт расположено посреди прусских владений и со всех сторон окружено прусскими провинциями – саксонской, бранденбург-ской и брауншвейгской. Вся поверхность герцогства Ангальт около 2 300 кв. км., а населения было в 1848 г. около 100000 чел.

Ангальт-кэтанские демократы издавна поддерживали сношения с берлинскими радикалами. Берлинские «свободные» неоднократно приглашались в Ангальт-Кэтен, в котором существовал кружок свободомыслящих людей, оказавших Бакунину дружеский прием во время его пребывания в этой стране.

В полигическом отношении Ангальт в 1848 году представлял исключение среди соседних провинций. Здесь царили демократические нравы, – демократическое устройство и господствовала демократическая партия. Консерваторы были в загоне и начали поднимать голову лишь в 1849 году, когда торжество реакции в остальной Германии уже стало ясным. Во главе правительства стоял Габихт (Habicht), остававшийся министром с 1848 г. по июль 1849 г.; другим демократическим министром был Кеппе (Koppe), и оба они были в дружеских отношениях с Бакуниным, которому позже помогали, когда он сидел в саксонских тюрьмах. В Кэтене у Бакунина имелись старые однокашники по Берлинскому университету, как напр. губернский стряпчий Бранигк. Проживая в июле-сентябре в Берлине, Бакунин среди других немецких демократов встречался там с Энмо Зандером, молодым радикальным депутатом дессауского ландтага (возможно, что он был с ним знаком уже в начале 40-х годов). Вероятно от Зандера он и получил те сведения о положении вещей в Ангальте, которые побудили его избрать этот уголок для временного отдыха вдали от прусской и саксонской полиции. В Берлине их сближению мешали слухи о Бакунине, повторенные «Новою Рейнскою Газетою», но в Кэтене они сошлись довольно близко. В общем они очень друг к другу подходили по своим нигилистическим приемам, богемным ухваткам и темпераменту. Среди местных провинциальных деятелей Бакунин естественно выделялся и скоро занял видное положение. Вокруг него собрался круг дружески к нему расположенных и демократически настроенных людей: сюда кроме выше названных вошел доктор Альфред Бер, которого Бакунин знал еще по предварительному парламенту в Франкфурте, и у которого он жил в Кэтене. Имел он также убежище в Дессау, а одно время, скрываясь от розысков прусской полиции, проживал в уединенном лесном домике вблизи Тринума. В Ангальте в приятельском кругу, в симпатичной ему атмосфере долгих бесед за стаканом вина, в покойной духовной обстановке, дававшей возможность сосредоточиться и работать, Бакунин прожил 2,5 месяца в плодотворной умственной работе, плодом которой между прочим явилось воззвание к славянам, сразу выдвинувшее его на политическую авансцену.

283

6 октября в Вене произошло выступление демократических элементов, сопровождавшееся убийством военного министра Латура. пославшего войска против Венгрии, и приведшее к переходу власти в руки революционеров. Против Вены были мобилизованы оставшиеся верными бежавшему в Ольмюц императору войска; в первую голову славянская армия Елачича, отступавшая перед венграми, а теперь спешившая разыграть роль спасительницы монархии и уже 7 октября двинувшаяся на Вену, а также стоявшие в Богемии войска под начальством Виндишгреца, которые получили приказ о выступлении 8 октября. 11 октября уже начались стычки под Веной, 24 октября Вена была совершенно окружена, а 31 – го взята разъяренной солдатчиной.

Бакунин действительно подумывал в то время о поездке в Прагу для объединения тамошних демократов и для отрыва их от партии соглашателей Палацкого и др. Но с одной стороны он не был уверен в характере ожидающего его там приема, а с другой кэтенские друзья решительно отсоветовали ему столь рискованный шаг. В частности Энно Зандер писал ему на своем грубоватом языке из Берлина: «Милый, ты собираешься в Прагу? Не будь ослом! Что ты там теперь будешь делать? Дать себя арестовать или добиться провозглашения осадного положения? Оставайся в Кэтене, я приеду еще на этой неделе; ибо если и сейчас не дойдет до конфликта, то никогда не дойдет» (цит. книга Пфицнера, стр. 75).

284

Из брошюры «Воззвание к славянам» и из второй прокламации к славянам от марта 1849 года (обе напечатаны у нас в томе 3) мы знаем, как отрицательно относился Бакунин к партии Палацкого, этому сброду реакционных лакеев австрийской династии, этой представительнице казенного австрийского панславизма (который эта партия при нужде готова была сменить на казенный панславизм российский, как ни парадоксально это звучит на первый взгляд). В ней он правильно усматривал одну из главных помех к революции и в частности к освобождению славянства. В показании перед саксонскою следственного комиссией) 11 октября 1849 г. он между прочим заявил: «Я должен заметить, что ортодоксальная фракция славян на пражском конгрессе – назову здесь имена: Палацкий – проявляла больше симпатии к России, чем к Австрии, и с графом Туном во главе она стояла за славянскую Австрию с резиденцией императора в Праге, а потому она не столько стремилась войти в соглашение с австрийским правительством, сколько непосредственно с самим императором». И ниже он поясняет; «Я хотел сказать, что ортодоксальная, т. е. легальная партия главным образом преследовала интересы славянской Австрии, в том числе и Палацкий. Однако среди них были и такие члены партии, которые скорее склонялись на сторону России, чем Австрии, и готовы были симпатизировать интересам первой, но я не говорил, что Палацкий и Браунер преследовали русские интересы» («Пролетарская революция» 1926, № 7, стр. 203; мы внесли сюда некоторые исправления, ибо у В. Полонского напечатано вместо «ортодоксальная» «православная» и вместо Браунер «Бруна», что впрочем является у него обычным; во 2-м томе «Материалов», стр. 138, православная исправлена на ортодоксальную, но Бруна остался).

Очень резкая характеристика Палацкого и Ригера дана Бакуниным в письме его к И. Фричу от 12 мая 1862 г. (будет напечатано у нас в следующем томе этого издания). Там он говорит о них как о людях, предавших по глупости славянское дело, как о политических интриганах, дурных пастырях, обманувших и сбивших с толку чешскую молодежь, и т. п.

285

На допросе в Австрии (Чейхан, прим. 136) Бакунин показал, что начал писать брошюру в то время, когда Елачич двигался на Вену, в октябре 1848 г., а закончил ее после взятия Вены, т. е. в ноябре, и напечатал ее в конце декабря 1848 г. Издал ее по немецкие и по польски (в переводе Ю. Андржейковича) лейпцигский издатель Кейль («Пролетарская Революция», цит. м., стр. 196–197); напечатал же ее типограф Александр Виде.

286

Судя по тому, что в «Исповеди» подобные заявления встречаются несколько раз, можно предполагать, что Бакунину предъявлялись и обвинительные документы, или что его тем или иным способом ставили о них в известность. Можно также допустить, что он знал о присылке их из Австрии вместе с ним, но и об этим он мог знать только от жандармов.

287

Прусское национальное собрание, которое Бакунин называет «конститутивным», повидимому имея в виду его учредительный характер, было 9 ноября 1848 г. по приказу короля переведено в городок Бранденбург, причем временно распущено до 27 ноября, а когда палата депутатов отказалась подчиниться этому произвольному распоряжению и начала собираться в разных местах Берлина, то ее собрание было 16 ноября разогнано воинским отрядом, а 5 декабря она была окончательно распущена уже после переезда в Бранденбург. После этого король октроировал конституцию совершенно олигархического типа, которая с небольшими изменениями просуществовала до революции 1918 года.

288

Гекзамер, Адольф – немецкий журналист и политический деятель демократического направления; принимал активное участие в революции 1848 года, был избран в Центральный комитет союза немецких демократических обществ на берлинском съезде этих обществ в октябре 1848 г. и был членом редакции органа этих обществ. Был членом прусского национального собрания.

Дестер, Карл Людвиг Иоанн (1811–1859) – германский политический деятель, врач по профессии, кельнский демократ, затем коммунист, друг Маркса, член «Союза коммунистов», играл активную роль во время революции 1848 года; с февраля 1849 г. был членом прусского национального собрания, где сидел на левой; был членом Центрального комитета немецких демократических обществ, избранного на октябрьском демократическом съезде в Берлине, был редактором центральной демократической газеты, участвовал в демократическом восстании в южной Германии в 1849 г. После подавления революции принужден был эмигрировать в Швейцарию, где и умер. Бакунин познакомился с ним еще в 1847 году в Брюсселе.

289

Мы уже указывали, что с августа среди немецких и в частности берлинских демократов началось оживление. Они стали готовиться к вооруженному отпору наступавшей реакции. Избранный на съезде демократической партии Центральный комитет старался завязывать повсюду связи, налаживать организацию демократических сил в провинции, вести радикальную агитацию и т. п. Дестер, Якоби и Штейн, три немецких радикала, находившихся в хороших отношениях к Бакунину, должны были составить революционный комитет для руководства подготовлявшимся выступлением, привлечь на его сторону армию, припасти оружие и средства. Так как Силезия считалась наиболее передовою провинциею Пруссии, то предполагалось именно ее избрать центром восстания, опорным пунктом которого должен был служить город Бреславль (где Бакунин, как мы знаем, имел довольно широкие связи). Совершенно очевидно, что Бакунин был посвящен в эти планы если не в деталях, добиваться которых он сам вероятно избегал, то в общих очертаниях: это между прочим видно и из его письма к неизвестному поляку от 2 октября 1848 года, напечатанного нами в томе III настоящего издания; и столь же очевидно, что в Кэтене, где он в частности сблизился с Дестером, с которым в Берлине не был близок, и с Гекзамером, двумя членами ЦК демократической партии, он узнал еще больше о революционных подготовлениях немецких радикалов. Так же хорошо Бакунин был посвящен в революционные замыслы поляков, с своей стороны готовивших новое восстание в Познани, в Галиции и, если удастся, в Царстве Польском; но о польских делах он в исповеди перед Николаем разумеется избегал упоминать. Именно в связи с подготовлявшимся выступлением немецких демократов в Пруссии поговаривали о Бакунине как об одном из кандидатов в военоначальники наряду с Мерославским и Липским (см. выше комментарий 157).

О планах и настроениях прусских демократов Бакунин мог узнавать между прочим от Мюллера-Стрюбинга, который старался держать своего друга в курсе событий, и от Энно Зандера, связанного с берлинскими демократами и часто совершавшего поездки в Берлин. С Бреславлем он связан был между прочим через своего приятеля, демократического купца Штальшмидта, который наезжал в Кэтен и там встречался с Бакуниным (об этом свидетельствует записка Штальшмидта от 29 октября 1848 г. из Кэтена, найденная у Бакунина при аресте и напечатанная в цит. книге Пфицнера, стр. 75). Еще более интересна другая записка того же Штальшмидта из Бреславля от 15 декабря 1848 г., в которой он сообщает, что состоит членом комиссии безопасности, управляющей городом, что в Бреславле все готово к восстанию, которое вспыхнет на следующий день, если из Берлина будет дан сигнал, и просит Бакунина постараться, чтобы Берлин поднялся (ib., стр. 77). Дестер и Гекзамер, перебравшиеся с середины января 1849 г. в Лейпциг, основали там «Центральный комитет для вооруженной защиты немецкой народной свободы», который вероятно находился также в связи с Бакуниным, но о деятельности этой новой организации почти ничего не известно(LDN1).

290

В Лейпциг Бакунин приехал 30 декабря 1848 года. Здесь он между прочим познакомился с прогрессивным издателем Эрнстом Кейлем, выпустившим в свет его воззвание к славянам. О впечатлении, произведенном Бакуниным на Кейля (а вероятно и на других лейпцигских демократов), свидетельствуют следующие воспоминания Кейля, извлеченные из его статьи о пострадавших за революцию сотрудниках его журнала «Маяк», которая была помещена в сентябрьском номере журнала за 1849 год, т. е. когда Бакунин уже сидел в саксонской тюрьме. Итак вот что пишет Кейль.

«Это было в конце 1848 года, в воскресное утро. Снег ослепительно сверкал на полях, которые были видны из окна моей комнаты. Люди молились. А я сидел за столом и работал. Вдруг мне сообщили, что пришел гость. Я знал имя этого человека, хотевшего со мной говорить; знал, что он сын богатых родителей, из преданности идее отказался от блестящей карьеры и совершенно без средств эмигрировал во Францию; я знал его знаменитую парижскую речь на польском банкете, которая в бесчисленных (?) переводах обошла всю Европу; знал также и его дальнейшую судьбу, как Гизо в своем раболепии перед русским царем выслал его из Франции, как бежал он в Брюссель, как еще недавно только чудом спасся от выдачи черно-красно-золотой Пруссией, и как, почти до смерти замученный всеми этими преследованиями, он нашел наконец приют в маленьком Дессау. Этот человек, затравленный власть имущими, был безусловно хорошим человеком.

«Это был Бакунин. О чем мы с ним в то утро говорили, как я ловил каждое слово этого восторженного апостола свободы, как он рассказывал обо всех своих надеждах, о своей любви к России, о ненависти к царю, – все это я не буду сейчас повторять. Во время нашей беседы я просил его написать несколько статей, и он мне это обещал. Я предложил ему за них приличное вознаграждение. Но он сказал серьезно: «Милостивый государь», – его высокая, гордая фигура поднялась с дивана, – «за деньги я не пишу». И этот человек был в это время беден, так беден!»

«С этого времени мы с ним часто встречались. Я видел, как он в пылу захватывающего вдохновения громовым голосом на ломаном немецком языке произносил свои воспевающие свободу речи. Все его могучее тело при этом дрожало от пламенного гнева и лихорадочного возбуждения. Битком набитые собрания, состоявшие преимущественно из видных людей, как бы охваченные священным порывом, не смели даже дышать, захваченные этим великаном духа. В этом бледном, черном (?) человеке все дышало силой, энергией и решимостью. Потом я видел его снова, как он, дитя с детьми, ласкал белокурую четырехлетнюю дочку одного друга и играл с ней, как он при этом рассказывал о своих братьях и сестрах в России, о своей молодости. Слушатели были тронуты до слез. Как часто уходил он из трактира голодный, потому что роздал на улице свои последние деньги нищим или купил цветы своей любимице! И вот этого человека, столь великого и решительного в своей восторженности, столь мягкого в своей любви, они осмеливались называть «подлой натурой».

«Сейчас не время говорить о политической деятельности Бакунина. Его «Воззвание к славянам», которое он опубликовал незадолго до приезда в Лейпциг, известно. Все, что сочиняют о нем в последнее время официальные лакейские газеты, будто он стоял во главе большого заговора, проект организации и планы которого найдены в его бумагах, все это ложь и клевета(?). Одно только верно, что он, случайно вовлеченный в дрезденскую революцию, вскоре стал во главе ее и честно и стойко боролся там за свои идеалы. Какова будет его судьба-смерть ли, выдача ли России, или пожизненное тюремное заключение, – этого мы не знаем, и нам приходится больше бояться за него, чем на что-нибудь надеяться. Теперь его судьба каземат в Кенигштейне!»

(Б. Николаевский-«Бакунин эпохи его первой эмиграции в воспоминаниях немцев-современников». «Каторга и Ссылка» 1930, № 8/9, стр. 111–112).

Содержащиеся в последнем абзаце слова Кейля относительно заговора следует понимать так, что Кейль имел в виду заговор, направленный к возбуждению революции в Германии: такого плана у Бакунина действительно в бумагах найти не могли. Но поскольку речь шла о заговоре против Австрии, то, как мы знаем, таковой был Бакуниным задуман.

Следивший за каждым шагом Бакунина русский посол в Пруссии Мейендорф в письме к Нессельроде от 3/15 января 1849 г. уверяет, что Бакунин является советчиком саксонских демократов и подает им мудрые советы: так он якобы убедил их выступать внешне умеренно, дабы таким путем увлечь за собою массы, и эта именно тактика помогла мол им получить чисто республиканскую палату (Р. Меуепdоrff – «Politischer und privater Briefwechsel», том II, стр. 144). Враги явно преувеличивали значение Бакунина, но они его боялись и тщательно за ним следили.

В Лейпциге, как сообщает Бакунин в показаниях на австрийском допросе, он проживал без прописки в полиции, но с ведома какого-то члена правительства, имени которого он не называет, сначала в гостинице «Золотой петух» (хозяином которой был демократ «папаша Вернер», у которого Бакунин одно время находил приют), а позднее для укрытия от глаз полиции он жил у своего знакомого книготорговца Шрека; одно же время жил вместе с братьями Страка, которые вскоре сделались его ярыми приверженцами. С Густавом Страка Бакунин, как выясняется из его допроса в Саксонии, был знаком еще по Праге (поэтому показание Г. Страка, что он познакомился с Бакуниным 31 декабря 1848 г. в Лейпциге, приходится считать неверным); он встретил его в Лейпциге в гостинице «Золотой петух», а затем познакомился и с его братом (Чейхан, стр. 39–40 и 80, а также «Прол. Рев.», цит. место, стр. 201 сл.). Возможно, что через них он проник в студенческие кружки в Лейпциге, состоявшие из славянской учащееся молодежи; в эти кружки начали захаживать и немецкие студенты. Здесь Бакунин, резко выступая против националистических предрассудков, горячо развивал идеи своего «Воззвания к славянам», доказывая своим слушателям общность революционных интересов демократов славянских и немецких. Постепенно вокруг него образовался кружок преданных ему юношей, проникнутых энтузиазмом и готовых по его указанию ринуться в самые рискованные предприятия. Из них братья Страка были особенно ему преданы.

291

О впечатлении, произведенном брошюрою Бакунина, см. в комментарии к № 520 в томе III, стр. 532 сл., а. также в этом томе выше (стр. 472 сл., ответ Палацкого на брошюру).

292

О Карле Сабине и Эмануиле Арнольде см. том III, стр. 546–547. Газета, которую тогда редактировал Сабина, называлась «Известиями Славянской Липы», и была гораздо радикальнее, чем само общество, от имени которого она издавалась. В ней и появился в январе 1849 г. перевод части брошюры Бакунина, причем все нападки на императора Фердинанда были выброшены. Но ответа Бакунина на «Вынужденное объяснение» Палацкого Савина уже не поместил.

Повидимому Бакунин просто воспользовался ответом Палацкого на «Воззвание к славянам» для того, чтобы завязать более тесные связи с обществом «Славянская Липа» и заставили говорить о себе более молодых и революционно настроенных его членов. По словам самого Бакунина он, посылая в конце января 1849 г. в Прагу Густава Страку, дал ему два поручения: пригласить к нему в Лейпциг для переговоров Э. Арнольда, а во-вторых поручил Страке вручить К. Сабине письмо для передачи «Славянской Липе», орган которой Сабина редактировал: его письмо, являясь дальнейшим развитием идеи, изложенной в кэтенской брошюре, содержало призыв к славянам объединиться с немецкими демократами и венгерскими повстанцами для совместной борьбы против реакции; оно должно было по расчетам Бакунина привлечь к нему симпатии левого крыла «Славянской Лапы». От самого Сабины Бакунин не получил ответа на свое предложение, а от Страки узнал, что Сабина письмо принял, но заявил, что при господствующем настроении невозможно передать его «Славянской Липе». На допросе Сабина пояснил, что Г. Страка действительно привез ему пакет, состоявший из 8 листков, с надписью «Комитету Славянской Липы» и подписью «Бакунин, член славянского конгресса». Существо рукописи сводилось к тому, что славянство под влиянием ученых доктринеров пошло по неправильному пути. Ссылаясь на свое «Воззвание к славянам», Бакунин предлагал идти по пути, указанному в этой брошюре, т. е. по пути солидарного выступления славян с немецкими демократами, польскими и венгерскими революционерами в целях разрушения австрийской монархии и создания на ее развалинах вольной славянской федерации. По словам Сабины он не решился дать этому обращению дальнейшего хода и сжег рукопись.

293

Э. Арнольд, который был радикалом еще до революции 1848 г. и за свои резкие статьи сидел даже в тюрьме, начал издавать с конца 1848 г. демократический популярный журнал «Obcanske Noviny» («Гражданские Известия»), имевший целью пропаганду демократических идей в городе и деревне. Этим он естественно привлекал внимание Бакунина, который уже тогда задумывал демократическую революцию в Богемии и потому стремился сгруппировать вокруг себя влиятельные радикальные элементы чешского общества.

294

«Славянская Липа» – чешское политическое общество с разветвлениями по всем чешским землям, а затем и по всем славянским землям Австрийской империи, основанное 30 апреля 1848 года а Праге, называвшее себя демократическим, но в сущности бывшее вначале умеренно-либеральным, а подчас даже прямо реакционным и находившееся под тлетворным влиянием партии Палацкого, проводившей и здесь ту же политику прислуживания австрийской монархии, что на пражском съезде. В своем цитированном выше ответе Бакунину Палацкий («Gedenkblatter», стр. 183–184) сам признает, что в «Славянской Липе» представлены были разнородные элементы: консервативные, которым он сочувствует, и радикальные, ему антипатичные. Он протестует против попытки характеризовать всю «Липу» на основании одного поведения редакторов ее органа и считает перепечатку (частичную) ими брошюры Бакунина «свидетельством не столько их извращенного мировоззрения, сколько их радикальной бестактности». Сам Бакунин в своих саксонских показаниях (стр. 183) говорит, что общество «сначала защищало славянские интересы от немцев, а впоследствии распалось на три фракции: на консервативную, во главе которой стоял Палацкий, на либеральную… и на демократическую, членом которой был Сабина». Целью общества объявлена была охрана основ конституции и их широчайшее распространение в Австрийской империи, полное равноправие чешского языка с немецким во всех областях государственной и общественной жизни, отстаивание самостоятельности чешской короны от всех покушений Германского Союза и Франкфуртского парламента. В первом комитете общества членами состояли граф И. М. Тун (председатель), Ганка, Иордан, Палацкий, Ригер, Миковец, (Миковец, Фердинанд Братислав (1826–1862) – чешский археолог, драматург и общественный деятель. Получил немецкое воспитание и только на 16-м году жизни начал под влиянием растущего чешского национализма учиться по-чешски. С 1842 переселился в Прагу и занялся литературой, причем сначала писал по-немецки, а с 1846 и по-чешски. Принял участие в событиях 1848 г.; в качестве офицера участвовал в боях сербов с венграми в Бандте. Вернувшись в 1851 на родину, он в целях борьбы с баховской реакцией, не пощадившей и чешских предателей революции, основал журнал «Люмир», вокруг которого группировалась чешская писательская молодежь. Собрал много материала по истории Чехии и в 1858-61 выпустил свою главную работу «Древности и памятники чешской земли» (по-чешски и немецки). Т. е. заведомо правые националисты, известные по своей роли на славянском съезде. Впрочем, когда задевались интересы националистов, общество пыталось обороняться. Так комитет протестовал против поведения властей во время июньских волнений и обратился в австрийский сейм с жалобою на насилия военщины. Намекая на то, что волнения вызваны были провокациею властей, общество заявило: «До сих пор исследовали одну сторону дела: не было ли заговора против законного порядка? Теперь следует взять другую сторону: не было ли заговора против свободы?» Это не помешало обществу солидаризироваться с выступлениями южных славян против революционных венгров по наущению тех же властей и австрийской камарильи. 11 сентября 1848 года «Славянская Липа» выпустила воззвание к чешскому народу с приглашением оказывать движению южных славян материальную помощь и моральную поддержку. И даже во время наступления бана Елачича, этого наемного кондотьера австрийского абсолютизма, на революционную Вену, движения, возбуждавшего некоторые опасения даже среди умеренных либералов своим явным реакционным характером, «Славянская Липа» под действием националистического дурмана и под растлевающим влиянием таких политических вождей, как Палацкие, Ригеры и т. п., приветствовала армию абсолютизма, желая ей победы над революционной демократией.

Когда бан Елачич, объявленный революционною Веною бунтовщиком и изменником, был камарильею назначен главнокомандующим венгерскими войсками, «Славянская Липа» приняла сторону реакции и писала: «Наконец атмосфера начинает проясняться. Правительство наше, до сих пор не решавшееся, к какой стороне примкнуть, втайне строившее нам (т. е. славянам. – Ю. С.) разные козни, силою обстоятельств вынужденное принять определенное направление, стало во главе славянского движения». Когда во время наступления Елачича и Виндишгреца на Вену в октябре 1848 года общество «Славянской Липы» совещалось о том, какую занять в данном случае позицию, большинство отвергло предложение К. Гавличка, вице-президента общества и ярого немцееда, о нейтралитете и высказалось за правительство против революции. Ригер выразил настроение этого большинства в следующих словах, в которых он старался выставить камарилью сторонницею равноправия наций, а венских революционеров-его противниками: «Мы убеждены в том, что это – бой народный из-за равноправности всех народностей, и потому бой этот должен быть доведен до конца. Та сторона, которая вызвала на бой, должна быть сломлена; в противном случае мы очутимся в том же загоне, в каком были до этого. Войско должно победить, чтобы обезоружить не студенческие легионы, а толпы бунтовщиков, состоящие из рабочих, которых должно выгнать из Вены. Наше спасение связано с выгодами династии, и потому мы не станем протестовать против того, что она употребляет войско для достижения своих целей… Наконец мы видим склонность династии к дарованию свободы; по крайней мере без этого она не в состоянии удержать власть».

Когда Вена была осаждена, а императорский двор переехал в богемский городок Ольмюц (Оломоуц), чешская буржуазия торжествовала, думая, что пришел ее час. «Славянская Липа» призывала ту счастливую минуту, когда «королевская Прага дождется той славы и радости, чтобы действительно иметь в лоне своем короля и конечно с целым рыцарством». Дальше выражалась надежда, что не двор онемечит Прагу, а скорее она ославянит его, «так как наконец славянство добилось признания своих прав, хотя бы это было вследствие того только, что по недостаточной неразвитости славян на них лучше можно опереться». Дальше с удовлетворением предсказывается, что славянские войска покорят «дикого мадьяра», в Вене мещанство и пролетариат перебьют друг друга, а студенты будут разоружены, Пешт будет обращен в пепел, – и все это в интересах славянской свободы: «Мы желаем успеха войску против Венгрии, желаем нравственного покорения Вены, потому что тогда только возможно свободное славянство». Такова была тогда позиция Палацких, Ригеров и подобных, в которой не знаешь чего больше – глупости или растления.

22 октября 1848 года бан Елачич писал из своего лагеря «Славному обществу Славянской Липы в золотой Праге» следующее: «Моя победа в Пеште была бы неполна, и положение врагов наших в Вене было бы еще-прочнее, если бы я не подступил с войском к самой Вене, чтобы смирить врага славянства в столице Австрии. Поэтому не могу выразить мою радость, когда я узнал, что братья-чехи по одинаковому с нами побуждению, что доказывает отозвание чешских депутатов из венского сейма, развернули свои победоносные знамена перед Веной, подавая мне и войску моему братскую руку с геройскою решимостью победить или пасть со славой. Идя против Вены, я воодушевлен одною мыслью, что иду против врага славянства, и утешаюсь надеждою, что вы мои действия не только оцените, но и поддержите».

В ответ на эту лицемерную выходку наемного кондотьера австрийской реакции «Славянская Липа» выразила ему свое полное доверие и симпатию, благодарила его за то, что он соблаговолил объяснить ей цель своих действий, и соглашалась с мыслью, что «если бы не было Австрии, то славяне должны были бы создать ее». Но она не сочла нужным указать на то, что герои-чехи, развернувшие свои знамена перед Веной, были просто запросто мобилизованные солдаты, дравшиеся по приказу начальства и столь же охотно усмирявшие бунтовщиков в Вене, как и в Праге.

Когда после октябрьских событий в Вене и роспуска австрийского сейма создалась удушливая политическая атмосфера, комитет «Славянской Липы» созвал 26 октября народное собрание, в котором решено было подать австрийскому императору петицию с требованием выдачи оружия, пушек и снарядов. При этом высказывались такие соображения, что вооружение это необходимо чехам для того, чтобы не сделаться добычею военного деспотизма в случае удачи похода его на Вену (ясно, что эту мысль выражали не те элементы «Славянской Липы», которые приветствовали поход Елачича на Вену). Открыты были даже сборы денег на оружие. На 28 декабря созван был в Праге съезд всех отделов «Славянской Липы», который постановил объединить все общества и созывать ежегодные съезды. С октября начала выходить газета «Славянская Липа» под редакцией) доктора Подлипского (Подлипский, Иосиф (1816–1867) – чешский общественный деятель, врач по профессии. Учился в Праге, рано примкнул к патриотическому движению и сблизился с Колларом. В Вене организовывал кружки среди интеллигенции и состоял под полицейским надзором. В 1845 вернулся в Прагу. Был членом славянского съезда в 1848, а с октября по декабрь был вместе с Ваврою редактором «Известий Славянской Липы». В 1861 г. был избран депутатом в чешский сейм.) и В. Вавры, а с начала 1849 года она приняла название «Известий Славянской Липы» и стала выходить под редакцией В. Вавры и К. Сабины. Газета приняла радикальное направление, несимпатичное заправилам общества, и К. Гавличек резко выступил против нее в «Национальных Известиях» («Narodni Noviny»). Проникая в демократические круги, общество постепенно левело, радикальное крыло его начало даже сотрудничать с «Немецких союзом» в Праге, но наступившая реакция не дозволила развиться этой тенденции, и скоро положила конец «Славянской Липе». Управляющим делами «Славянской Липы» был демократически настроенный Вильгельм Гауч, впоследствии прикосновенный к бакунинскому заговору. Это именно общество и задумал завоевать Бакунин, рассчитывая сделать его одним из рычагов замышленной революции.

295

Здесь Бакунину явно изменила память, ибо не можем же мы предположить, чтобы он стал скрывать от Николая I то, что не побоялся сказать на допросах за границей. С Сабиною Бакунин познакомился еще на славянском съезде в Праге в 1848 г., после того с ним переписывался, послал ему свое «Воззвание к славянам», которое Сабина перепечатал почти полностью в редактируемой им газете, и пр. Вот что он показал 3 августа 1849 г. в Саксонии: «Я познакомился с Сабиною только мимоходом на прошлогоднем конгрессе в Праге; я как-то обменялся несколькими письмами с Сабиной, но ознакомился с ним более по его газете «Славянская Липа», чем из устного обмена мнений. Однако Сабина знает меня по моей общеизвестной деятельности в пользу славянского дела и даже напечатал часть моего появившегося в Кэтене воззвания к славянам в своей газете… В январе этого года я послал почтой из Лейпцига (на самом деле через Г. Страку – Ю. С.) обращение к «Славянской Липе» в Праге, которое содержало защиту моей кэтенской брошюры от открытого нападения на нее со стороны пражца Палацкого в издаваемой (К.) Гавличком газете «Народни Новины». Однако я ни ответа от Сабины не получил, ни вообще не узнал ничего о судьбе этого обращения, которое я сначала хотел напечатать, но затем оставил эту мысль. Я никогда не получал газеты Сабины. Сабина, которого я знал из его писаний за человека свободомыслящего, внушал мне доверие, и на этом основании я и послал ему упомянутое выше обращение, а также написал Сабине то рекомендательное письмо, которое Реккель просил для Праги». И дальше: «Кроме упомянутого выше, предназначавшегося для общества «Славянская Липа» обращения, я не приходил ни в какое соприкосновение с этим обществом и кроме Сабины не знаком ни с кем из членов «Славянской Липы»» («Прол. Рев.», цит. м., стр. 173–174; «Материалы для биографии М. А. Бакунина», т. II, стр. 114). Согласно показанию в Австрии, где Бакунин уже не мог отрицать посреднической роли Г. Стража, он от последнего по его возвращении в Лейпциге узнал, что Сабина принял возражение Бакунина, но при этом заметил, что при данной ситуации напечатать его невозможно.

Гавличек, Карл (1821–1856) – чешский публицист и политический деятель консервативного направления. Учился в пражской семинарии; уехал в Москву, где был несколько лет гувернером в доме С. Шевырева. В 1845 г. вернулся в Прагу под сильным влиянием славянофильства и писал о России в славянофильском духе, но руссофилом не был. В 1846 г. редактировал «Пражские Новины» и выходившую при них «Пчелу». Принял деятельное участие в событиях 1848–1849 гг., был членом чешского национального комитета, участвовал в «Сворности» (чешская национальная гвардия в Праге), был членом славянского съезда, австрийского сейма в Вене и Кремзире, вице-президентом «Славянской Липы». Был одним из виднейших представителей чешского национально-консервативного движения, вступившего в сделку с австрийской монархией против немецкой демократии (партия Палацкого). Вскоре после мартовской революции начал издавать «Народные Новины», получившие огромное влияние на консервативные круги чешского общества. Увидев, что вся политика его партии привела лишь к восстановлению старого режима и обману чешских националистов, перешел в оппозицию, правда очень робкую. За критику октябрьской конституции был предан суду, но оправдан присяжными. За нападки на реакцию подвергался преследованиям, газета его закрывалась, а в январе 1850 г. была окончательно запрещена, после чего он начал издавать журнал «Слова»». В марте 1851 г. ему был запрещен въезд в Прагу; через некоторое время журнал его также был закрыт, а сам он сослан в Тироль, после чего вскоре умер.

Его не следует смешивать с Францем Гавличком, демократом.

296

В показаниях перед австрийской комиссией Бакунин говорит по этому поводу: «Что между ними существовало какое-то соперничество…. я заметил из нескольких обстоятельств, в частности из того, что когда я все же добивался приезда Сабины ко мне в Дрезден (обмолвка вместо «Лейпциг». – Ю. С.). Арнольд, насколько я припоминаю, тому воспротивился» (Чейхан, прим. 157).

297

Как показывал впоследствии Бакунин на допросах в Австрии, он вызывал Сабину и Арнольда в Лейпциг для того, чтобы показать немецким демократам, что не все чехи настроены консервативно и лакейски, и что среди них есть радикальные элементы, свободные от национальной ограниченности и готовые выступать солидарно с немецкою демократией), а с другой стороны показать Сабине и Арнольду, что не все немцы готовы пожрать славян, что немецкие демократы готовы признать национальные права славянства и вместе с славянами бороться против контрреволюции, словом с целью ускорить соглашение чешской и немецкой демократий для общей борьбы с наступлением реакции. Надо полагать, что вызывал он их не только для этого, а что он хотел с их помощью связаться с радикальными чешскими элементами для подготовки демократического переворота в Босемии.

298

Здесь Бакунин несколько путает даты. Венгры очутились в явном восстании против императора еще осенью 1848 года: 11 сентября Кошут был избран диктатором, 27-го генерал Ламберг был убит на улицах Пешта, а 3 октября 1848 г. Венгрия была объявлена на военном положении, и главнокомандующим венгерских войск, а также наместником императора был назначен Елачич. Это был формальный разрыв, который был вскоре завершен лишением Габсбургов венгерской короны по постановлению венгерского сейма. Что же касается германских демократов, то они замыслили вооруженное восстание гораздо позже, а именно после того как ряд немецких монархов отказался признать имперскую конституцию, выработанную Франкфуртским парламентом. Это случилось только в апреле 1849 года, а восстания вспыхнули в мае, в том числе и дрезденское, в котором Бакунину пришлось принять личное участие.

299

Здесь лишний раз сказывается «крестьянский социализм» Бакунина, которому движения революционного крестьянства были понятнее, ближе и симпатичнее, чем движения городской демократии и особенно рабочего класса.

300

Перед тем как перейти к обсуждению изложенного Бакуниным плана, необходимо отметить, что мы не знаем, насколько точно он излагает этот план в «Исповеди». В других местах он не выражен, и, как ниже говорит сам Бакунин, «никому не был известен или известен только весьма малыми, самыми невинными отрывками; существовал же только в его повинной голове». Приходится предположить, что он изложен в «Исповеди» точно.

Объясняя на допросе в Австрии, как он пришел к своему плану богемской революции, Бакунин говорил, что при составлении «Воззвания к славянам» в Кэтене он рассуждал теоретически, не помышляя еще о практическом осуществлении высказанных там мыслей. Только после переезда из Кэтена в Лейпциг у него возникла мысль о возможности вызвать восстание в Богемии, и эта мысль постепенно стала облекаться в конкретные формы. На Богемию он обратил внимание потому, что из всех славянских стран она казалась ему тогда единственною кроме Галиции славянскою страною, в которой благодаря ее политическому положению можно было расчитывать на активное выступление.

Нужно признать, что сравнительно с другими демократическо-революционными планами того времени он является действительно решительным и радикальным. В этом отношении он уступает только плану, развитому в «Манифесте Коммунистической партии», который идет еще дальше его, поскольку, не ограничиваясь радикально-демократическими мероприятиями, намечает и ряд мер, залегающих основы коммунистического строя, как отмена права наследования (которую по иронии судьбы Бакунин в 60-х и 70-х годах стал выдвигать против коммунистов), централизация кредита и транспорта в руках государства (против чего Бакунин тогда впрочем не стал бы возражать и что вполне, согласимо с его планом), соединение земледелия с промышленностью, индустриализация страны, введение плана в сельское хозяйство, создание промышленных армий для земледелия, что предполагает коллективное крупное сельское хозяйство, и пр. В других, чисто демократических, как политических, так и социальных, мероприятиях обе программы в общем совпадают, причем в смысле резкости формулировок бакунинская ничуть не уступает другой. Сюда относится конфискация всех помещичьих имений, раздел, части этой земли между неимущими крестьянами, дабы привязать их к революции, и обращение другой части в источник финансовых средств для государства по образцу Великой французской революции конца XVIII века (ср. пункт 1 коммунистической программы: «экспроприация земельной собственности и обращение земельной ренты на покрытие государственных расходов»); изгнание всех дворян, чиновников и духовенства (такого пункта нет в коммунистической программе, где в пункте 4 говорится только о конфискации имущества всех эмигрантов; и бунтовщиков); отмена всех долгов, не превышающих 2.000 гульденов, – мера, сильнее способная заинтересовать задолженных мелких буржуа города и деревни, чем пролетариев, которым никто таких сумм не доверяет (эта-мера в коммунистической программе прямо не выражена, хотя ее можно предполагать включенною в пункт 5, трактующий о централизации кредита в руках государства посредством монопольного национального банка); наконец сожжение всех административных, судебных, нотариальных, государственных и частных бумаг и документов, владенных грамат и т. п. – мера, излюбленная бунтующими крестьянами и входящая составною частью в крестьянские революции (естественно, что в коммунистическом манифесте, предполагающем заложение основ социалистического строя, такая мера не предлагается за ненадобностью). Бакунин был уверен, что таким путем старый порядок будет навеки уничтожен, но он не замечал, что крестьянская демократия не гарантирует от восстановления крупной собственности и классового угнетения.

Из последних строк кстати ясно, что Бакунин придавал задуманной им революции интернациональный, точнее среднеевропейский, а затем и общеевропейский характер, Он полагал (и быть может не без основания), что пример захвата и раздела помещичьих земель, уничтожение прав собственнести и повинностей, отмена задолженности мелких владельцев и т. п. – увлекут за собою крестьян, повсюду и придадут городскому революционному движению могучего сотрудника и пособника в лице взбунтовавшейся деревни.

301

Итак, несмотря на отдельные анархистские декларации (в письмах к Гервегу), Бакунин, как только дело дошло до выставления более или менее конкретного и практического революционного плана, рекомендует в интересах обеспечения революционных завоеваний и отражения контр-революции не анархию, а революционную диктатуру. Совершенно очевидно, что при выработке социальной стороны своего плана он имел в виду пример якобинской революции 1793–1794 гг. Естественно, что он заимствовал из нее не только содержание некоторых своих экономических мероприятий (в частности и мысль о сожжении всех владенных грамат как средстве провести непроходимую грань между старым и новым строем подсказана ему тогдашними действиями французских крестьян), но и форму политического устройства, ту временную политическую форму, которая дает революции возможность сосредоточить свою энергию и обезоружить своих врагов, а именно революционную диктатуру. При этом он правильно, что делает честь его революционному инстинкту, предполагает полностью разрушить старый государственный аппарат и создать свой новый, приспособленный к целям и задачам революции. И он доходит даже до мысли об использовании специалистов, применения их навыков и знаний в интересах нового режима впредь до выработки нового аппарата из представителей пришедших к власти трудящихся масс. Для обороны революции он намечает сформирование взамен старой разбитой армии новой армии, навербованной из пролетарских и полупролетарских элементов и снабженной своим собственным командным составом. Как видим, Бакунин и здесь использует опыт французской революции, но в проведении революционно-демократических принципов идет гораздо дальше ее и обнаруживает больше последовательности. Из демократических программ того времени программа Бакунина была наиболее крайнею и по содержанию, и по целям, и по формам осуществления, и по методам проведения.

Кое-что из этого плана, например сожжение бумаг и владенных грамат как средство радикального разрыва с прошлым и препятствия к восстановлению прежних имущественных отношений, вошло впоследствии в его анархистскую программу, которая была новою формулировкою его крестьянского социализма.

302

Опять-таки явный ответ на заданный вопрос.

303

Это письмо до сих пор остается неизвестным: искать его надлежит во французских архивах.

304

Итак в Лейпциге Бакунин не знал об этих фактах (ср. комментарий к тому III, стр. 537). Но в Петропавловской крепости он уже знал о перепечатке своей брошюры как Флоконом, так и «Демократом Польским». Спрашивается: где и когда он об этом узнал? Мы думаем, что в Дрездене, и притом от Виттига; но он мог получить эти сведения и от знакомых поляков, особенно связанных с Парижем, а такими были Гельтман и Крыжановский, с которыми он встречался в Дрездене.

305

Итак Бакунин и здесь, в «Исповеди», как раньше в других документах, определенно признает польских эмигрантов, в частности демократов, «главными распространителями» позорящих слухов на его счет, причем о «немецких коммунистах» даже не упоминает (в отличие от того, что он говорил 70-х годах в разгар борьбы в Интернационале). Но кого же он имел в виду, отделяя польских эмигрантов от «первых изобретателей» клеветы? Может быть, он разумел под этими первыми изобретателями «немецких коммунистов»? Ясно, что нет. Бакунин говорит здесь о российских дипломатических агентах за границею вроде русского посланника в Париже Н. Киселева и французских государственных деятелей вроде графа Дюшателя, которые в качестве более или менее бескорыстных слуг царизма поспешили поддержать эту клевету и распространяли ее как с парламентской трибуны, так и в частных беседах, между прочим и с польскими эмигрантами, от них-то и получившими первые компрометирующие Бакунина сведения.

В свете уже известных нам фактов представляется чрезвычайно странным утверждение Бакунина (повторяющего здесь сообщение из письма А. Рейхеля) в «Исповеди», что французские демократы также усумнились в нем вследствие заметки в «Новой Рейнской Газете». Вряд-ли французские демократы (если даже допустить, что они вообще читали кельнскую газету, что само по себе сомнительно) нуждались в этой заметке, чтобы составить себе то или иное мнение о Бакунине: ведь как раз из Парижа и шли компрометирующие Бакунина слухи (Киселев, Дюшатель, Гизо, Ламартин, польские эмигранты), в тем числе и инкриминируемая заметка «Новой Рейнской Газеты». Связи польской эмиграции с французскими демократами, в частности с Флоконом и другими членами Временного правительства, были так стары и тесны, что ее недоверчивое отношение к Бакунину естественно передавалось этим французам без всякого посредствующего влияния немецких газетных заметок, о которых они вероятно и не подозревали.

306

Опять-таки явный ответ на заданный вопрос.

307

В своих показаниях перед саксонской следственной комиссией Бакунин несколько раз повторяет то же самое. Отрицая свое участие в саксонских политических делах, он отмечает, что «не присоединился ни к какому политическому сообществу в качестве члена его и не посещал никаких обществ, в том числе и «Патриотического общества»… Я категорически отрицаю, что работал для водворения республиканского образа правления в Саксонии, а также, что знал о каком-либо заговоре для установления республики в Саксонии. Вся моя политическая деятельность посвящена была соглашению славянства с либералами Германии». И далее: «Я вообще не принадлежал ни к какому политическому клубу в Германии, потому что не интересовался частными делами Германии, а также потому, что в качестве русского я не мог бы пользоваться особым доверием, особенно с тех пор, как… «Новая Рейнская Газета» напечатала статью из Парижа, правда потом опровергнутую, согласно которой… Жорж Занд имела будто бы в своем распоряжении письмо, доказывающее, что я – шпион, купленный и оплачиваемый русским правительством». И наконец: «Я вообще отрицаю свою принадлежность к какой-нибудь дрезденской, саксонской или немецкой революционной или демократической радикальной фракции: как я уже сказал, я не занимался такими частными вопросами и все время имел перед собой лишь вышеописанный план» сближения славянства с немецкими демократами («Красный Архив», том 27, стр. 163, 169, 171; «Материалы для биографии», том II, стр. 41, 47, 49).

То же самое Бакунин заявляет в письме к Ф. Отто и в «Исповеди». Для него германские дела сами по себе не представляли особого интереса: они связывались у него с задачею освобождения славянства и в частности русского народа.

308

Это конечно не совсем верно. Мы знаем, что и в Лейпциге, и в Берлине, и в Бреславле, и в Дрездене Бакунин посещал немецкие собрания, встречался с немецкими политическими деятелями, собирал некоторых из них у себя, даже выступал на немецких собраниях, как например летом 1848 г., когда он произнес на собрании демократической партии в Бреславле речь – (Это повидимому не та речь, о которой упоминает в своей «Истории Бреславля», стр. 213, Ю. Штейн, ибо там он говорит о выступлении в один вечер в «Демократическом клубе» трех небреславльцев: Руге, Либельта и Бакунина. Надо полагать, что здесь говорится об избирательном собрании, на котором обсуждались демократические кандидатуры и в частности кандидатура Руге в Франкфуртский парламент, которую энергично поддерживал Бакунин. Отсюда следует, что Бакунин выступал в Бреславле не раз.) «в целях защиты славянской расы и в особенности для опровержения утверждаемой писателем Бертольдом Ауэрбахом дилеммы между немцами и славянами, из которой вытекало, что между этими двумя расами возможна и полезна только борьба, а отнюдь не единение» («Кр. Архив», 1. с., стр. 169). Но в основном он все же прав: немецкие партии и собрания интересовали его преимущественно в связи с его славянскими чаяниями и предприятиями.

309

В № 50 прудоновской газеты «Le Peuple» («Народ») от 7 января 1850 г. напечатана была статья под заглавием «Панславизм», написанная как видно из текста, на основании письма Бакунина или под его влиянием. Приводим эту статью, характерную для тогдашних настроений, в переводе М. А. Брагинского.

ПАНСЛАВИЗМ.

События после февраля развиваются с стремительной быстротой, не давая публицисту времени собраться с мыслями. Народы, партии, доктрины сталкиваются между собою и то торжествуют, то терпят поражения; кажется, всякий провиденциальный смысл истории теряется в этом революционном хаосе.

Потому-то мы так нерешительны в наших предположениях, высказываемых нами ежедневно о событиях, происходящих вдали от нас. Люди так быстро истощаются, рассказы, доходящие до нас, написаны так пристрастно, что мы постоянно боимся впасть в ошибку, повинуясь своим симпатиям и руководствуясь своим личным доверием.

Особенно трудно было следить за неясными волнениями и темными в своей сложности восстаниями в славянских землях, которые по языку, нравам к всем своим традициям стоят в стороне от европейского движения.

Однако мы должны поздравить себя с тем, что с первого же дня объяснили разницу в целях, преследуемых славянами-демократами и славянами-абсолютистами: первые опираются на Польшу, вторые же продались царю.

Письмо нашего друга Бакунина, русского дворянина (изгнанного и ограбленного указами Николая), подтверждает наше мнение о славянском конгрессе, созванном в Праге чешским дворянством в июне месяце, и об истинных интересах славянских наций. (Можно было бы подумать, что дальше идет письмо Бакунина, но все дальнейшее содержание статьи и стиль ее показывают, что это не так. Однако ясно, что автор статьи использует какое-то сообщение Бакунина или корреспонденцию его, посланную в газету Прудона.)

Агенты царя и австрийского императора пытались овладеть этим конгрессом, состоявшим из русских, поляков, литовцев, словаков, чехов, кроатов и сербов-народов, по своему происхождению принадлежащих к великой славянской семье.

Демократы разбили династические интриги; феодалы-дворяне и феодалы промышленности были заклеймены, осуждены конгрессом, предложившим свой союз мадьярам, немцам, итальянцам, если бы эти народы хотели с своей стороны помочь им в деле восстановления их национальной независимости.

Монархи не могли допустить этой братской пропаганды. Появился Виндишгрец. Прага подверглась бомбардировке и была покорена после пятидневной резни; члены конгресса были разогнаны, демократические ассоциации и студенческие легионы распущены. Богемия должна была подчиниться императору и потерять всякую надежду на восстановление своей независимости. Этот удар, нанесенный немцами независимости Богемии, восстановил всех славян против Германии и был на руку русским и австрийским агентам.

Кроаты, поднятые Еллчичем, боролись против мадьяр, несмотря на их братскую уступчивость. Агенты царя подняли придунайских сербов против Венгрии.

Австрийский император, желая порвать с Германией, тревожившей его своими демократическими тенденциями, стал вдруг заискивать перед панславизмом, незадолго до того раздавленным им в Праге. Правда, он опирался на славянскую аристократию, прекрасно служившую ему. Вся феодальная партия собралась под императорским знаменем. Германская Вена напрасно водрузила знамя независимости народов. Славяне ринулись на Вену, разграбили, обезлюдили ее; они идут теперь под начальством своего палача Виндишгреца против венгерских демократов. Русское золото и русские агенты разнуздали национальные страсти.

Славяне и императорская солдатчина объединились против Венгрии и Италии. Венгрия борется геройски. Он может сопротивляться долго. Но если она падет, то Россия не замедлит поглотить славян-победителей. И эти недальновидные дипломаты, мечтающие об основании славянской империи в Австрии, несмотря на царящие там национальные раздоры, поймут, когда уже будет слишком поздно, что они работали для царя и открыли ему ворота Милана, где расположен его кроатский авангард.

Русский панславизм торжествует теперь на трупах славянских, немецких, венгерских и итальянских демократов.

Но славянские патриоты протестуют против этого фальшивого панславизма, и поляки, верные своему традиционному знамени, борются вместе с венгерцами за независимость народов. Здесь находятся все истинные друзья славян, здесь все наши симпатии.

Приветствуя успехи венгерцев, мы приветствуем усилия благородной нации освободить Варшаву, отомстить за Вену и Львов и спасти славян и всю Европу от вторжения казаков. Г. Ламартин сказал недавно одной мадьярской депутации: «у Венгрии и во Франции столько друзей, сколько имеется французских граждан». Г-н Ламартин хорошо бы сделал, если бы повторил с трибуны эти слова, произнесенные им в городской думе. Он доказал бы Польше и Италии, что обещания Франции забыты не всеми французами, а демократический панславизм приветствовал бы конечно его заявление, потому что он выдвинул в нем принцип национальной независимости.

Вообще три большие партии стремятся овладеть славянскими народами: русская держится как будто в стороне и покровительствует Елачичу: кроаты хотят превратить Австрийскую империю в славянскую империю, к которой присоединились бы некоторые дунайские провинции; польские демократы и их друзья надеются образовать славянскую конфедерацию между Германией и Россией.

До сих пор торжествует австрийская партия, и царь этим доволен. Франция, традиционный союзник Польши, взирает равнодушно…

Р. S. – Мы только что узнали, что в Праге собирается новый конгресс, состоящий под австрийским влиянием. Однако прежде чем осудить его, мы подождем, чтобы его действия поставили его безвозвратно в разряд тех реакционных собраний, которые фальсифицируют революции в пользу какой-либо касты или династии (Последнее сообщение неверно.)

310

Конечно национальные мотивы играли в событиях 1848 г. в Богемии колоссальную роль, однако не исключительную. Среди чехов также не было единодушного отношения к этим событиям, и в зависимости от классовых интересов отдельные группы чешского общества реагировали на них по разному. Если среди усмирителей чешской демократии Виндишгрец был немцем, то Лео Тун и подобные ему были чехами. А с другой стороны, если среди немцев имелось много противников июньских повстанцев (и их вероятно было относительно больше, чем среди чехов), то среди них имелись и активные их сторонники, и мы знаем, что на пражских баррикадах против немецко-чешско-польско-венгерских войск австрийского императора сражались бок-о-бок чешские и немецкие рабочие, пражские и венские студенты.

311

В своих показаниях пред австрийской следственной комиссией Э. Арнольд говорил, что во время этой беседы Бакунин старался склонить его на сторону социализма и убедить его помочь делу социалистической пропаганды в Чехии. Бакунин на допросе в Австрии категорически отрицал показание Арнольда, уверяя, что о социализме у них вообще не шло речи, причем ссылался на отсутствие какой-либо бесспорной социалистической системы, способной выдержать испытание практики (это же приблизительно он говорит и в «Исповеди», стр. 108). Арнольд мол его не понял: он, Бакунин, указывал на то, что при политической агитации нельзя избегать социалистических заявлений. Говорил же он с Арнольдом о необходимости организовать демократическую пропаганду в кругах «Славянской Липы», имевшей тогда разветвления по всей Чехии и собравшей в своих рядах много энергичной молодежи, доступной демократическим идеям. Главное же содержание переговоров между ним (а также Дестером и Гекзамером) и Арнольдом сводилось к необходимости подготовки одновременного революционного выступления в Германии и Богемии (Чейхан, стр. 41–42). Впрочем Г. Страка на допросе также утверждал, что в беседах с ним Бакунин развивал социалистические воззрения и в частности характеризовал желательный строй как «социально-демократическую республику»; форму ее Бакунин не определял более точно, говоря, что она образуется сама собой.

312

Роган, Шарль-Ален-Габриель, князь Геменейский, герцог Монбазонский (1764–1836) – французский военный и политический деятель; во время революции эмигрировал вместе с своим отцом из Франции, поступил на австрийскую службу, воевал против своего отечества и дослужился до чина фельдмаршала. В 1805 году был разбит французскими войсками в Тироле. В 1809 г. отказался вернуться на родину по требованию французского правительства и был заочно приговорен к смерти. Под Ваграмом был ранен в сражении с своими соотечественниками. При Реставрации был возведен в пэры, но не заседал в верхней палате и вообще жил во Франции лишь наездами. Окончательно покинул Францию в 1830 г. и умер в Чехии, где нажил большие имения.

313

Этот организационный план был невидимому заимствован Бакуниным из деятельности карбонарских вент и тайных обществ, с которыми он мог познакомиться за границей через своих итальянских (Пескантини), французских (Г. Кавеньяк, Коссидьер и пр.), немецких (Вейтлииг и пр) и особенно польских знакомых демократов и заговорщиков. Впрочем образцом для него в данном случаи послужили скорее не тайные общества французских рабочих и немецких ремесленников, не знавшие подразделений по классовым категориям, а карбонарские тайные союзы, в частности маццинистские, о которых он мог узнать от Пескантини, бывшего маццинистом, от генерала Пепе, с которым был знаком, и от других итальянцев, которых наверно встречал у Пепе и т. п. Последние тоже делились на союзы контрабандистов, рыбаков, ремесленников, интеллигентов, офицеров, учащихся и т. д. У Бакунина мы встречаем только три основные деления, приспособленные к чешским общественным отношениям: организации мещанская, крестьянская и студенческая. Что в этой организации не было ничего анархистского, не приходится доказывать.

Между прочим на допросе в Праге Иосиф Фрич, взявший на себя организацию студенчества в Чехии и впоследствии давший откровенные показания, сообщил, что вся организация эта должна была строиться по тройкам, так что «например он, Фрич должен был подобрать себе трех товарищей, из которых лишь один состоял бы в непосредственных с ним сношениях; из этих трех каждый должен был подобрать себе еще трех, с соблюдением тех же условий, следующие тройки набирают дальнейшие тройки и т. д.». Инструкцию по этой организации Фрич по его словам также получил от Бакунина («Прол. Рев.» 1. с., стр. 221; «Материалы для биографии», т. II, стр. 179). На следующем допросе Фрич заявил, что не помнит, должна ли была организация строиться по тройкам или пятеркам (Чейхан, стр. 86). Это доказывает, что он в сущности и не приступал к организации по бакунинскому плану, иначе он не мог бы забыть самого принципа организации.

314

Арнольд должен был заняться чешскою организациею, организация же немецкая поручена была Бакуниным (тайком от Арнольда) Оттендорферу.

Оттендорфер, Освальд (род. 1825) – уроженец не Вены, как можно было бы подумать по словам Бакунина, а Цвиттау (в немецкой части Мо-равии); венский студент, участвовал в марте в революции, сражаясь на баррикадах; затем из немецкого патриотизма принял участие добровольцем в кампании за Шлезвиг-Голштинию. Бакунин познакомился с ним в мае 1848 года в Бреславле, куда Оттендорфер заехал по дороге из Шлезвиг-Голштинии в Вену (сам Бакунин собирался тогда на пражский съезд). Оттендорфер в Вене принял участие в октябрьских выступлениях, по разгроме резолюции бежал в Германию, здесь встретился с Бакуниным в Лейпциге и тесно с ним сблизился. В его лице Бакунин нашел преданного последователя, который в Праге действовал по его указаниям (хотя нам неизвестно, каких результатов ему удалось добиться среди богемских немцев). После раскрытия подготовки к майскому выступлению в Богемии Оттендорфер принял участие в баденском восстании, после чего бежал в Америку.

315

Здесь Бакунин открыто признает, что на роль диктатора в случае радикальной революции он предназначал себя-и правильно, ибо другого человека, способного на это, в его окружении не было. Ср. выше комментарий 144.

316

О письме Елачича см. комментарий 173, где рассказывается о «Славянской Липе».

317

Письма Бакунину писались на адреса разных лиц; от него же письма шли купцу Фишеру в Праге с надписью «г. Николандеру». Письма нередко зашифровывались.

318

Геймбергер, прозывавшийся также Лассогурским, сын австрийского чиновника, с которым он жил не в ладах, был учеником Лейпцигской консерватории. Бакунин познакомился с ним на одной из многочисленных студенческих сходок, на которые он собирал как славянскую, так и немецкую демократическую молодежь. Вскоре после посещения Лейпцига Арнольдом Геймбергер уехал в Вену для примирения с отцом. Бакунин воспользовался этою поездкою Геймбергера. Посвятив его отчасти в свои планы, он предложил ему на обратном пути заехать в Прагу к Арнольду и написать о тамошних делах. В Праге Геймбергер осел и сделался бакунинским постоянным корреспондентом. Он сообщал ему как о том, что наблюдал собственными глазами, так и о том, что передавал ему Арнольд. Самостоятельных поручений Бакунин ему не давал, считая его к выполнению их неспособным. Но австрийская следственная комиссия утверждала, что Бакунин поручил ему организовать студенчество по системе пятерок; Бакунин однако это отрицал. Бакунин сначала ничего не хотел говорить о Геймбергере, но когда комиссия познакомила его с показаниями Страка относительно того, что Геймбергер был прислан в Прагу в качестве пропагандиста и агитатора, Бакунин признал только то, что приведено в начале настоящего абзаца. Именно письма Геймбгргера и побудили его поехать вторично в Прагу.

319

На допросах в Саксонии Бакунин отрицал свою вторую поездку в Прагу («Пр. Рев.», 1. с., стр. 195). Судя по его показанию от 16 октября 1849 г… и по письму к Илиодору Скуржевскому, напечатанному в томе 3 под № 523, он задумал поездку в Прагу еще в январе того года; но тогда поездка не состоялась. «Цель поездки, как показывал Бакунин, была по мере сил воспрепятствовать тому, чтобы славяне под предводительством Виндишгреца и Елачича и под покровительством России объединились против мадьяр и немцев» (1, с., стр. 206–207; «Материалы для биографии», том II, стр. 142). На допросе в Австрии Бакунин признал, что побывал вторично в Праге весною 1849 года (Чейхан, стр. 83; «Материалы для биографии», том II, стр. 418).

320

Это второе воззвание Бакунина к славянам по поводу вступления. русских войск в Трансильванию напечатано нами в томе 3 под № 525. Листовка эта была выпущена в Лейпциге издательством Гохсфельд. Один экземпляр брошюры на немецком языке имеется в архиве министерства внутренних дел в Праге, откуда его заимствовал Чейхан, напечатавший его в приложении к своей книге (оттуда мы его и взяли). В ИМЭЛ имеется фотокопия номера «Дрезденской Газеты», в котором это воззвание было помещено. На допросе в Австрии Бакунин признал себя автором этого воззвания.

321

На допросе в Австрии Бакунин показал, что в конце февраля или в начале марта 1849 г. он переехал из Лейпцига в Дрезден во-первых потому, что опасался оставаться в Лейпциге из-за своих брошюр, а во-вторых потому, что в Дрездене не только рассчитывал на большую безопасность благодаря тамошним друзьям, но и мог оттуда лучше следить за положением вещей в Богемии, Венгрии, Польше и России. В частности «он решил поселиться в Дрездене для того, чтобы быть поближе к Богемии, в которой успел уже завязать революционные связи. Пфицнер (цит. кн., стр. 115) говорит, что Бакунин переехал в Дрезден около середины марта 1849 г.

О. Л. Виттиге см. том III, стр. 548.

322

Об А. Реккеле см. том III, стр. 547. В жизни Реккеля Бакунин сыграл решающую роль. Вот как Реккель в своих воспоминаниях о каторжной тюрьме рассказывает о своем знакомстве с великим агитатором: «Я познакомился с Бакуниным несколькими месяцами раньше, когда он из Лейпцига тайком прибыл в Дрезден и несколько дней скрывался у меня. Как человеку редкой силы духа и твердости характера, соединенных с импонирующей внешностью и увлекательным красноречием, ему везде легко удавалось поднимать настроение молодежи до энтузиазма и увлекать за собою даже более зрелых людей, тем более что его воззрения, свободные от национальной ограниченности, проникнуты были благороднейшим и широчайшим гуманизмом. Но именно его пылкая фантазия в соединении с бессознательным честолюбием богато одаренной натуры, чувствовавшей себя призванною к тому, чтобы руководить и повелевать, часто толкала его к самообману насчет действительного положения вещей. Его ближайшим стремлением было объединение славянской и немецкой демократии против русского царизма, тогдашней главной опоры абсолютизма; а его многочисленные личные связи с единомышленниками во всех областях Австрии, равно как в Польше и России, заставляли его считать достижение этой цели гораздо более близким, чем оно является и по сей день» (August Rockel-«Sachsens Erhebung und das Zuchthaus zu Waldheim» Франкфурт 1865» стр. 143).

В саксонских показаниях Бакунин говорит о Реккеле следующее: «Вскоре после моего прибытия в Дрезден, кажется в начале марта этого (1849) года, я познакомился с заведующим музыкальной частью Реккелем через Виттига в каком-то общественном месте, кафе или ресторане. Реккель понравился мне, и я стал поэтому искать его знакомства. Так как Реккель разделял мои политические взгляды, в частности мое мнение о славянском вопросе, то вскоре после моего знакомства с Реккелем у нас завязались дружеские отношения… Реккель симпатизировал славянам постольку, поскольку он разделял мое убеждение, что славяне настроены не исключительно в национальном славянском духе, но чутки и к идее свободы» («Пр. Рев.», 1. с., стр. 172–174: «Материалы для биографии», т. II, стр. 113). Кроме того Реккель издавал демократический листок и был интересен Бакунину и с этой стороны.

Еще до переезда в Дрезден Бакунин по-видимому посредством переписки из Кэтена и через общих знакомых сумел оказать известное воздействие на «Дрезденскую Газету», которая в славянском вопросе начала все яснее становиться на его позицию признания солидарности славянской и немецкой (также мадьярской) демократии. Перебравшись в Дрезден, он скоро сумел в этом вопросе сильно подчинить редакцию газеты своему влиянию. Постепенно прежний корреспондент газеты из Праги, стоявший на античешской точке зрения, был вытеснен другим, который признавал наличие славянской демократии, готовой работать рука об руку с демократиею немецкою. В газете стали появляться редакционные статьи и заметки, окрашенные новым духом, причем возможно, что некоторые из этих статей если и не целиком написаны Бакуниным, то им продиктованы, внушены, набросаны вчерне и т. п. Такова например передовая статья № 64 от 16 марта 1849 года под заглавием «Чешская демократия». Ввиду того, что не исключена возможность принадлежности этой статьи Бакунину (перепечатавший ее в своей книге И. Пфицнер высказывает на стр. 116 предположение, что она составлена по наброску Бакунина), мы приводим ее целиком.

«Изречение старого Пиллерсдорфа, гласящее, что ни один министр не положил в большей мере секиру у подножия трона, чем Вессенберг, в еще более полной степени осуществлено его преемником Стадионом: безумные мероприятия камарильи нанесли сборной Австрийской монархии весьма глубокие раны, и нанести ей смертельный удар предназначено по-видимому именно тому народу, от которого она ожидала своего спасения, который не раз предлагал ей свои услуги в качестве спасителя, тешил себя этою мечтою, – чешскому. Несмотря на последние газетные сообщения из Праги (см. корреспонденции оттуда), это удивит наших читателей, однако это именно так, как мы ниже попытаемся вкратце доказать для понимания нашего времени.

«Когда во время прошлогоднего расцвета всеобщей свободы народов собрался в Праге славянский конгресс, подавший повод к стольким недоразумениям, раздорам и враждебным выступлениям, среди чехов существовали две партии с прямо противоположными принципами: одна демократическая, а другая государственническая, кокетничавшая либерализмом. Последняя, во главе которой стояли чешские Валькеры, Бассерманы и К°, все эти Палацкие, Штробахи, Браунеры и т. д., считала себя застрахованной на всякие случаи, так как ее действительная цель заключалась в основании национально-чешского королевства и, лишь в случае невозможности такового, в завоевании для славян руководящего значения в объединенном австрийском государстве. Ее противники, демократы, стремились лишь к освобождению славянских племен, они хотели дружественного братского союза с немцами, но не желали больше быть безвольными орудиями австрийского объединенного государства. Их лозунгом была свобода для всех племен согласно своему истинному народному волеизъявлению присоединяться к более крупным соседним племенам, немецким, мадьярским, славянским; целью же их была федеративная республика. К сожалению эта партия потерпела поражение вследствие жалкого отступничества лицемерно заигрывавших с чешством черно-желтых аристократов вроде Лео Туна, Ауэрсперга и т. п., вследствие измены государственных мужей, которые, сообразив собственную выгоду, склонились на сторону Габсбургов, ничтоже сумняшеся объявили истинно народную партию государственными изменниками и побудили Виндишгреца засыпать ее бомбами и ракетами. Но они потерпели поражение также вследствие злосчастных национальных раздоров, при чем немцы видели для себя опасность в чехах, последние усматривали опасность для себя в немецких народных восстаниях вне Богемии, хотя истинные демократы всех наций солидарно выступали на баррикадах против «отеческого привета» императора Фердинанда. К этому присоединилось опасение прихода немецких имперских войск для усмирения «чешских бунтовщиков», оправдывавшееся благодарственным адресом Вуттке поджигателю Виндишгрецу. Но одновременно этой, становившейся все более односторонней национальной антипатии способствовало еще одно обстоятельство: события в Венгрии. Мы не можем входить здесь в запутанный спор между кроатами, сербами и мадьярами, мы хотим просто указать на то, что славянское национальное чувство столь же естественно толкало чехов на сторону южных славян, как немцев на сторону шлезвиг-голштинцев. Эти южные славяне избрали своим вождем Елачича, несмотря на то что в тот момент он был в опале у двора; но прошло немного времени, и чехи по инстинкту свободы поняли, что этот придворный дурачил их лощеными фразами, обманывал кроатов в интересах придворной партии и таким образом предал совокупную демократию славянских народов.

«Елачич двинулся на Вену, и здесь начинается третья стадия, через которую в истекшем году прошли чехи. Из Вены, этого центра империи. из этого стока всех ее национальностей, вышел в марте мятеж, плоды которого были одинаково радостно приветствуемы на турецкой границе, как и в Богемии. Было прекрасно известно, что славяне, немцы и венгерцы братски выступали там за одинаковую цель, падение старой системы. Но старой габсбургской политике удалось разорвать еще столь слабые, хотя и чреватые такою опасностью для нее нити народного братания и представить последствия мартовских достижений как опасные для государства, а их сторонников как смутьянов и врагов царствующего дома. Трусливые чешские беглецы из рейхстага, как Палацкий, Штробах, Браунер, Ригер, Троян, Гавличек и т. д., довели до конца то, что начато было правительством.

Чтобы прикрасить свое бегство, они рассказывали изумленной чешской молодежи о личной опасности, коей они подвергались в качестве чехов, и рисовали восстание 6 октября как немецко-славяноедское. Сомнение насчет того, не является ли Елачич изменником делу свободы, потонуло в потоке высокопарных фраз, которыми эти герои старались прикрыть отсутствие у них энергии, в потоке национальной болтовни, которою они пытались замаскировать свою политическую слепоту и свою измену. Выдвинутое в рейхстаге в столь безусловной форме требование послать во Франкфурт также представителей от чехов – такова была тема, которая, видоизменяясь на тысячу ладов, в конце концов сбила с толку чешскую молодежь, снова заставив ее поставить национальность выше демократии. Таким образом не только дали Вене пасть, но и допустили чешских депутатов в официальном заседании рейхстага надругаться над борцами за свободу. Но хуже всего было то, что Гавличек, ограниченный человек и верный пес черножелтого кабинетного героя Палацкого, был избран в Комитет Славянской Липы. Благодаря ему этот прежде демократический союз стал колебаться в своих убеждениях и дал себя использовать в качестве орудия правительственной партии. Однако в сердцах тысяч людей продолжал шевелиться грызущий червь, и когда Елачич с кроатами двинулся на Венгрию, дабы и там уничтожить последние остатки свобод 1848 года, когда реакционная партия снова высоко подняла голову, тогда повязка упала с глаз еще большего числа людей, и оставшиеся верными, столь долго вынужденные молчать демократы получили возможность снова выступить открыто. Это прежде всего сказалось в прессе, и здесь как раз уместно поподробнее поговорить о последней.

«Мнимо конституционные, а на деле иезуитски черножелтые газеты «Конституционный Богемский Листок» («Das Constitutionelle Blatt aus Bohmen»), и «Всеобщая Конституционная Богемская Газета» («Die Allge-meine Constitutionelle Zeitung fur Bohmen»), равно как орган Палацкого. редактируемые Гавличком «Славянские Известия» («Slovanske Noviny») (В действительности она называлась «Narodni Novini» («Национальные Известия») и славянский «Центральный Листок» («Slavische Blatter») Иордана с чешской стороны, «Газета Немецкого Союза» («Die Deutsche Vereinszeitung»), чисто буржуазный листок, с немецкой стороны, несмотря на случайные национально-оппозиционные выступления против отдельных мероприятии правительства, действовали в смысле и в интересах кнутобойного объединенного австрийского государства в ущерб демократии. Последняя располагает лишь двумя газетами: «Славянской Липой» Сабины, органом Союза, и особенно чисто демократически-социальной газетой автора книжки против иезуитов Арнольда «Obeanske Noviny» («Гражданские Известия»), которая своими краткими, энергичными статьями особенно способствовала воспитанию и просвещению крестьян. Но значительный толчок перемене политического настроения среди чехов, более правильному пониманию венгерских военных дел и камарильи дало воззвание русского Бакунина к славянам, где в горячей образной речи изображена была общая опасность, которою угрожает свободе всех народов Австрии победа придворной партии. Так только можем мы объяснить себе советы Слав(янской) Л(ипы) подать массовый адрес рейхстагу против министерства Стадиона, удаление портрета Елачича из зала Славянской Липы, виваты в честь Кошута и немцев, предание огню октроированной при роспуске рейхстага конституции. Но такое понимание вещей проявилось не только на чешской почве; оно пустило также глубокие и широко разветвленные корни среди южных славян, особенно среди сербов; вражда к Венгрии стала утихать с тех пор, как в этом народе усмотрели последний оплот общей свободы. Из Праги может быть подан сигнал всем славянским племенам, и мы надеемся, что так и произойдет, как этого по-видимому уже начинает бояться правительство, ибо оно собирается распустить Славянскую Липу и при первом удобном случае провозгласить в богемской столице осадное положение.

«Если на основании этих признаков мы вправе рассчитывать на энергическое выступление чехов, то на нас, как на немецких демократов, ложится еще священная обязанность настоятельно призвать наших братьев в Богемии к совместным действиям в этой борьбе. Но для этого необходимо, чтобы они отказались от национального соперничества и отделались от страха перед чехами. Солидарный союз в борьбе не позволит уже борцам разойтись после победы. К сожалению это недоверие, независимо от разных условий, питалось и поддерживалось особенно также тем, что большинство существующих немецких ферейнов являются порождением наших саксонских немецких ферейнов и в качестве таковых оказываются социально-реакционными. Но в них имеются еще демократические элементы, и их надлежит связать как между собою, так и с чешскими для общей победоносной борьбы с общим врагом. Только таким путем может быть разрешен старый разлад, до сих пор разделявший демократов обеих национальностей, ибо чехи пойдут вперед, не поддаваясь декламации Палацкого и его приверженцев, оглушенных языком «совершившихся фактов», которым камарилья устами Стадиона – Баха разговаривает с одураченными народами. В добрый час!».

Приходится признать, что как стиль этой статьи, так и общий ход мыслей и отдельные замечания, содержащиеся в ней, сильно напоминают другие произведения Бакунина на ту же тему и того же периода, как например оба воззвания к славянам, его письма того времени, защитительную записку перед саксонским судом и т. п., так что авторство Бакунина представляется здесь весьма правдоподобным. Но в виду более тяжелого слога, чем обычный бакунинский, проходится допустить и соавторство другого журналиста-вероятнее всего немца (быть может Виттига).

В завязавшейся по вопросу о чешской демократии полемике принял участие новый корреспондент «Дрезденской Газеты» из Праги, подписывавшийся Г., под каковою подписью мог скрываться по предположению Пфицнера демократически настроенный управделами Славянской Липы Вильгельм Гауч (впоследствии прикосновенный к заговору Бакунина). В № 84 «Дрезденской Газеты» от 8 апреля 1849 г. появилась его корреспонденция, в которой жестоко критиковалась позиция Палацкого, его оруженосца Карла Гавличка и т. п., и им противопоставлялась позиция чешской демократической партии, руководимой Сабиною, Арнольдом и в последнее время Францем Гавличком (его не следует смешивать с его однофамильцем Карлом Гавличком, реакционером). В частности Сабину корреспондент хвалит за то, что он возвысился в качестве редактора органа Славянской Липы до точки зрения социальной демократии. К этой корреспонденции редакция газеты присоединила примечание, в котором говорилось: «С радостью опубликовали мы настоящее письмо и при сем заявляем, что хотя мы нередко отчетливо выставляем на вид антидемократическое поведение чехов, эта борьба не направляется против чехов как нации. Демократическому чешству мы протягиваем братскую руку» (корреспонденция эта перепечатана у Пфицнера, цит. книга, стр. 125 ел.).

Гауч, Вильгельм-чешский политический деятель, демократ; принял участие в революции 1848 года; сначала шел за Палацким, но затем (отчасти под влиянием Бакунина) стал леветь. Он был управляющим делами Славянской Липы и вместе с этим обществом проделал эволюцию от соглашательства Палацкого и реакционного немцеедства К. Гавличка и Елачича к революционному демократизму и к готовности работать рука-об-руку с прогрессивными немцами против австрийской камарильи и собственной чешской реакции. Позже принял участие в организованном Бакуниным революционном заговоре, был арестован и судим, но отделался сравнительно легко, получив всего шесть лет тюремного заключения.

323

В это время, т, е. накануне отъезда Бакунина в Прагу, прибыл в Дрезден Густав Страка. Бакунин поручил ему вместе с Виттигом, Реккелем и почтовым чиновником Мартином (активный дрезденский демократ, член «Комитета по восстановлению Польши»; впоследствии арестован в Хемнице вместе с Бакуниным) составить международный комитет для установления смычки между чехами и немцами. Бакунин отрицал это показание Страка, уверяя, что рекомендовал ему только поддерживать литературную связь с «Дрезденской Газетой» Виттига, дабы проводить а, ней бакунинскую точку зрения насчет чешсхо-немецкого соглашения.

324

Утверждение Бакунина о том, что до марта 1849 года у него не было никаких политических отношений с поляками, в такой безусловной форме конечно не точно. Попытки к установлению таких отношений он, как мы знаем, начал делать уже в 1846 году. В 1847 году у него были уже знакомые поляки, с которыми он обсуждал вопрос о грядущих взаимоотношениях Польши и России и т. п. Среди поляков он тогда был уже настолько известною фигурою, что они пригласили его на свой ежегодный митинг, на котором он и произнес свою знаменитую речь. После высылки его за эту речь из Франции он в Брюсселе еще ближе сошелся с поляками, в том числе с И. Лелевелем, и вторично выступил с речью на февральском собрании польских эмигрантов в 1848 г. В Берлине первые встречи его это – встречи с поляками, в том числе с Цыбульским (вероятно и с другими), то же-в Бреславле, где он завязывает среди поляков многочисленные знакомства, естественно окрашенные политическим духом. Вряд ли эти знакомства, о которых нам к сожалению известно очень мало, носили чисто личный или академический характер: это не было свойственно Бакунину да и тому времени вообще. Конечно с поляками Бакунин обсуждал шансы на восстание Польши, особенно так наз. «русского забора», т. е. Царства Польского, и в связи с этим разумеется на восстание в России. Для этого Бакунин входил в сношения со всеми польскими партиями (что между прочим польским демократам не нравилось) и с поляками из всех трех частей Польши, – познанцами, галичанами, особенно из Кракова, и эмигрантами из русской Польши. Среди них Бакунин нашел много друзей и единомышленников. Поэтому трудно принять без возражений заявление Бакунина, что до встречи с Гельтманом и Крыжановским он не имел с поляками никаких положительных, т. е. конкретных политических сношений. Такое заявление можно понять только как проявление его упорного стремления скрыть в «Исповеди» по возможности все свои отношения с поляками кроме тех, о которых русской полиции и без того было известно (а об участниках дрезденского восстания Гельтмане и Крыжановском знали все). Но замечательно, что и здесь Бакунин постарался умолчать об имени третьего польского офицера, участвовавшего в восстании, Голембиовского, о котором полицианты не знали.

Во время второго посещения Берлина в июле-сентябре 1848 г. Бакунин расширил и укрепил свои связи с поляками. Помимо того, что он встречался с некоторыми из них на общих демократических совещаниях, он был близок к кругам, группировавшимся вокруг Польской Национальной Лиги, основанной по инициативе А. Цешковского в июле 1848 года в Берлине и ставившей себе целью мирными и законными путями способствовать осуществлению польских национальных стремлений. В этой по существу культуртрегерской и преимущественно познанской организации было свое левое крыло, представленное такими людьми, как Липский, К. Либельт, знакомый Бакунину еще по пражскому съезду, В. Косцельский и т. д. В славянском кружке, который Бакунин сформировал вокруг себя в Лейпциге и где чехи были представлены братьями Страка, польский элемент был представлен Романом Фогелем, сотрудником иордановских «Jahrbucher» и служащим книжной торговли Буссениуса, Геймбергером, известным также под полонизированной фамилией Лассогурский, венцем по происхождению и учеником лейпцигской консерватории (позже одним из его пражских агентов), и эмигрантом Завишей, впрочем вскоре отстраненным Бакуниным от дел за легкомыслие и болтливость. Правда обращение Бакунина, затеявшего свой план восстания в Богемии, к своим знакомым познанским полякам осталось бесплодным, но из Дрездена к нему приехал в Лейпциг Ю. Андржейкович, его преданный сторонник, переводивший на польский язык его воззвание к славянам.

В Дрездене, куда Бакунин перебрался в середине марта 1849 г., он продолжал поддерживать и расширять свои связи с поляками. Он даже сразу заехал на квартиру к польскому эмигранту Тадеушу Дембиньскому. агенту Централизации Польского Демократического Товарищества, с которым он вероятно познакомился во время своего пребывания в Бреславле. Здесь Бакунин встречался все время с поляками, собиравшимися в определенных кафе и ресторанах, в частности с Карлом Б(р)жозовским и Иосифом Аккортом, из которых последний сделался одним из его пражских агентов по делу военной подготовки восстания. 17 марта в Дрезден прибыл и старый знакомый Бакунина В. Липский. Избегая вообще частых и бесплодных встреч с поляками, Бакунин несомненно встречался с демократическими их представителями, с которыми обсуждал планы дальнейших революционных выступлений, особенно в Польше и России. С наиболее близкими говорил о своем плане восстания в Богемии.

Кроме того Бакунин, верный своим прежним привычкам, старался иметь и светские знакомства: здесь можно было отдохнуть и приятно провести время, а при случае попользовать их в революционных целях для добывания средств, адресов и т. п. Такими знакомыми его в Дрездене были теперь графы Скуржевские, у которых здесь имелся дворец, и графиня Чесновская, у которой он часто обедал.

Б(р)жозовский, Карл (1821–1904) – польский писатель и общественный деятель; родился в Варшаве; в 1842 г. выехал за границу; участвовал в познанском движении 1848 года. После того был в Турции, объехал Курдистан и Анатолию; в 1855 г. поселился в Азиатской Турции, женившись на дочери французского консула в Латаке (Сирия). Был на турецкой службе в качестве военного инженера, по оставлении которой был испанским консулом в Латаке. В 1883 г. переехал во Львов для воспитания дочерей. Произведения его относятся преимущественно к лирическому жанру; много переводил.

325

Об Александре Крыжановском см. том III, стр. 548. В рассматриваемый момент Крыжановский ехал в Париж, куда уже раньше уехал В. Гельтман. Они бежали от преследований австрийской полиции из Галиции, где работали с осени 1848 года над подготовкою восстания, которое в сотрудничестве с венграми должно было нанести тяжкий удар Австрии и одновременно угрожать России; предполагалось, что это восстание встретит отклик в Познани и в Царстве Польском. Как видно из показания Бакунина перед саксонской следственной комиссией, Крыжановский носил тогда кличку Бутилье; вероятно имел французский паспорт на это имя, так как ехал в Париж (см. «Красный Архив», 1. с., стр. 171). Чейхан (примечание 178) сообщает, что в протоколах (видимо австрийской комиссии) везде пишется не Kr(z)yzanowski, a Kranowski, а Керстен (цит. кн., стр. 116) уверяет, что это имя пишется Krzyzarawski, но это что-то маловероятно. В показаниях перед саксонской комиссией (стр. 198) Бакунин сообщает, что с Крыжановским он раньше познакомился в Брюсселе, а с Гельтманом в Париже. Встретились они в Дрездене по-видимому около середины марта (так как это происходило накануне поездки Бакунина в. Прагу, а туда он поехал во второй половине марта 1849 года).

В Центральной военной библиотеке в Варшаве (б. Раперсвильский Музей) под № 1173 хранится доклад В. Гельтмана и А. Крыжановского заграничной Централизации, содержащий отчет о выполнении ими возложенной на них миссии по поездке в центральную Европу. Часть этого доклада, касающаяся их пребывания в Богемии и Саксонии в апреле и мае 1849 года, опубликована на польском языке в цитированной книге проф Пфицнера (стр. 159–168). Хотя в некоторых местах авторы доклада приписывают себе деяния, которые по рассказу Бакунина принадлежат ему, а в других местах как бы преуменьшают его роль в подготовлявшихся и разыгравшихся в Чехии и Саксонии событиях, тем не менее этот документ в существенном подтверждает рассказ Бакунина, а кое-где дает еще важные дополнения и разъяснения бакунинского рассказа. Из этого доклада мы между прочим узнаем, что кроме них двоих в генеральном штабе дрезденского восстания участвовал еще третий поляк, некий Голембиовский из Галиции. Там же сообщаются некоторые любопытные подробности о сношениях с немецкими демократами, о которых Бакунин, явно не желавший давать Николаю и его жандармам лишнего материала, совершенно умалчивает. Их повесть о самом дрезденском восстании в основных чертах не только не расходится с тем, что говорит об этом предмете Бакунин в «Исповеди», но напротив совпадает с последним в главном и в деталях.

Тот приезд их в Дрезден, о котором они говорят в своем докладе. был очевидно уже вторым, и относится к началу апреля, судя по тому, что они говорят о недавнем возвращении Бакунина из Праги (а он был там во второй половине марта) и обнаруживают к этому моменту уже детальное знакомство с подготовительными мерами по восстанию в Богемии и Германии вообще. Кстати их доклад показывает, что вопреки отмечаемому ниже месту в «Исповеди» они были Бакуниным или другими участниками дела посвящены в него гораздо интимнее и подробнее, чем можно было бы заключить из рассказа Бакунина. В некоторых случаях выходит даже, что они играли в заговоре более решающую и направляющую роль, чем Бакунин. Мы считаем впрочем подобные места в докладе Гельтмана и Крыжановского неубедительными. Само собою разумеется, что так как они представляли довольно влиятельную и широкую организацию («Демократическое Товарищество») в отличие от Бакунина, который в конце концов был только одиночкой, и политически были опытнее его, особенно в военных и организационных вопросах, то неудивительно, что в ряде случаев их голос имел перевес; но что душою богемского заговора был Бакунин, что они были привлечены к этому делу Бакуниным, что молодежь, участвовавшая в нем, признавала своим вождем Бакунина, это не подлежит сомнению и вытекает из показаний всех привлеченных к делу о заговоре в Чехии лиц. Надо при этом указать, что Гельтман и Крыжановский подходили к вопросу с точки зрения интересов Польши, Бакунин же с точки зрения международных интересов революции.

326

Здесь Бакунин снова приписывает инициативу клеветы на него не полякам вообще, а специально польским демократам (выше мы объясняли, почему это могло произойти). Свое сближение с Крыжановским и Гельтманом в рассматриваемое время он прямо объясняет их недоверчивым отношением к этой сплетне: «С обоими я сблизился потому, что они мне заявили, что не разделяют взгляда своих соотечественников на меня, будто я– русский шпион» (допрос в Саксонии, 1. с… стр. 198; «Материалы для биографии», т. II, стр. 134). И дальше Бакунин дает новую версию насчет происхождения этой клеветы: «Такой взгляд на меня возник на почве моего Заявления, что я как русский намерен держаться нейтралитета в польских делах и не желаю высказываться ни в пользу польской аристократии, ни в пользу польской демократии». Это объяснение представляется нам весьма сомнительным. Понимать его надо невидимому в том смысле, что Бакунин таким заявлением оставлял себе открытым путь к сношению с обоими лагерями польской эмиграции, и этим мог возбудить ее подозрения. Но прежде мы слышали от Бакунина объяснение в прямо противоположном смысле, когда он связывал возникновение первого подозрения против него с своею поездкою 1846 года в Версаль для завязания связей с Централизацией Польского Демократического Товарищества. Значит подозрение возбудил не нейтралитет, а как раз желание его войти в непосредственную связь с демократическим крылом эмиграции.

327

Паспорт был на имя Андерсена. На допросе в австрийской комиссии Бакунин признал факт приезда с фальшивым паспортом, но не мог припомнить, на чье имя он был выдан. Комиссия помогла его запамятованию и установила имя.

328

Вскоре после отъезда в Чехию Адольфа Страка, который увез с собою экземпляры первого и второго воззваний Бакунина к славянам на немецком и чешском языках, получено было от Геймбергера новое письмо, в котором он яркими красками описывал то влияние, какое доставило Бакунину среди чешской молодежи ознакомление с его кэтенской брошюрой. Геймбергер писал, что среди студенчества и членов «Славянской Ляпы» господствует благоприятное отношение к позиции Бакунина, и кончал свое письмо приглашением к Бакунину лично приехать в Прагу и убедиться в настроении публики. Это именно письмо и побудило Бакунина не откладывать свой отъезд в Прагу. Он так спешил, что приехал в Прагу раньше Адольфа Страка. Происходило это во второй половине марта 1849 года. Только Геймбергер и Арнольд знали о его приезде. Они отвели его к химику-красилыцику Франтишку Паулю. Бакунин не чувствовал себя здесь в безопасности, особенно же ему не нравилось отсутствие чистоты. Пауль проявил к Бакунину большой интерес, что показалось тому весьма подозрительным. В тот же день он был переведен в центр города и помещен у отставного судейского чиновника Карла Прейса, у которого переночевал. На другой день был снова отведен к Паулю, где провел ночь, а на следующий день был устроен у жестяника Менцеля в Карлине (Каролиненталь – фабричная часть Праги), где оставался до отъезда из Праги. По словам Бакунина на допросе в Австрии Менцель, вообще человек совершенно пассивный, не знал о цели его пребывания и не интересовался этим, а играл по отношению к нему просто роль хозяина квартиры (Чейхан, стр. 46 и 83; «Материалы для биографии», т. II, стр. 437–441), В Праге Бакунин пробыл четыре дня.

329

По возвращении в Дрезден Бакунин по-видимому не скрыл своего разочарования от своих приятелей. По крайней мере Р. Вагнер в своих «Мемуарах» рассказывает об этой поездке Бакунина следующее: «Когда ему показалось, что час восстания настал, он однажды вечером начал готовиться к небезопасному для него переезду в Прагу, раздобыв паспорт английского купца. Ему пришлось остричь и обрить свои великолепные кудри и бороду и придать себе филистерски-культурный вид. Так как пригласить парикмахера нельзя было, Реккель принял дело на себя. Операция эта была произведена в присутствия небольшого кружка знакомых тупой бритвой, причинявшей величайшие муки. Пациент сохранял невозмутимое спокойствие. Отпустили мы Бакунина в полной уверенности, что живым больше его не увидим. Но через неделю он вернулся обратно, убедившись на месте, как легкомысленны были доставленные ему сведения о положении дел в Праге: там к его услугам оказалась кучка полувзрослых студентов. Реккель добродушно подсмеивался над ним, и отныне он стяжал у нас славу революционера, погруженного в конспирации только с теоретической стороны» (т. II, стр. 175).

330

Зная, что австрийское правительство возбудило против него дело за первое воззвание к славянам, Бакунин хотел сохранить свое пребывание в Праге в полной тайне и встречаться с елико возможно меньшим числом людей. Но ему это не вполне удалось. Первое собрание с чешскими демократами, о котором рассказывает Бакунин, состоялось у Прейса. Кроме Сабины на него пришло много людей, которых Бакунин не ожидал, и которые явились прямо с собрания «Славянской Липы». Кроме названных Бакуниным на допросе и без него известных полиции Сабины, Арнольда, Прейса, Гаймбергера и какого-то неназванного квартиранта Прейса, на этом совещании, как установила комиссия, присутствовали Вильгельм Гауч, журналист Винцент Вавра (соредактор Сабины по «Известиям Славянской Липы»), журналист Ян Кнедльганс-Либлинский, редактор «Вечернего Листка», и депутат австрийского рейхстага Франтишек Гавличек (о последних четырех Бакунин отозвался запамятованием).

Кнедльтанс, Ян, (псевдоним Либлинский (1823–1889) – чешский писатель и политический деятель радикального направления. По окончании гимназии переехал в Прагу, где примкнул к движению молодых литераторов. В 1847 издал «Чешские пословицы и поговорки», в 1848 редактировал радикальный «Вечерний Пражский Листок», был членом Славянской Липы, где принадлежал к левому крылу и резко полемизировал с правыми и особенно с К. Гавличком. В мае 1849 «Вечерний Листок» был приостановлен, а сам Кнедльганс арестован. Привлеченный к делу Бакунина о заговоре, он был в 1851 военным судом приговорен к бессрочной каторге. По выходе из тюрьмы в 1860 году занялся журналистикой.

Вавра, Винцент, псевдоним Гастальский (1824–1877) – чешский писатель, журналист и общественный деятель; с 1843 г. участвовал в организация ремесленных кружков, ставивших себе целью развитие духовной и национальной самостоятельности масс; участвовал в тайном радикально-демократическом обществе «Рипиль». в 1848 г. был членом «Сворности» и членом демократического крыла «Славянской Липы» вплоть до роспуска ее в мае 1849 года. Арестованный после святодуховских волнений, был освобожден и возвратился в Прагу, где занялся журналистикою. Был первым сотрудником радикального «Пражского Вечернего Листка», основанного Кнедльгансом, с октября 1848 г. вместе с д-ром Подлипским редактировал политический еженедельник «Славянской Липы», с января 1849 г. редактировал вместе с Сабиною, а с апреля единолично «Известия Славянской Липы». В ночь на 1 сентября 1850 г. был арестован и посажен в Градчин за участие вместе с Либлинским и Прейсом в тайной сходке, созванной Бакуниным. Осужден за это на 5 лет каторжных работ. Амнистированный в апреле 1854 г., вернулся в Прагу, где был отдан под тайный надзор полиции. Лишенный возможности писать, поступил в адвокатскую канцелярию. Материально нуждаясь, занялся переводами. С 1860 г. вернулся к публицистической деятельности, был редактором газеты «Глас», затем «Narodny Listy». Позже был депутатом чешского сейма.

331

То же Бакунин заявил на допросе в Австрии: «люди, с которыми я встречался, склонны к болтовне, к лишним разговорам, к обсуждению мировых событий в «Славянской Липе» и просто неспособны к серьезным предприятиям; более того, я так и не заметил в них до конца и воли к этому. С таким впечатлением я и уехал из Праги» (Чейхан, прим. 195; «Материалы для биографии, том II, стр. 438). Если допустить, что на допросах в Австрии Бакунин стремился выгородить своих собеседников, представив их в виде невинных болтунов на политические темы, то зачем бы он стал прибегать к такой тактике перед Николаем I? Отсюда мы вправе заключить, что встреченные им чешские демократы произвели на него именно такое отрицательное впечатление.

332

На собрании Бакунин произнес речь, в которой после общей вводной части перешел к рассмотрению задач текущего момента в Чехии и в частности к возможности проведения восстания. Он старался убедить присутствующих в необходимости для чехов отказаться от своей ограниченной политики и приобщиться к общеевропейскому демократическому движению, в данный момент – к движению мадьяр, немцев и поляков. Дальше он доказывал, что пора оставить отвлеченные разговоры и начать активные действия против австрийского правительства, т. е. поднять восстание. Затем он начал выспрашивать мнения отдельных присутствовавших. Речь его своим радикализмом одних удивила, других прямо испугала: ведь многие пришли на это собрание, не зная еще, в чем дело. С своей стороны Бакунин был неприятно поражен характером открывшихся после его речи дебатов: они показали ему, что в Праге никакой положительной работы в его духе не велось, и что в «Славянской Липе» вопрос о восстании даже не ставился. Бакунину (как он впоследствии сам показывал в Австрии) много возражали, даже выражали недовольство его речью (которое он готов был отчасти рассматривать как недоверие к его личности), указывали, что народ в Богемии еще не подготовлен к подобным выступлениям; но он твердо стоял на своем и пытался опровергнуть сделанные ему возражения; однако в конце собрания у него получилось впечатление, что ему не удалось привлечь присутствующих на свою сторону. Он пришел к выводу, что в данный момент ему в Праге нечего делать, и отказался от второй подобной, сходки, признавая ее при сложившихся обстоятельствах нецелесообразною.

Австрийская следственная комиссия пыталась установить, что Бакунин говорил как социалист и стремился в своей речи провести социалистические тенденции. Против подобного утверждения Бакунин решительно протестовал. Никогда он не помышлял-де о проведении какой-либо социалистической системы, так как он не знает ни одной, могущей быть осуществленной на практике. Он не отрицал того, что говорил о применении социалистических мероприятий в интересах восстания, которому они могут способствовать, как например отмена гипотек, выгодная для крестьянства, (То, что Бакунин считал отмену гипотек социалистическою мерою, характерно как для его эпохи, так и для его «крестьянского социализма»). Напомним кстати, что Э. Арнольд при свидании с Бакуниным в Лейпциге понял его предложения в социалистическом духе (см. ком. 190).

Сабина, присутствовавший на этом собрании, показал, что по существу речь Бакунина сводилась к тому, чтобы не медлить, а решительно. приниматься за дело. На него Бакунин произвел впечатление «выкованного из стали демагога», который идет прямиком к своей цели, не зная препятствий и не считаясь ни с какими возражениями. Что же касается программы Бакунина на случай успеха революции, то в его речах по словам Сабины не было никакого намека на демократический строй, завоевание лучшей конституции или что-либо подобное. Бакунин определенно высказывался в том смысле, что не следует придавать значения разглагольствованиям о рейхстаге или о другой лучшей конституции (незадолго до того монархия октроировала Австрии неудовлетворительную конституцию, и разговоры о замене ее лучшею Бакунин очевидно и имел в виду): все это-глупости. «Словом он желал только, чтобы дело поскорей началось, и не высказывался относительно своих целей. Но когда разговор перешел в область теорий, то он, Сабина, понял, что Бакунин желал провести в жизнь то, что говорилось с философской точки зрения о социальных отношениях». Хотя это и плохо выражено, но ясно, что Сабина приписывает Бакунину приверженность к какой-то социалистической системе. Сопоставляя эти слова с другими известными нам заявлениями Бакунина и с сообщениями разных лиц, надо полагать, что он развивал тогда прудонистские взгляды, но в более-радикальной, чем у основателя системы, формулировке. Ниже мы приведем выдержку из мемуаров Вагнера, который сообщает нечто близкое к показанию Сабины: по словам Вагнера Бакунин, не выдвигая определенных демократических требований, высказывался в общей форме за разрушение старого (в духе Жюля Элизара).

333

Многие посещали Бакунина просто из любопытства и из желания осведомиться об его отношении к текущим событиям. К таким посещениям он относил визит доктора Рупперта и Франтишка Гавличка. Беседа с Руппертом была совершенно бессодержательна, и Бакунин о ней не помнил. С, Гавличком он вел чисто теоретический разговор о социализме; с такой же чисто теоретической точки зрения беседовали они о Палацком: Гавличек был сторонником последнего и защищал его от резких нападок Бакунина.

Гавличек, Франтишек (1817–1871) – чешский политический деятель; учился в пражской гимназии, затем изучал булочное ремесло, далее служил писцом в адвокатских канцеляриях. В 1848 году принял активное участие в революционном движении. За свои публичные выступления в демократическом духе неоднократно избирался товарищем председателя и. представителем «Славянской Липы». 28 ноября 1848 г. был избран депутатом имперского сейма в Кремзире, где занял место на правой. Человек настроения и путанных политических взглядов, он оказался прикосновенным к делу Бакунина, был арестовав, предан суду и просидел 2,5 года в тюрьме. После выхода из тюрьмы отошел от политики.

В Карлине (Каролиненталь) Бакунина навещали Пауль, Геймбергер, Арнольд и Адольф Страка, прибывший в Прагу за день до отъезда оттуда Бакунина. И с ними по словам Бакунина разговоры велись на общие темы; но это, конечно, было не так, ибо комиссия установила, что разговоры велись при закрытых дверях и тихим голосом. С другой стороны Бакунин признал, что во время этих разговоров он пытался склонить Э. Арнольда к более активным революционным действиям.

334

По возвращении в Дрезден Бакунин не скрывал своего недовольства результатами своей поездки в Прагу, однако не переставал выражать твердую надежду на неминуемость чешского восстания. Так показывал Г. Страка, встретившийся с Бакуниным сейчас же по приезде его из Праги. Бакунин объяснил, что выражал тогда больше веры в неизбежность восстания, чем сам имел, для поддержания духа в людях, с которыми вел дела. При этом он исходил из мысли, что вера способна двигать горами и придавать людям огромную энергию (эту же мысль он высказывает и в «Исповеди»). Вдобавок Богемия казалась ему тогда единственною славянскою страною, способною к революции (см. Чейхан, стр. 49–51 и 84; «Материалы для биографии», т. II, стр. 443).

В частности Бакунин поддерживал настроение своих молодых славянских товарищей намеками на близость радикальной революции в России. и хотя ничего не говорил им о своих связях с отечеством, но из бесед с ним они выносили впечатление, что такие связи существуют. Так Густав Страка показал, что в Лейпциге Бакунин все более настойчиво выступал с революционными планами, которые в общем клонились к тому, чтобы вызвать революцию в Германии и Богемии одновременно, и чтобы она распространилась через Польшу в Россию. «Бакунин никогда и никому не сообщал о своих сношениях с Россией, согласно своему принципу никого не называть и не говорить ничего кроме самого необходимого. Однако он вероятно состоял в сношениях с Россией через Польшу, так как он с уверенностью рассчитывал на то, что при распространении революции в Богемии, Германии и Польше разразится революция также и в России. Бакунин сам говорил ему, что в России существуют великолепные предпосылки для революции и как раз в социальном смысле» (мы знаем это и по писаниям Бакунина, помещенным как в третьем, так и в настоящем томе нашего издания). Австрийские следователи, вероятно не без внушения российского посла, заинтересовались вопросом о связях Бакунина с Россиею, составлявшей тогда оплот европейской реакции и незадолго до того спасшей габсбургскую монархию. На предъявленный ему вопрос об ожидавшейся им поддержке революции из России Бакунин ответил, что это – вздор, но признал, что он вообще старался вкоренить особенно у чехов ту мысль, что в России имеется очень много революционных элементов. Он делал это как для поддержки духа среди своих приверженцев, так и для противодействия реакционной панславистской партии, возлагавшей надежды на царскую Россию (Бакунин здесь имеет в виду партию Палацкого). Для характеристики своих взглядов на судьбы России Бакунин сослался на свое «Воззвание к славянам». Он заявил, что считает революцию в России делом далекого будущего, причем остается при своем убеждении, что этой революции безусловно должно предшествовать восстановление Польши (возможно, что в данном пункте доклад австрийского аудитора не совсем точно передает мысли Бакунина).

Мейендорф в письме к Паскевичу от 8/20 декабря 1848 г. уверяет, что Бакунин вместе с поляками распространял слухи о революционных вспышках в России, чтобы придать себе больше важности (Р. Meyendorff – «Politischer und privater Briefwechsel», Берлин и Лейпциг, 1923, том II, стр. 131–132).

335

В связи с планом восстания в Богемии Бакунин проявил величайший интерес к настроению расположенных там венгерских войск. Об этом можно судить по вопросам, которые ставились Бакунину в саксонской следственной комиссии на основании откровенных показаний И. Фрича, граничивших с предательством: «По словам Иосифа Фрича во время его пребывания у вас в Дрездене вы его расспрашивали о расположенных в Праге мадьярских войсках, на что он вам сообщил, что часть таковых уже выступила оттуда. При этом он заключил из ваших слов, что вы должны были получить известные обещания относительно этих воинских частей, и что вы смотрите на все предприятие как на заранее подготовленное, ибо вы пришли в негодование от того, что эти войска были уведены из Праги» («Прол. Рев.», 1. с., стр. 221; «Материалы для биографии», том II, стр. 179). В Саксонии Бакунин отрицал справедливость этого показания Фрича, в австрийской же комиссии объяснил, что слышал о взаимных симпатиях между пражским студенчеством и венгерскими военными и потому был огорчен сообщением об уводе мадьярских войск (Чейхан, прим. 228; Материалы», т. II, стр. 452–453).

336

Почему-то ни здесь, ни вообще в «Исповеди» Бакунин ни словом не упоминает еще об одном из своих агентов в Праге, а именно о Иосифе Аккорте, поляке из Кракова, знакомом с военным делом, а потому получившем от Бакунина поручение заняться устройством военной стороны предприятия. Этого Аккорта выдал И. Фрич. Бакунин в Саксонии отрицал всякое с мим знакомство, а Австрии был принужден признать его, но утверждал, что Аккорт приехал в Прагу против его воли. Бакунину также неприятно было совместное посещение его Аккортом и Фричем в Дрездене (см. ниже), так как ему было известно, что Аккорт посещал польское общество в Дрездене и там хвалился своею деятельностью в Праге, не имевшей по словам Бакунина никакого значения. Напротив Фрича он, Бакунин ценил по той причине, что тот проявил большую энергию в Праге в 1848 году. Согласно показаниям Фрича он встретился с Аккортом еще в марте в редакционном помещении Э. Арнольда. При этом Аккорт сообщал ему, что приехал в Прагу для принятия деятельного участия в предполагающейся революции и что послан в Прагу по просьбе Арнольда Бакуниным для организации этой революции. От Аккорта же Фрич узнал о том, что Бакунин находится в Дрездене, где занят подготовкою революционного выступления в Богемии. Далее Фрич сообщил, что Аккорт свел его на квартире Э. Арнольда с Адольфом Страка, что затем состоялось на квартире Томашека собрание с участием А. Страка, Мауна, приведенного Фричем, самого Фрича и Аккорта, на котором Страка изложил революционный план Бакунина. По ознакомлении с последним Фрич решил переговорить о нем с самим Бакуниным, для чего 12 апреля поехал в Дрезден вместе с Аккортом. Узнав от Виттига новый адрес Бакунина, Фрич рассказал Бакунину, что в Праге Арнольдом и другими ничего не делается, и что потому на Богемию рассчитывать в смысле революции не приходится. Бакунин был крайне этим недоволен. Он выразил особенное негодование на вступление русских войск в австрийские пределы, усматривая в этом поступательно движение реакции, Бакунин настаивал на скорейшем прекращении национальных распрей между немцами и чехами и на объединении усилий демократических элементов обеих наций… Он рекомендовал Фричу, заявлявшему о своих обширных связях среди студенчества, приступить к революционной организации молодежи. На возражение Фрича, что Богемия сама по себе слишком слаба для совершения революции, Бакунин ответил ему, что таковая будет доведена до конца присоединением новых сил, например когда она вспыхнет в Германии и затем перекинется на Богемию, а оттуда вместе с саксонскою революцией общим валом перекатится в Венгрию. Как на цель революции, которая должна была начаться в Богемии, но затем распространиться далее, Бакунин указал «на восстановление Польши, разгром России и независимость Богемии. Каким образом эта цель должна была быть в дальнейшем достигнута, в частности какие формы правления должны были быть введены, это должно было зависеть от состояния и хода революции и от характера отдельных наций, конечной же целью являлся союз всех свободных народов». Согласно дальнейшим показаниям Фрича Бакунин «смотрел на Богемию как на наиболее подходящее место для революции и как на важную для последней в стратегическом отношении страну, в которой следует поднять революционное движение, ибо оттуда оно должно было естественным путем перекинуться в Польшу и затем распространиться на Россию» (В своей книге «Pameti», т. IV, Прага 1887, глава V «Правда о майском заговоре», стр. 158 сл., И. Фрич приводит слова Бакунина о том, что если революционеры двинутся из Праги к польским границам, то там сразу поднимется 30.000 человек под начальством ген. Дембинского или Высоцкого.

Там же он передает свое заявление Бакунину, что на подготовку восстания в Чехии потребуется три месяца и денежные средства. Вечером Бакунин сводил Фрача в кружок немецких радикалов.)

Бакунин по существу эту часть показания Фрича подтвердил, указав, что все эти мысли открыто высказаны им, Бакуниным, в своих писаниях; что же касается «разгрома России», то он имел в виду разгром русского правительства, а не русского народа (Чейхам, прим. 224; «Материалы для биографии», т. II, стр. 173–176 и 452–455).

Согласившись взять на себя обязанности, предложенные ему Бакуниным, Фрич указал, что для выполнения их требуется привлечение новых сил сверх уже завербованных; сам де он слишком юн и слаб, и хотя он знает, что Арнольд и Сабина сочувствуют этому делу, тем не менее ему одному с ним не оправиться. Тут же он сам предложил привлечь следующих лиц: Руперта, Гауча, Сладковского, Франца Гавличка и доктора Подлипского (в публикациях В. Полонского эти и другие имена часто приводятся в искаженном виде и требуют проверки). Далее Фрич показал, что данное ему Бакуниным поручение относительно организации студентов и использования их сводилось (?) к тому, что «студенты должны были образовать нечто вроде личной охраны того, кому предстояло руководить революцией» (ясно, что это – гнусное искажение сыщиками какого-то показания Фрича в целях дискредитирования Бакунина, хотя а заботах о целости руководителя революции ничего дурного по существу нет). Наконец Фрич дал подробные сведения об Аккорте, сводящиеся к следующему. По его убеждению Бакунин послал Аккорта в Прагу потому, что был убежден в близости революционной вспышки, так как по его словам Аккорт был военный специалист, некогда служивший уланским капитаном в войсках Мерославского. При отъезде Фрича из Дрездена Аккорт по распоряжению Бакунина также выехал вместе с первым обратно в Прагу, дабы продолжать свою работу по подготовке революции. В разговоре с Фричем о необходимости посылки кого-либо в Венгрию и об условиях такой поездки в связи с трудностью перехода моравской границы Бакунин указал на Аккорта как на того человека, которого он думает в свое время туда послать.

Так как к тому времени Бакунин уже потерял веру в Арнольда, то он просил Фрича передать Сабине приглашение приехать к нему, Бакунину, в Дрезден для переговоров. Передал ли Фрич, вернувшийся с Аккортом в Прагу 14 апреля, это приглашение, неизвестно. Во всяком случае ни Арнольд, ни Сабина в Дрезден не поехали («Прол. Рев.», 1. с., стр. 214–224; «Материалы для биографии», т. II, стр. 172–182; Чейхан, стр. 55 сл.).

Таким образом устанавливаются следующие агенты Бакунина в Праге; братья А. и Г. Страка, Оттендорфер, Геймбергер, Аккорт, И. Фрич, отчасти Сабина и Арнольд. По словам же Густава Страка на австрийском дознании, в Праге существовал революционный комитет, состоявший из него, брата его Адольфа, Иосифа Фрича, Венцля, Павла Клейнерта, Франца Гиргля и некоторых других лиц. О деятельности этого комитета Г. Страка по его словам делал Бакунину периодические сообщения.

Сам Фрич в своих воспоминаниях (цит. соч., стр. 168) сообщает, что кроме тайного комитета бакунистов существовали еще два:

1) гражданский, в который входили Гауч, Фр. Гавличек, В. Вавра, Штефан, Прейс, Кампелик и из горожан домовладелец Арбейтер, Меяцль и пр.; к ним примыкал и Янечек (временно подвергшийся аресту, но вскоре выпущенный);

2) группировка преимущественно интеллигентская (врачи, профессора, журналисты и пр.): Бруна, Циммер, Сладковский, Патрубан. В члены Временного правительства намечались Гауч, Ярош (зять Гавличка), д-р Подлипский и Сладковский.

337

На допросах в Австрии Бакунин признал, что «вообще говорил всем, с кем имел смешения, чтобы они никогда особенно не выдвигались и не делали этого также из тщеславия там, где выдвигаются другие, а наоборот еще более выдвигали таких людей, ибо это – лучшее средство оставаться самому незаметным».

Все эти приемы, как оказывается уже свойственные ему в 1848 году, Бакунин впоследствии применял в своем тайном анархистском Альянсе: в том отношении особенно характерны его письма к Альберу Ришару, которые будут нами опубликованы в одном из последующих томов. Там развивается целая система обеспечения диктаторской власти за законспирированной группой вожаков путем выдвигания на передний план второстепенных, но тщеславных людей, падких до внешних знаков почета и влияния. В 1848 году Бакунин применял также и некоторые внешние приемы конспирации, которые он впоследствии широко развил в Альянсе и которые, как видно по хронологии, он заимствовал из практики тайных обществ (французских, польских, немецких и итальянских), какие ему приходилось наблюдать в 30-е и 40-е годы XIX века. В частности он, как видим, уже тогда охотно прибегал к шифру, тайным словарям и т. п. Так по его собственному признанию перед австрийской следственной комиссией он дал Густаву Страка словарик для тайной переписки («список букв и слогов, необходимых для обозначения в корреспонденции находившихся в Праге лиц и для других сообщений»); а по показанию Г. Страка Бакунин «условился с ним относительно корреспонденции особыми письменными знаками» (см. доклад аудитора Франца австрийскому военному суду в «Материалах», том I, стр. 69 и 77). Впрочем словарик был составлен так плохо или Страка так неумело им пользовался, что Бакунин не мог разобрать его пражских сообщений, – несчастье, иногда случавшееся с ним и впоследствии. Характерная мелочь, также напоминающая приемы Бакунина и других революционеров 70-х годов в России: согласно показанию Г. Страка Бакунин вызвал его весною 1849 года в Дрезден и там уговаривал его бросить университет и посвятить себя всецело пропаганде. И в том и в другом случае действовала глубокая вера в близость революции.

338

Ожидавшиеся из Парижа Бакуниным деньги получены не были. На допросе в Саксонии он уверял, будто это – деньги частные, но в австрийской комиссии (как и в «Исповеди») признал, что ждал их от поляков.

339

Недостаток денег мешал работе. Адольф Страка и Аккорт взялись горячо за порученное им Бакуниным дело, но нуждались в деньгах. С настоятельною просьбою в деньгах послан был из Праги к Бакунину Гейм-бергер. Как выяснилось позже на дознании, таким путем Аккорт или А. Страка хотели отделаться от Геймбергера, которому впрочем в это время Бакунин уже перестал доверять (Чейхан, прим. 219; «Материалы», том II, стр. 444).

340

Байер, Фридрих, барон, псевдоним Рупертус (1810–1850) – венгерский офицер и писатель, родился в Пруссии; служил в драгунском, а затем в кирасирском полку австрийской армии; женившись на венгерке, баронессе Байш, занялся сельским хозяйством. В 1848 году вступил в венгерскую армию капитаном; затем был комендантом крепости Леопольдштадт, был ранен и скоро вышел в отставку; при наступлении императорских войск бежал за границу. Бакунин познакомился с ним за 14 дней дрезденского восстания через Виттига, который представил ему больного Байера у него же на квартире. Из обмена мнениями Бакунин убедился, что Байер разделяет его взгляд на соединенную деятельность славян и мадьяр, но мало верит в возможность практического его осуществления. Из Дрездена Байер по словам Бакунина уехал в день избрания Временного правительства («Красный Архив», I с., стр. 172; «Материалы», т. II, стр. 51–52).

341

Повидимому ответ на вопрос.

342

Переписка была отчасти шифрованная; упоминавшиеся лица и места обозначались условными буквами (например Фрич обозначался буквами С. Z.); кроме старого адреса на имя Арнольда заведен был новый на имя священника Бенеша с припискою «для г-на Адольфа» (Страка); письма, адресованные Бакунину, направлялись на имя Виттига и т. д. Густаву Страке в частности поручено было выяснить настроение и образ мыслей ряда активных чешских деятелей, как например Рупперта, Ф. Гавличка, Гауча, д-ра Подлипского, Сабины и Сладковского (как мы знаем из комментария 214, все эти лица кроме Сабины были предложены Фричем). Ему было также поручено справиться об отношении Палацкого, Браунера и Штробаха к роспуску австрийского сейма. Страка выполнил поручения Бакунина неудовлетворительно. Бакунин отверг это показание Страка: он де ничего не знал о задуманном привлечении названных лиц: Штробахом и Подлипским совершенно не интересовался, а Подлипского до конца не знал даже по имени. По словам Страки Бакунин велел ему также узнать, много ли в Праге поляков и чем они занимаются, в частности там ли находится генерал Дембинский. Бакунин признал, что интересовался проживавшими в Праге поляками, нo расспрашивал не о Дембинском, а о Дверницком, о приезде которого в Прагу слышал от многих людей, в том числе и от приехавшего оттуда Геймбергера; но Страка ничего толком ему не сообщил. Страка должен был кроме того войти в сношения с вождем словаков Янечком и убедить его примириться с мадьярами. Бакунина по словам Страки равным образом занимало настроение других словацких вождей: Штура, Урбана и Блудека. Бакунин не отрицал, что дал Страке такое поручение, однако прибавил, что никаких сведений от него на этот счет не получил. В саксонской комиссии на вопрос, знал ли он Бернарда Янечека, известного под кличкою «Жижка», Бакунин дал уклончивый ответ, что где-то слышал или прочитал это имя, но никогда с ним не встречался и не имел никаких сношений. Догадывался, что Янечек вместе со Штуром и Елачичем сражается против мадьяр (Чейхан, стр. 57 и прим. 242–245; «Материалы для биографии», т. II, стр. 447–448 и 203).

Сладковский, Карл (1823–1880) – чешский политический деятель; учился в Пражском и Венском университетах, в 1846 г. занялся судейской практикой в венском Нейштадте; в 1848 г. вернулся в Прагу, проникнутый демократическими идеями, и стал одним из вождей чешского радикализма. Играл активную роль в майских и июньских выступлениях против Виндишгреца во главе студентов; во время святодуховского восстания дрался на баррикадах. В газете «Вечерний Лист» выступал против умеренного течения Палацкого и Ригера. В начале 1849 г. был одним из руководителей «Славянской Липы», примкнул к заговору Бакунина, арестован 10 мая 1849 г., 20 августа 1850 г. приговорен к смерти, замененной 20-летним заключением; в 1857 г. помилован, после чего вернулся в Прагу, активно участвовал в журналистике; оставаясь мелкобуржуазным демократом, примкнул к младочехам в 1874 г.

Янечек, Бернард, прозванный Жижка – видный вождь словацких волонтеров; в 1848 г. вместе с Блудеком собирал добровольческие отряды в Словакии, а затем двинулся из Моравии в Нитравский комитат. Силы его беспрестанно росли, и весною 1849 г. он оказывал значительное содействие австрийским регулярным войскам, боровшимся с Венгриею. Заподозренный в связях с революционерами, был одно время арестован, но освобожден. После революции был скромным чиновником.

Блудек, Бедрих-мораванин; в 1848 г. организовал добровольческие отряды против венгров в Словакии, а при отступлении Виндишгреца перед мадьярскими войсками в 1849 г. спас главные запасы его армии; за эту заслугу произведен в капитаны. Умер в чине подполковника в начале 1875 года.

Дембинский, Генрих (1791–1864) – польский генерал и политический деятель; служил в польских войсках Наполеона I, затем жил в воеводстве Краковском; во время польской революции 1831 г. был назначен полковником, получил бригаду на Литве, после падения Варшавы ушел в Пруссию, затем во Францию. В 1838 г. одно время служил в египетских войсках Мехмета-Али. После февральской революции 1848 г. участвовал в славянских съездах в Бреславле и Праге, стараясь примирить славян и венгров для общей борьбы против Австрии, Затем вступил в венгерскую революционную армию, главнокомандующим которой был назначен 5 февраля 1849 г. Но вследствие зависти Гергея действовал неудачно и вынужден был подать в отставку. В июне снова получил главное начальство над северной венгерской армией, но когда был отвергнут его план вторжения в Галицию, остался только начальником главного штаба. После поражения венгерской революции бежал с Кошутом в Турцию, а затем уехал в Париж. Во французской армии участвовал в походах в Италию и Россию (во время Крымской войны).

Дверницкий, Иосиф (1779–1857) – польский генерал, участвовал в походах польских легионов Домбровского в Италии и Наполеона I в 1812–1814 гг. Играл выдающуюся роль во время польской революции 1831 г., в начале которой несколько раз разбил отряды русских генералов; затем двинулся на Волынь и Подолию, чтобы поднять их против России, но, не встретив сочувствия местного населения и окруженный русскими войсками, принужден был отступить в Галицию, где был разоружен австрийцами. В 1832 г. переехал во Францию, а в 1840 г. уехал в Англию. В эмиграции примыкал к правому крылу Демократического Товарищества и между прочим был членом президиума на том парижском собрании в ноябре 1847 г., на котором выступил с своей знаменитой речью Бакунин.

О Дворницком Бакунин осведомлялся потому, что не считал ген. Шнайде, кандидатуру которого выдвигал А. Крыжановский, подходящим человеком для занятия поста главнокомандующего военными силами предстоявшего в Богемии восстания, а предпочитал доверить этот пост ген. Дверницкому. В это время Дверницкий проживал в Праге с паспортом на имя домашнего учителя Крашевского и читал в Славянской Липе лекции о польской драме, чего по-видимому пражские агенты Бакунина не знали.

Штробах, Антонин (1814–1856) – чешский юрист и писатель умеренного направления; участвовал в чешском национальном движении правого крыла; в 1848 примыкал к консервативному течению Палацкого, был сотником национальной гвардии, с 9 апреля до 10 мая был пражским бургомистром; был активным членом чешского национального комитета, этой организации чешского мещанства. Был избран депутатом в австрийский сейм, где одно время был председателем; вместе с другими чешскими депутатами играл в сейме роль пособника реакции и агента абсолютизма; после октябрьского восстания бежал в Прагу, где с Гавличком, Палацким и другими предателями революции старался восстановить чешских демократов против венских революционеров, изображая их как врагов славянства, а самое восстание как направленное к порабощению славян немцами. Служил по судебному ведомству, но в 1853 вышел в отставку и занялся адвокатурою.

343

Теперь, во второй половине апреля 1849 г., у Бакунина составилась в Праге группа преданных ему людей, готовых работать в его духе и проявлявших немалую энергию. Они образовали в Праге тайный кружок, повели пропаганду между немецкими и чешскими студентами и ремесленниками. На сходках этого кружка говорили о революция и ее подготовке, распределяли даже между собою определенные задания, в частности направленные к скорейшему захвату в нужный момент важнейших стратегических пунктов в городе. На основании некоторых указаний, например в воспоминаниях Фрича, Чейхан полагает, что кружок действовал не столько по указаниям Бакунина, сколько по собственному вдохновению. «Исповедь» Бакунина и допросы не дают возможности составить себе точное и полное представление о действиях кружка.

344

Повидимому ответ на вопрос.

Действительно посылка Реккеля была последним актом со стороны Бакунина, если не считать его короткого письма от 4 мая 1849 г. к своим пражским агентам, напечатанного нами в томе III настоящего издания (под № 532) и рекомендовавшего им, если возможно, поддержать пражской восстание мятежом в Праге.

Как рассказывает Фрич в своих воспоминаниях, к нему и обратился «посол Бакунина» (так он называет Реккеля) с распоряжением «ускорить приготовления». А тут подоспело известие, что 3 мая в Дрездене провозглашена республика с диктатором Бакуниным во главе. Тогда и пражане решились действовать: постановлено было 11 мая собраться, распределены были роли, намечены аресты заложников (Палацкий и т. п.) и пр. Но полиция предупредила заговорщиков: утром 10 мая прямо с постелей взяты были Фрич, Сладковский, Гауч, Сабина и др., всего 8-10 руководящих лиц. Кроме них аресту подверглись и более умеренные элементы вроде Ф. Гавличка, Арбейтера и т. п. Эти аресты конечно нанесли движению сильный удар. Но и без них по мнению Фрича дело до восстания в Чехии не дошло бы (цит. соч., стр. 171–184).

В дальнейшем один из агентов Бакунина, а именно Аккорт, оказался героем ряда событий, которые привносят несколько новых и неизвестных штрихов в это и без того далеко не во всех деталях выясненное дело. Как рассказывает Пфицнер (цит. кн., стр. 146 ел.), 9 мая Аккорт явился Арнольду и Сабине и сообщил им, что оружие уже находится в пути, и что он должен немедленно выехать в Бреславль. При этом Аккорт передал им письмо от Лешака Дунина-Борковского, польского демократического депутата в венском и кремзирском рейхстаге, невидимому посвященного в план Бакунина (если все это сообщение не является выдумкою от начала до конца, а на нас оно производит именно такое впечатление). В первой части этого письма описывалась фантастическая организация европейской демократии, главные нити которой держали в своих руках якобы Бакунин, Мерославский, Ледрю Ролен, Маццини и Руге (достаточно этого смешения имен, чтобы признать весь этот рассказ апокрифом). Во второй части письма излагался план чешско-польской демократической Лиги и предлагался ряд улучшений в системе Бакунина: она говорила преимущественно о будущей богемской конституции и предназначалась для будущего временного правительства. Зашифрованная часть письма содержала имена польских офицеров, готовых вступить в чешскую армию и находиться в распоряжении ген. Дворницкого. (Таким образом выходит, что наряду с Бакуниным велась параллельная подготовка, и притом поляками). Аккорт и Сабина должны были признать, что Борковский хорошо знаком с богемскими делами. Дверницкий, как оказалось, уже знал о том, что в Бреславле имеется оружие. Из разговора с ним вытекало, что и он посвящен в план восстания о Богемии, которое по словам зашифрованной части письма Борковского должно было совпасть с восстанием во Львове, которое через Силезию, связалось бы с Прагой. Он советовал Сабине безотлагательно ехать в Дрезден, где его якобы ждет Телеки, так как соглашение с Венгрией важнее всего. Но произошедшие в ночь с 9 на 10 аресты и объявленное в Праге осадное положение сорвали все эти предприятия.

Аккорт успел бежать. Он уехал в Венгрию и добрался до Кошута, у которого собирался просить субсидии в 150.000 флоринов, обещая взамен устроить так, чтобы оружие из пражского арсенала попало в руки венгров, и чтобы Богемия и Моравия охвачены были восстанием. Каковы были результаты этих переговоров, ставших впрочем к этому моменту уже беспредметными вследствие разгрома пражских демократов, мы не знаем.

345

Тоже повидимому ответ на заданный вопрос.

Конечно Гельтман и Крыжановский приехали в Дрезден не только по делам, занимавшим Бакунина: у них, как у поляков, имевших повсюду связи и интересы в Европе, были более широкие задачи. Но Бакунин прав в том отношении, что ко всем вопросам они подходили под углом зрения борьбы за освобождение Польши. Однако чешским восстанием они интересовались очень сильно. По их мнению это восстание, вспыхнув в момент ожесточенной схватки между австрийским правительством и революционной Венгрией, могло нанести смертельный удар австрийской империи и этим косвенно дать толчок революционному движению в Германии. К моменту их приезда в Дрезден в начале апреля там находились Г. Стража и Фрич, которые независимо от Бакунина и дрезденских демократов уверяли их в готовности чехов к бунту. Во время собеседования с Бакуниным Крыжановский и Гельтмаи по их словам указали ему на сложность, а потому и непрактичность задуманного им организационного плана и предложила его изменить (к сожалению в их докладе не указывается, в каком именно направлении); вместе с тем было условлено, что впредь инструкции эмиссарам. будут ограничиваться задачами пропаганды, причем молодежь будет удерживаться от преждевременных выступлений. По словам доклада Гельтман и Крыжановский настаивали также на непременном приезде в Дрезден Сабины и Арнольда, двух людей, которых они считали наиболее влиятельными среди чешских демократов.

346

О Дестере и Гекзамере см. выше, стр. 490; о Рейхенбахе см. том. III, стр. 499.

В докладе Гельтмана и Крыжановского рассказывается, что немецкие демократы готовы были на совместное выступление с ними, ожидая только вспышки в Богемии для того, чтобы подняться в Тюрингии, Саксонии и Силезии. А тем временем из Праги приходили самые утешительные вести о возросшем до крайности брожении, о близком прибытии Арнольда и Сабины и пр. В связи с этими известиями у Гельтмана и Крыжановского возникла по их словам мысль послать в Прагу Реккеля, для того чтобы тот лично проверил точность получаемых оттуда сообщений, познакомился на месте с революционными элементами и ускорил созыв совещания с названными деятелями. Если верить этому заявлению Гельтмана и Крыжановского, то последующая поездка Реккеля в Прагу вовсе не была случайной и состоялась не только по воле Бакунина или по инициативе самого Реккеля. Кроме вестей из Чехии получались также сведения о растущем брожении в Пруссии. 1 мая в Дрезден прибыли Дестер и депутат франкфуртского сейма Шлюттер, приехавший по его словам вербовать польских офицеров для предполагаемого восстания в южной Германии: он заявил об этом на собрании, на котором присутствовали Дестер, Гельтман, Крыжановский, Бакунин, Виттиг; при этом он уверял, что пославшая его демократическая фракция сейма стоит на почве права наций, в том числе поляков, венгров, славян, на самоопределение. На следующий день Дестер и Шлюттер уехали, не предвидя того, что через день в Дрездене начнется восстание.

347

Дювержье де Горан, Проспер (1798–1881) – французский журналист и политический деятель консервативно-либерального направления; сотрудничал в умеренно-либеральных газетах «Глобус», «Конституционалист», «Век»; в 1831 г. был избран депутатом, примыкал к доктринерам, но после разрыва между Гизо и Тьером примкнул к последнему, войдя в «левый центр». Был одним из вдохновителей банкетной кампания, приведшей к революции 1848 г., но, испуганный ею, занял в Учредительном собрании место на правой стороне. Его выступления в Законодательном собрании против Луи Бонапарта привели к его кратковременному аресту после государственного переворота и к высылке из Франции, куда он вернулся в 1852 г. Признав Третью Республику, он был сторонником консервативной политики Тьера. Был избран в Академию, но уже не играл политической роли.

348

Возможно, что в этих неприязненных отзывах Бакунина о предполагавшемся центральном органе германских демократов сказывается влияние А. Руге (хотя мы не знаем, переписывались ли бывшие приятели в это время). Дело в том, что в. марте 1849 г. в немецкой прессе началась неприятная полемика по поводу того, какой орган следует считать центральной газетой демократической партии «Реформу», выходившую до того в Берлине и имевшую в числе своих редакторов А. Руге, или же ту газету, о предстоявшем выходе которой объявил в печати новый Центральный Комитет демократической партии, избранный на берлинском съезде и состоявший из Дестера, Гекзамера и Рейхенбаха. Руге был этим объявлением страшно оскорблен. Бакунин в данном месте как будто выражает настроение Руге (см. заметку «Арнольд Руге» в «Сочинениях» Маркса и Энгельса, том 7, стр. 297–298).

349

Согласно показаниям Г. Страка и Э. Арнольда перед австрийской следственной комиссией Арнольд во время своей февральской поездки в Лейпциг к Бакунину беседовал с бывшими у него Дестаром и Гекзамером и в конце переговоров получил от Бакунина и Дестера поручение позаботиться о том, чтобы при возникновении революции в Германии началась также революция и в Богемии, а если это невозможно, то по крайней мере начались бы демонстрации в Богемии, чтобы помешать использованию австрийских войск в Германии. Недовольство Бакунина не вполне понятно; он видимо был недоволен тем, что Дестер и Гекзамер не давали Арнольду конкретных указаний, но это они естественно предоставляли Бакунину, имевшему с чехами более давние и тесные связи.

350

И в этих словах можно усмотреть влияние А. Руге, бреславльского демократа, находившегося в явной ссоре с ЦК Дестера и Гекзамера.

351

Т. е. восстание демократов и солдат Бадена под руководством Аманда Гегга 13 мая 1 849 года.

352

Интересно было бы произвести поиски в тогдашних немецких демократических газетах, получавших информацию от Дестера и Гекзамера: тогда можно было бы открыть несколько неизвестных до сих пор статей Бакунина, написанных вероятно преимущественно на темы о славянстве, о международной политике в смысле солидарности всех угнетенных народов против монархий, в частности о задачах австрийских, германских и славянских демократов и т. п.

353

На допросах австрийские следователи естественно интересовались вопросом о демократической пропаганде среди немецкого населения Австрии. Бакунин заявил, что слыхал о такой пропаганде, но не пожелал указать источника своих сведений. Одновременно он признал, что сам вел такую пропаганду, где только мог и где встречал подходящих людей. Так, когда его знакомые направлялись из Саксонии в Богемию или в пограничные местности, или когда кто-нибудь возвращался из пограничных местностей в Дрезден, он старался убедить их вести пропаганду в Богемии, для того чтобы, когда разразится восстание в Праге, богемские немцы не противодействовали ему, как это было в 1848 году. Впрочем он получал неблагоприятные и притом крайне редкие известия об этой пропаганде в немецких кругах, и первым человеком, сообщившим ему положительные вести об этом деле, был упомянутый выше венгерский агент Байер: при случайном свидании во время дрезденского восстания Байер сообщил ему, что он только что приехал из Тешена, и что там царит сильное возбуждение.

Демократическая пропаганда среди богемских немцев велась главным образом из соседней Саксонии, особенно эмиссарами «Отечественных союзов». Так имеются сведения, что такою пропагандою занимались Киндерман, основатель социального клуба в Лейпциге и руководитель тамошнего гимнастического общества. Карл Бидерман, товарищ Виттига по редакции «Дрезденской Газеты» Линдеман и член ЦК саксонской демократической партии Иеккель, которые в 1849 г. разъезжали по Богемии и устраивали там собрания. Киндерман даже чуть не подвергся аресту в городке Комотау, являвшемся тогда местным демократическим центром. Политика австрийского правительства, направленная к подавлению свободы во всех частях империи, налагала слишком большие тяготы на все население. Раздражаемое налогами, рекрутскими наборами, непрекращающимися войнами то с итальянцами, то с мадьярами, то с внутренними врагами, немецкое население Богемии было так же недовольно, как и другие национальности. Особенно глубокое брожение возбудил среди него новый рекрутский набор весною 1849 г. В таком же направлении действовал роспуск кремзирского рейхстага. Некоторые из левых депутатов, как д-р Карл Циммер, Ганс Кудлих и т. д., принуждены были скрываться от ареста; таким образом всюду в Германии, в частности в Саксонии, появились австрийские эмигранты, которыми разумеется спешили воспользоваться для постановки агитации среди австрийской демократии и в частности среди богемских немцев (см. в комментарии 244 рассказ о встрече Бакунина с Циммером в Дрездене). Начало назревать новое стремление: забыть прежние национальные распри и объединить свои усилия для совместной борьбы с наступающим абсолютизмом. В Комотау, в Теплице и в других северобогемских городках, населенных преимущественно немцами, начало проявляться оппозиционное настроение, подготовлявшее почву для саксонских демократических эмиссаров (его использовал и Реккель при своей майской поездке в Прагу).

Естественно, что Бакунин не мог упустить столь удобного случая для установления связей с демократически настроенными богемскими немцами, совместное выступление коих с чехами представлялось одним из основных условий успеха задуманной им революции. В этом отношении помощником ему служил Оттендорфер, который, сам будучи немцем, мог легче проникать в немецкую демократическую среду.

(Одним из помощников Бакунина по демократической агитации среди немцев и сближению их с славянскими революционерами был невидимому журналист Гефнер, бежавший из Вены после ее разгрома и поселившийся в Дрездене. В своей цитированной статье Б. Николаевский (стр. 109), не указывая впрочем источника своего осведомления, называет его одним «из ближайших помощников Бакунина по его революционной работе для Чехии» и одним из членов созданного Бакуниным «немецкого центра» (о котором: у нас также нет точных сведений). С другой стороны лично знавшая его Эмма Гервег в письме, которое мы ниже будем цитировать, называет Гефнера «правою рукою Бакунина в дрезденской истории» (Переписка Г. Гервега, стр. 288).

Оттендорфер помог и Г. Страке завязать связи с пражскими демократическими студентами из немцев. Наряду с чисто немецкими и чисто чешскими клубами, объединить которые не удалось даже в разгар реакции, начали возникать смешанные студенческие чешско-немецкие организации. Но и среди чисто национальных организаций стали выделяться такие, которые видели свою основную задачу не в культурной, а в политической работе: из немецких союзов таким была «Маркомания», а из чешских – «Чешско-моравское братство». Здесь-то и действовали бакунинские агенты и вербовщики. «Маркомания», основанная в мае 1848 г. и усиленная весною 1849 г. вступлением в ее состав закрывшейся «Монтании», приняла под влиянием новых пришельцев, а главным. образом под влиянием недовольства наступившей реакцией, радикальный, можно сказать республикански-революционный характер. Во главе ее стал Ганс Риттиг, и скоро Бакунин в лице этого землячества нашел ту немецкую радикальную группу, о которой он до тех тор только мечтал. Одновременно с этим И. Фрич побудил чешское умеренное землячество «Славия», которое также было основано а 1848 г., и во главе которого он стоял, преобразоваться в «Чешско-моравское братство» и сделать своим лозунгом «демократию и братство». Через посредство Фрича новая организация оказалась связанною с пражскими агентами Бакунина Геймбергером и Аккортом. Аккорт посвятил Фрича в план Бакунина, поехал с ним в Дрезден, и здесь Фрич стал агентом Бакунина в Чехии и примкнул к его заговору (см. комментарий 214). Поездка Фрича к Бакунину привела к организации в апреле 1849 года революционного комитета в Праге, состоявшего большею частью из студентов; в состав его привлечены были а качестве представителей немецкого элемента Риттиг, староста «Маркомании» и Оргельмейстер, староста «Вингольфии» (В своих цит. воспоминаниях Фрич (стр. 168), рассказывая о «Чешско-моравском братстве», говорит, что членами его были морав Бедрих, Бидерман, сам Фрич, медик Подлипский и пр. Все носили громкие клички, как например Мерославский, Робеспьер, Марат, Гарибальди, Кошут, Костюшко, Гусе, Жижка, Кромвель. Это был типичный студенческий кружок, в котором выпивали, распевали песни, были одушевлены наилучшими намерениями, но абсолютно не знали правил конспирации. Неудивительно, что полиция, вдобавок наверно имевшая в братстве своих агентов, была прекрасно осведомлена обо всех делах и замыслах его участников.).

Впрочем немцы привлекались к участию в задуманном движении не только Фричем, но и непосредственно Г. Стракою и Оттендорфером, который, как мы знаем, специально был отправлен Бакуниным в Прагу для основания революционного комитета из богемских немцев. С помощью за вербованного Риттига ему удалось привлечь ряд участников землячества «Маркомания», состоявшего из представителей различных районов немецкой Богемии, и эти прозелиты объявили себя вполне солидарными с задуманной Бакуниным революциею, хотя отдельных деталей его плана они не знали. «Маркоманы» взяли на себя важную задачу штурм ратуши и овладение ею; они на собственные средства накупили пороху и готовили патроны. Кроме студенчества Бакунин старался привлечь на свою сторону и представителей более широких слоев немецкой либеральной буржуазии в Богемии: с этою целью Оттендорфер и устроил ему свидание с Циммером, о котором говорится в «Исповеди» (см. ком. 244). Это ему также удалось, хотя Циммер, убедившись в слабости заговорщиков, поспешил (11 мая) уехать из Праги. Молодежь проявила больше решимости. Она не бросила дела и назначила выступление на 12, а затем на 14 мая (хотя Реккель настаивал на 6 мая). До выступления устроена была вечеринка, на которой заговорщики должны были подсчитать свои силы и принести клятву перед решительным шагом (она состоялась 8 мая и прошла очень оживленно). Накануне получено было письмо Бакунина от 4 мая, в котором он призывал пражан не медлить с выступлением, а на следующий день 9 мая начались в Праге аресты, разгромившие участников заговора. К суду привлечено было 22 немецких студента, многие из которых наряду с Циммером и Бакуниным приговорены были к смерти, замененной каторжными работами, и даже дававшие откровенные показания получили по 10–12 лет тюремного заключения. Гансу Кудлиху и Оттендорферу удалось бежать в Америку.

Как рассказывает Фрич в своих воспоминаниях (цит, соч., стр. 215–233), 31 декабря 1850 года на дворе Урсулинских казарм прочитан был приговор 24 членам немецких землячеств «Маркомания и «Прага» и их соучастникам, из коих 7 приговорены к смертной казни (замененной 15 – 20-летним заключением в каторжной тюрьме) – за участие в заговоре направленном к насильственному ниспровержению государственного строя в Австрии и к учреждению республики под руководством Михаила Бакунина и его эмиссара Августа Реккеля; другие были присуждены к 10–16 годам тяжких работ. Через неделю, а именно 7 января 1851 года, во дворе тех же казарм прочитан был приговор другой группе подсудимых по делу о заговор; причем 5 человек, в том числе Фрич, привлекший студентов к участию в деле, были присуждены к смертной казни через повешение, замененной им 15–20 годами каторги, а Фричу – 18 годами. Другие подсудимые по этому делу получили по 10–12 лет тюрьмы.

Риттиг успел бежать сначала в Швейцарию, а затем в Америку, где он позже вместе с Оттендорфером издавал газету «Staatszeitung».

354

Приблизительно то же Бакунин заявил и перед австрийской следственной комиссией. Его слова об объединении саксонской резолюции с чешской не должны де пониматься в том смысле, будто существовал какой-либо установленный план саксонской или вообще германской революции, будто назначен был срок выступления, намечены его места и т. п. Имелись лишь всюду революционные элементы, и вообще ожидалось, что рано или поздно революция вспыхнет. О революции говорилось везде, но ничего определенного, конкретного не было. Когда он побуждал своих сторонников готовить революцию, он имел в виду придать им больше энергии (Чейхан, прим. 225; «Материалы для биографии», т. II, стр. 451).

355

В то время как созданные под покровительством реакционного министра Бекка «патриотические союзы» не могли получить широкого развития, основанные демократами во главе с Р. Блюмом «народные союзы» (точнее «отечественные») скоро достигли цифры 400 и покрыли всю страну сетью организации, сыгравшей большую роль в майской революции 1849 года. В рабочих и горных районах они носили отчасти социалистический характер. Даже часть армии попала под влияние демократической организации. Вообще же по всей Германии демократические союзы насчитывали не менее 72.000 записанных членов, а гимнастические общества 62.000 членов. (См. также В. Hirschel – «Sachsens jungste Vergangenheit», Frеiberg, 1849).

356

Здесь снова крестьянский социализм Бакунина подсказывал ему верную революционную тактику, имеющую целью для торжества революции вырвать деревню или точнее ее революционные элементы из-под влияния реакции и подчинить их революционному руководству городов, движений которых, предоставленное самому себе и не связанное с крестьянством, обречено на поражение.

357

Иекель (Jaeckel) – немецкий писатель и политический деятель; саксонский демократ, член саксонской палаты депутатов; был вместе с Элькером вождем республиканского течения в «отечественных союзах». Рядом с «Отечественным союзом» они основали в Лейпциге особый республиканский клуб, который скоро соединился с дрезденским республиканским клубом. Иекель стал во главе ЦК «отечественных союзов», где резко боролся с умеренным направлением, возглавлявшимся Вуттке. Бакунин познакомился с ним в гостинице «Золотой петух», где собирались обыкновенно члены лейпцигского «Патриотического общества» (демократического). Бакунин продолжал встречаться с ним в Дрездене. Через него он между прочим проводил свою политику сближения славянских демократов с немецкими. Так через него, Реккеля и Шрека он предложил «Патриотическому обществу» в Дрездене выпустить воззвание с выраженим симпатии славянам, что и было сделано. Впоследствии Иекель за активное участие в майской революции принужден был бежать за границу.

В. Полонский прочитал здесь вместо «Иекель» «Реккель». Как могла произойти такая ошибка, непонятно. Всякий исследователь, знающий, что Бакунин был другом Реккеля и прекрасно к нему относился, обратил бы внимание на странность этого резкого отзыва о человеке, о котором в той же «Исповеди» несколькими страницами выше говорится совершенно иначе. Наконец всякий историк должен был бы удивиться тому, что Бакунин называет бежавшим человека, который был арестован даже раньше его остался в тюрьме (сначала Кенигштейнской, а затем Вальдгеймской) после увоза Бакунина в Австрию. Если бы В. Полонский хоть на минуту задумался над этою несообразностью, то от снова заглянул бы в оригинал «Исповеди» и увидал бы, что там ясно написано «Иекель» (по немецки). К сожалению он ввел таким образом в заблуждение немецкого переводчика «Исповеди» К. Керстена, который доверял Полонскому, и таким образом. ошибка В. Полонского стала теперь интернациональною. Но так как немецкий переводчик все-таки оказался внимательнее своего российского коллеги, то он сразу обратил внимание на несообразность этого отрицательного отзыва Бакунина о Реккеле, столь расходящегося с обычным отношением его к своему приятелю. И вот бедняга Керстен силится в огромном примечании 115 к своему переводу «Исповеди» (стр. 112) как-нибудь объяснить эту странность. Он объясняет резкий отзыв Бакунина якобы о Реккеле тем, что последний дал откровенные показания на допросах. Но если бы это было так, то почему в других местах той же «Исповеди» о Реккеле говорится в самом дружеском и теплом тоне? Но в конце Керстен, видимо не очень твердо стоящий на своей позиции, меланхолически замечает: «Как может Бакунин говорить о бегстве Реккеля в Лондон, это – загадка. Возможно, что здесь он спутан с Чирнером, или же мы имеем дело с простой опиской». Да, с опиской, только не Бакунина, а его биографа, беззаботного насчет фактов и не знающего сомнений.

358

Чирнер (Тширнер), Самуил Эрдман (1812–1870) – немецкий юрист (адвокат из Бауцена) и политический деятель; принимал участие в революции 1848 г. в качестве одного из наиболее популярных ораторов левой; был избран членом и вице-председателем 2-й саксонской палаты; во время майского восстания в Дрездене был избран во Временное правительство. После поражения дрезденского восстания уехал в Баден, где участвовал в майском революционном восстании. Бежал за границу, но позже вернулся в Германию. Умер в Лейпциге.

359

В показании от 19 сентября 1849 г. Бакунин перечисляет следующих своих знакомых в Дрездене: поляки Т. Дембиньский, А. Крыжановский, В. Гельтман, Ю. Андржейкович (всех их он знал еще по Парижу), далее румын из Валахии Василий Гика, проживавший тогда в Дрездене с женой, познакомившийся с Бакуниным через Андржейковича и собиравшийся уехать в Мальту (В «Деле против Бакунина» («Acta wider den Literat Bakunin»), оригинал которого находится в дрезденском архиве, а фотокопия (частичная) имеется в ИМЭЛ, в томе la сообщаются следующие полицейские сведения о Василии Гике: это был молодой боярин, в 1835 г. проживавший в Вене; в августе 1848 г. он снова находился в австрийской столице. Он вошел в соглашение с бывшим валашским господарем князем Александром Гикой. (Этот Александр Гика (1795–1862) был в 1834–1842 господарем Валахии, которую стремился освободить от русского и турецкого влияния, но вследствие своей двойственной политики лишился опоры в массах и был в 1842 г. смещен султаном, после чего жил в Италии). Василий Гика рисуется в полицейских донесениях как оппозиционер, горячая голова, богатый человек; после октябрьской революции он уехал из Вены. В Дрездене он повидимому вращался среди демократов. Познакомился и с Бакуниным, взглядам которого на будущность валашской нации не мог не сочувствовать. После начавшихся в Дрездене волнений он уехал через Мюнхен и Швейцарию в Марсель (справка венской городской комендатуры от 19 июля 1849 г.). Том la «Дела», стр. 70–73.

Л. Виттиг, и А. Реккель, капельмейстер и композитор Рихард Вагнер, депутаты саксонского ландтага Иекель из Лейпцига и Бетхер (Бетхер, Федер Карл (1815–1849) – саксонский политический деятель, демократ, по профессии адвокат в Лейпциге. Принимал активное участие в революционном движении 1848–1849 гг., в частности в сентябрьском возмущении в Хемнице и в майском восстании в Дрездене. Он был депутатом Франкфуртского парламента, в который избран был от Хемница. Во время баррикадных боев в мае 1849 г. в Дрездене был убит.) из Хемница. Кроме того он поверхностно знаком был с Чирнером и в день революции встретил Тодта (в действительности он знал Тодта еще с 1842 года). Среди своих «салонных» знакомых он называет графиню Чесновскую (Если эта Чесновская тождественна с тою Чесновскою, которая была близка к Шопену, посвятившему ей даже несколько своих произведений, и была вхожа к Жорж Занд, переписывавшейся с нею, то Бакунин легко мог знать ее еще по Парижу, где мог встречать ее или в окружении Жорж Занд или в польской колонии. Но установить это с точностью на основании источников, имевшихся в нашем распоряжении, нам не удалось. Поэтому мы высказываем это лишь в виде предположения, нуждающегося в дальнейшей проверке.)

Bce названные им знакомые бывали у него на квартире кроме Иекеля, которого Бакунин посещал у него на дому. С Гикою по словам Бакунина, политической связи у него не было. Бакунин конечно называет здесь не всех, например венгерца Байера (см. выше). Относительно Р. Вагнера он дает следующий отзыв: «Что касается Вагнера, я сразу признал в нем фантазера, и хотя с ним беседовал много о политике, но никогда с ним не связывался для совместных действий» («Красный Архив», 1. с., стр. 170–171; «Материалы», т. II, стр. 50).

Ввиду заявления Бакунина, что он много беседовал с Вагнером о политике, приобретают немалый интерес воспоминания Вагнера о знаменитом агитаторе. Разумеется к этим воспоминаниям нужно отнестись критически, так как Вагнер в политических и общественных вопросах плохо разбирался, был человеком чувства, а не мысли, в революцию и вообще политику попал, как большинство тогдашних обывателей, случайно и ненадолго; многое, что видел и слышал, понимал превратно и наверное передает слова Бакунина в многих случаях неточно. Тем не менее его сообщения при известном критическом подходе к ним представляют все же значительный интерес для характеристики тогдашних взглядов и настроений Бакунина. Во всяком случае эти сообщения свидетельствуют о том, какое впечатление Бакунин производил в то время на окружающих и как они оценивали его заявления и действия, а значит отчасти характеризуют ту среду, в которой ему приходилось действовать.

Рихард Вагнер познакомился с Бакуниным весною 1849 года во время репетиция 9-й симфонии Бетховена дрезденскою придворною капеллою под управлением Вагнера. «На генеральной репетиции, – рассказывает Вагнер, – тайно от полиции присутствовал Михаил Бакунин. По скончании концерта он безбоязненно прошел ко мне в оркестр и громко заявил, что если бы при ожидаемом великом мировом пожаре предстояло погибнуть всей музыке, мы должны были бы с опасностью для жизни соединиться, чтобы отстоять эту симфонию». Дальше Вагнер рассказывает о впечатлении, произведенном на него «этим необыкновенным человеком», которым он заинтересовался со времени его парижской речи 1847 года и о котором ему рассказывал Г. Гервег. Но когда Вагнер переходит к изложению мыслей Бакунина, мы не можем отделаться от впечатления, что автор «Мемуаров», писавший их примерно лет через 20 после событий бурного года, невольно привносит в свое изложение воспоминания, навеянные ему последующею деятельностью анархиста Бакунина 60-70-иx годов. Во всяком случае «Мемуары» Вагнера подтверждают, что среди тогдашних демократов Бакунин был одним из самых последовательных и крайних, хотя бы в качестве решительного крестьянского революционера.

Что Бакунин оказывал большое влияние на Вагнера (тогда и позже), это общеизвестно. Новейший русский биограф Р. Вагнера утверждает, что «влияние Бакунина на убеждения, мысли и жизненное поведение Вагнера несомненно» (А. Сидоров – «Р. Вагнер». Москва 1934, стр. 136).

Познакомил Вагнера с Бакуниным А. Рекель, к тому времени по словам Вагнера «совершенно одичавший», т. е. горячо увлекшийся революциею. «Когда я впервые увидел Бакунина у Рекеля, – рассказывает Вагнер, – в ненадежной для него обстановке, меня поразила необыкновенная импозантная внешность этого человека, находившегося тогда в расцвете тридцатилетнего возраста. Все в нем было колоссально, все веяло первобытной свежестью… В спорах Бакунин любил держаться метода Сократа. Видимо он чувствовал себя прекрасно, когда, растянувшись на жестком диване у гостеприимного хозяина, мог диспутировать с людьми различнейших оттенков о задачах революции. В этих спорах он всегда оставался победителем. С радикализмом его аргументов, не останавливавшихся ни перед какими затруднениями, выражаемых притом с необычайною уверенностью, справиться было невозможно». По словам Вагнера Бакунин отличался необыкновенною общительностью и в первый же вечер рассказал ему свою автобиографию. Из нее мы заимствуем только указание Бакунина на глубокое впечатление, произведенное на него сочинениями Ж.-Ж. Руссо. Ответственность за это несколько неожиданное сообщение приходится целиком возложить на Р. Вагнера.

Указав далее на то, что Бакунин считал славянский мир наименее испорченным цивилизациею и ждал от него возрождения человечества, Вагнер продолжает: «Свои надежды он основывал на русском национальном характере, в котором ярче всего сказался славянский тип. Основной чертой его он считал свойственное русскому народу наивное чувство братства. Рассчитывал он и на инстинкт животного, преследуемого человеком (ясно, что речь идет о классовом чувстве. – Ю. С.) – на ненависть русского мужика к его мучителям-дворянам. В русском народе по его словам живет не то детская, не то демонская любовь к огню, и уже Ростопчин построил на этом свой план защиты Москвы при нашествии Наполеона. В мужике цельнее всего сохранилась незлобивость натуры, удрученной обстоятельствами.

Его легко убедить, что предать огню замки господ со всеми их богатствами дело справедливое и богоугодное. Охватив Россию, пожар перекинется на весь мир. Тут подлежит уничтожению все то что, освещенное в глубину с высоты философской мысли, с высоты современной европейской цивилизации, является источником одних лишь страданий человечества. Привести в движение разрушительную силу – вот цель, единственно достойная разумного человека». И дальше: «Разрушение современной цивилизации-идеал, который наполнял его энтузиазмом. Он говорил лишь об одном: как для этой цели использовать все рычаги политического движения, и его планы нередко вызывали у окружающих веселые иронические замечания. К нему приходили революционеры всевозможных оттенков. Ближе всего ему конечно были славяне, так как их он считал наиболее пригодными для борьбы с русским деспотизмом. Французов, несмотря на их республику и прудоновский социализм, он не ставил ни во что. О немцах он со мной никогда не разговаривал. К демократии, к республике, ко всему подобному он относился безразлично как к вещам несерьезным. Когда говорили о перестройке существующих социальных основ, он обрушивался на возражающих с уничтожающей критикой… Устроители нового мирового порядка найдутся сами собой, говорил он нам в утешение. Теперь необходимо думать только о том, как отыскать силу, готовую все разрушить… Тем, кто заявлял о своей готовности пожертвовать собой, он отвечал возражением, производившим сенсацию, что не в тиранах дело, что все зло – в благодушных филистерах». Дальше Р. Вагнер, который сам был в политике законченным типом такого филистера (что видно и из его рассказа о Бакунине), подчеркивает, что несмотря на свои страшные речи Бакунин отличался «тонкою и нежною чуткостью», и что в нем «антикультурная дикость» сочеталась с «чистейшим идеализмом человечности». Пропуская его рассуждения на эту тему, мы отметим только одно его указание на политическую непрактичность Бакунина и на его беспочвенность в этой области. «Можно было подумать, что Бакунин является центром универсальной конспирации. Но вот выяснилось, что его практическая задача сводится лишь к замыслу вызвать новое революционное брожение в Праге, при чем вся надежда в этом отношении возлагалась на организацию нескольких студентов» (т. II, стр. 170–175). На самом деле, как известно, задачи Бакунина были тогда гораздо шире, но Вагнер, вообще стоявший в стороне от политики, об этом не знал. Рассказ Вагнера о второй поездке Бакунина в Прагу мы привели в комментарии 207.

360

Шнайде (настоящая фамилия Шнейдер), Францишек (1790–1850) – польский военный и политический деятель; в молодости вступил в армию Царства Польского, в 1830 г. был майором в полку конных егерей, во время революционной войны 1831 г. командовал конным полком и был произведен в генералы; по взятии Варшавы уехал а Париж, где принял активное участие в делах эмиграции. Имел отношение к подготовке восстания в Познани, и в 1847 г. был принят в члены Централизации Демократического Товарищества. В 1848 г. находился в Бреславле и Зальцбрунне; не принятый Дембинским в венгерскую армию, уехал в баварский Палатинат, где в мае 1849 г. был главным начальником над повстанческими отрядами и вследствие промедления был одним из виновников поражения, понесенного Мерославским 21 июня 1849 г., после чего уехал в Париж, где скоро умер.

361

В южно-германских повстанческих войсках участвовало много поляков и притом на командных постах. После Шнайде главнокомандующим революционных войск был Л. Мерославский; рейнско-гессенским корпусом волонтеров командовал поляк Руперт или Рауперт; начальником генерального штаба Раштаттской крепости был Корвин Вержбицкий, впоследствии осужденный на долголетнюю каторгу (просидел до 1855 г.); на неккарской линии отличились польские полковники Тобиан и Оборский; поляк Теофил Мневский, командовавший большим отрядом, был расстрелян пруссаками в Раштатте. Существовал особый немецко-польский легион во главе с Фрейндом.

362

Бакунин, как мы знаем, все время торопил своих пражских агентов ускорить приготовления к выступлению. С началом движения в пользу имперской конституции в Вюртемберге его настояния усилились. На допросе в Австрии он признал, что когда в Вюртемберге началось движение за признание имперской конституции, он послал Г. Страке письмо, в котором требовал от него ускорения подготовительных мероприятий, «ввиду того, что в Вюртемберге и Бадене все вплоть до войск готово к восстанию» (Чейхан, прим. 247; «Материалы для биографии», т. II, стр. 455).

363

О настроении в Праге Бакунин знал по письмам своих приверженцев. Он верил в близость революционного взрыва. На допросе в Саксонии Бакунин показал, что из газет и частных писем ему стало известно о публичном проявлении симпатий к мадьярам (крики «да здравствует Кошут!» при проходе венгерского полка), что предстоит государственное банкротство, что крестьянство недовольно, а рекрутский набор вызывает всеобщее негодование, что мадьяры одерживают победы над австрийскими войсками, а вступление русских в австрийские пределы должно вызвать всеобщее неудовольствие. «Из этих данных, – резюмирует он, – я заключал о близком восстании в Чехии, тем более что предвиделось примирение между богемскими немцами и чехами» («Прол. Рев.», I. с., стр. 178; «Материалы», том II, стр. 117).

364

Бакунин дал Рекелю письмо к Сабине и Арнольду, а также записку к Фричу и братьям Страка (то и другое напечатаны у нас в томе III, стр. 397 и 398). По словам Бакунина Рекель хотел на время выехать из Дрездена, так как предвиделось, что с роспуском сейма правительство начнет применять репрессии, а Рекель был под судом за революционное воззвание к солдатам. Но поехать именно в Прагу наверное убедил его Бакунин, как это впрочем и вытекает из слов «Исповеди». На допросе в Саксонии Бакунин показал: «Так как главное мое стремление направлено к тому, чтобы объединить славян и немцев с мадьярами и, когда они объединятся, победить с помощью их австрийскую и русскую армии, освободить Польшу и разрушить Австрию, разложив ее на отдельные самостоятельные национальности, которые сами изберут себе подходящее государственное устройство, то поездка Рекеля в Прагу явилась как нельзя более кстати, давая мне возможность при посредстве Рекеля столковаться по поводу моих планов с Сабиной и неназванным (т. е. Арнольдом, которого Бакунин не хотел тогда еще называть. – Ю. С.), ибо я имел основания надеяться, что Сабина и неназванный будут преследовать одинаковые со мною тенденции». По дальнейшим словам Бакунина Рекель должен был рассеять недоразумения между немецкими и чешскими демократами и разъяснить, что немецкая демократия в отличие от 1848 года будет солидарна с революционным выступлением чехов против австрийского правительства. Давая Рекелю рекомендательные письма, Бакунин хотел помочь выполнению его давнишнего желания: лично удостовериться в основательности расчетов на близость движения в Богемии и попытаться в интересах этого движения привести к согласию и совместному действию немецкую и чешскую демократию («Прол. Рев.», I. c., стр. 172–183; «Материалы», том II, стр. 114–123). Сам Рекель в своих воспоминаниях рассказывает об этой своей поездке следующее:

«Во время своего тайного проживания в Лейпциге он (Бакунин-Ю. С.) собрал вокруг себя кружок по большей части чешских студентов, которые: с полным самоотречением взирали на него как на своего учителя и беспрекословно следовали его словам. С их помощью он задумал вырвать Богемию из того состояния уныния и спячки, в которое она впала после злополучных и совершенно лишенных плана июньских боев истекшего года. Но его нетерпение заставляло его считать уже достигнутым то, на что он только надеялся и к чему только стремился, и он с твердой уверенностью ждал в кратчайшем времени всеобщего восстания в Богемии. А при тогдашнем положении вещей в Германии представлялось весьма важным предотвратить всякое изолированное выступление, и вот почему Бакунин без труда убедил меня съездить в Прагу и переговорить с местными деятелями, к которым он дал мне незапечатанные письма о том, чтобы оторочить по возможности тамошнее восстание до того времени, когда идущие быстро к развязке дела в Германии позволят надеяться на то, что движение сразу примет всеобщий характер.

«Но в Праге я нашел положение совершенно отличное от того, которое было мне нарисовано. Чехи и немцы противостояли друг другу более враждебно, чем когда-либо. Падение Вены в октябре прошлого (1848) года не только не переживалось как общий удар, но даже рассматривалось чехами с известным удовлетворением как возмездие за их июньское восстание, оставленное немцами на произвол судьбы. Равным образом и великая борьба в Венгрии не встретила среди чехов того сочувствия, которым горели мы, немцы, ибо там на него часто смотрели только как на попытку мадьяр сохранить свое владычество над славянскими народностями Венгрии…

«Вместо мощного, широко разветвленного союза, во главе которого воображал себя Бакунин и с помощью которого он мнил себя в состоянии привести в движение могучие силы, я едва нашел какую-нибудь дюжину весьма юных людей, которые при всей своей экзальтированной фантазии не могли ни на минуту обманываться насчет своего бессилия. Я беседовал с отдельными лицами, на которых они мне указывали как на склонных при удобном случае к насильственному возмущению, встречал подчас и добровольную готовность на жертву, но одновременно все больше убеждался в правильности моего первого впечатления от положения вещей. По утверждению проницательных патриотов требовались еще по меньшей мере месяцы для того, чтобы доставить настолько широкое распространение тому взгляду, что только солидарное действие германской и австрийской демократии способно поставить преграду растущей реакции, чтобы от него можно было ожидать перехода к делу. Австрийское правительство вскоре после того своим жестоким преследованием всех тех, кто во время моего кратковременного пребывания в Богемии поддерживал со мною сношения, ясно показало, сколь необеспеченным оно себя чувствовало и какой страх внушала ему даже отдаленнейшая попытка вызвать народное возмущение» (Рекель, цит. соч., стр. 144–146).

365

Рекелю не нравилась роль бакунинского агента. Отчасти поэтому, а отчасти потому, что он не считал этого нужным, он не отдал бакунинских писем, а только показывал их при нужде и увез с собою обратно в Дрезден, что впоследствии повредило как ему лично, так и всем подсудимым по пражскому делу (показания Рекеля в Кенигштейне 18 июня 1850 г; см. Чейхан, прим. 251; «Материалы», т. II, стр. 188).

Как сообщает в своих воспоминаниях А. Рекель (стр. 200), он забыл уничтожить два письма, данные ему Бакуниным (в Праге он их не отдал адресатам, а лишь предъявлял). Когда он был 7 мая 1849 года захвачен под Дрезденом правительственными солдатами, эти письма были найдены у него при личном обыске. В бакунинских письмах никаких имен не фигурировало, но в карманной книжке Рекеля, также у него отобранной, оказались записанными имена многих известных пражан. Саксонское правительство поспешило сообщить эти сведения австрийскому. Эти записи отчасти помогли австрийскому правительству распутать известное дело о заговоре с целью вызвать революцию в Богемии. Следователь фон Гок, которому было поручено это дело, страшно раздул его. Он приезжал и в Дрезден допрашивать по этому делу Бакунина и Рекеля. Последний позже сильно раскаивался в том, что вступал в разговоры с этим инквизитором, который разумеется использовал показания, данные Рекелем в целях оправдания арестованных, для ухудшения их участи.

Сначала Рекель на допросах отрицал свои встречи с пражскими революционерами, но затем признал встречи с д-ром Бруна (Эдуард Бруна, доктор философии, был преподавателем Нейштадтского лицея.) и И. Фричем. К последнему привел его Г. Страка в день его отъезда в Дрезден, т. е. 5 мая. Интересуясь движением в Богемии, он, Рекель, поехал в Прагу для того, чтобы подготовить ожидавшуюся там революцию и обсудить со своими единомышленниками те меры, какие надлежало предпринять для успеха этой революции. Он признал, что знал об отношениях Густава Страка к Бакунину и что по прибытии в Прагу вошел в сношения с ним и его братом Адольфом, а затем и с доктором Циммером, с которым познакомился у Бакунина в Дрездене; он обращался также к д-ру Бруна, Карлу Сладховскому, И. Фричу и Э. Арнольду, особенно же старался повлиять на Бруна и Сладховского, чтобы привлечь их к участию в революции, и стремился убедить д-ра Бруна отдать на революционные цели находившиеся в его руках деньги польских легионов. Далее он признал, что посетил Сабину, передал ему поручения Бакунина и убеждал его принять активное участие в предстоящей революции, необходимые мероприятия для успеха которой он с ним обсуждал; он настаивал также на том, чтобы начинать революцию в Праге как можно скорее. Рекель заявил наконец, что при взрыве революции Бакунин лично приехал бы в Прагу, а он, Рекель, остался бы в Праге и присоединился бы к революции, если бы она не началась раньше в Дрездене и не принудила его вернуться туда. Выехал Рекель из Праги 5 мая, а 6 приехал в Дрезден, где свиделся с Бакуниным.

По-видимому при встрече в Дрездене обоим им в обстановке восстания было не до подробных разговоров, так что Бакунин о работе Рекеля в Праге ничего особенного не узнал, но услышал от него, что в Праге все идет хорошо. Рекель при встрече с Бакуниным будто бы сказал ему: «Сегодня в Праге вспыхнет восстание». Но Бакунин заявил, что он не припоминает таких слов Рекеля. Да и сомнительно, чтобы после вынесенных из Праги неблагоприятных впечатлений, Рекель мог даже в порыве энтузиазма сказать такие слова (Чейхан, прим. 275 и 277).

366

Циммер, Карл-австрийский политический деятель; родился в Чехии, был врачом по профессии; принял активное участие в революции 1848 г.; был избран от города Тешена депутатом в австрийский учредительный рейхстаг, где сидел на левой стороне. Выдвинулся в октябрьские дни, когда поддерживал крайнюю революционную фракцию. Был также членом франкфуртского парламента. Неоднократно подвергался преследованиям. 11 мая 1849 г. накануне задуманного выступления уехал из Праги. Через Дрезден поехал во Франкфурт, где участвовал в заседаниях парламента до конца. В Берлине был арестован в марте 1850 года, выдан Австрии и приговорен по процессу Бакунина к смертной казни, замененной ему 15-летним тюремным заключением.

На допросе в Австрии Бакунин признал, что имел свидание с Циммером при проезде последнего через Дрезден в апреле 1849 года. О присутствии его в Дрездене он узнал от Оттендорфера, который и привел его к нему. Так как Циммер был родом из Богемии и принадлежал к демократам, то для Бакунина он представлял естественно значительный интерес. После беседы об общем положении Богемии Бакунин задал Циммеру вопрос, как стали бы себя держать богемские немцы в случае восстания в Праге: остались ли бы они нейтральными или, как это было в 1848 году, стали бы ему противиться? Так как Циммер выразился о чехах с величайшей антипатиею, указывая на то, что ждать от них революционных выступлений не приходится, то Бакунин пустил в ход все свое красноречие, чтобы побороть эту антипатию и склонить Циммера к примирению с чехами и к согласованной деятельности с ними. В конце концов Циммер поддался убеждениям Бакунина и заявил, что в случае чешского восстания в Богемии немецкие демократические круги также присоединятся к движению, и что он сам постарается повлиять на них в этом смысле. Показание самого Циммера, совпадая во всем существенном с вышеизложенным, отличается от него умолчанием о том, что первоначально Циммер будто бы возражал против совместных действий с чехами и согласился на них лишь после горячих убеждений Бакунина («Материалы для биографии Бакунина», т. I, стр. 74–75 и 83–84). Пфицнер (цит. кн., стр. 183 сл.) высказывает предположение, что Циммер по собственной инициативе пришел к Бакунину, о котором в Чехии тогда столько говорили, и с которым он хотел выяснить вопрос о возможности совместных действий.

367

Явный ответ на вопрос.

368

Саксонский лангдтаг был распущен 30 апреля 1849 г. министерством Гельда-Бейста, сменившим 24 февраля 1849 г. мартовское либеральное министерство Брауна-Оберлендера. Когда король отказался признать имперскую конституцию, принятую 12 апреля Франкфуртским парламентом, то и второе министерство подало в отставку. Вместо него назначено было открыто-реакционное министерство Чшинского– Бейста. (Кстати В. Полонский в томе I своих «Материалов для биографии Бакунина», приводя на стр. 403 письмо этого премьер-министра к графу Нессельроде, во-первых называет его Чинским, а во-вторых объявляет его «неким доктором Чинским» (стр. 402). Это характерно для названного «исследователя» и его «научных» приемов.)

1 мая начались уличные демонстрации и волнения. Городская администрация, гражданское ополчение и рабочий союз высказались за принятие конституции, но король отверг все домогательства населения. 3 мая городские гласные избрали комитет защиты, позже превратившийся в комитет безопасности. В тот же день произошло кровавое столкновение между толпою, осаждавшею арсенал, и войсками, после чего началась постройка баррикад. Король обратился за помощью к Пруссии, но, не дожидаясь прибытия прусских солдат, бежал 4 мая из Дрездена в крепость Кенигштейн, после чего власть перешла к революционерам. Активное участие рабочих в выступлении придало ему республиканский характер.

369

На допросах в саксонской комиссии Бакунин показал, что вместе с В. Гикою и Ю. Андржейковичем собирался после роспуска саксонского сейма покинуть Дрезден, так как не чувствовал себя там в безопасности и ожидал от правительства репрессий по адресу иностранцев. Он намеревался якобы уехать в Швейцарию, а оттуда во Францию. Он не только сам не принимал участия в подготовке майского выступления, но даже его знакомые и друзья еще в четверг 3 мая не верили а какое-либо массовое движение. «Здесь я должен по правде сказать, что вообще саксонская демократия мне представлялась очень добродушной и все лейпцигские демократы мне представлялись более тщеславными, чем опасными, так как они много о себе воображали ввиду их речей в клубах и в силу презрительных воззрений на другие немецкие страны и тешились мыслью, что Саксония-весьма демократическая страна».

Р. Вагнер в своих воспоминаниях подтверждает, что вначале Бакунин не придавал серьезного значения дрезденской сумятице. Вагнер, шатаясь по городу 3 мая, неожиданно встретил Бакунина на улице. «В черном фраке с неизбежной сигарой во рту он бродил открыто по городу среди запруженных улиц. Я был уверен, что дрезденские события должны его наполнять восторгом. Оказалось, что я ошибся. В принимаемых населением мерах защиты он видел только признаки детской беспомощности. При этом для себя лично он усматривал только одно удобство, возможность не прятаться от полиции и спокойно выбраться из Дрездена. Дело не казалось ему настолько серьезным, чтобы побудить его принять в нем личное участие». Бакунину казалось, что дрезденцы действуют недостаточно энергично. «Он ясно видел, что пруссаки готовятся к хорошо обдуманному наступлению, и полагал, что необходимо выработать соответствующие стратегические меры, чтобы встретить их готовыми к бою. А так как восставшим саксонцам недоставало солидных воинских сведений, то он настойчиво предлагал призвать опытных польских офицеров, находившихся в Дрездене. Все с ужасом отшатнулись от этого плана. Чего-то ждали от находившегося при последнем издыхании союзного правительства во Франкфурте. Стремились идти по старому легальному пути, держаться принципов парламентаризма» (т. II, стр. 180, 1 82).

В докладе Гельтмана и Крыжановского, который в этом отношении является абсолютно заслуживающим доверия документом, также говорится, что 3 мая, в начале революции, первою мыслью Бакунина на совещании с ними было оставить Дрезден и на чешской границе дожидаться известий из Праги или возвращения оттуда Рекеля, так как в успешность дрезденского движения он не верил. Но поляки воспротивились отъезду на Дрездена, ожидая присоединения других немецких областей и опасаясь, что их отъезд в такой момент вызовет деморализацию в рядах демократов.

Тодт Карл Готлиб (1803–1852) – немецкий юрист и политический деятель либерального направления; был бургомистром и судьею в Адорфе (Саксония); с 1836 по 1848 год был умеренно-либеральным депутатом саксонского ландтага, лидером оппозиции до мартовской революции, саксонским королевским тайным советником, в 1848 году был доверенным лицом либерального правительства в Союзном сейме; во время революции 1848 г. был членом Предварительного парламента. Чтобы скомпрометировать его, правительство Саксонии поручило именно ему, единственному прогрессивному сановнику, роспуск саксонского сейма 30 апреля 1849 года. Это не помешало ему через несколько дней войти в состав Временного правительства в Дрездене во время майского восстания. После подавления его бежал через Франкфурт за границу. Умер в Рисбахе, под Цюрихом. С Бакуниным был знаком еще с 1841 г., когда познакомился с ним через А. Руге.

О Чирнере см. комментарий 236.

370

Из Дрездена были разосланы во все стороны гонцы с просьбою о помощи, но последняя не была оказана восставшей столице в достаточной степени. Поскольку восставшему Дрездену была оказана действительная подмога, она исходила от рабочих, которые вообще играли главную роль в выступлении. Так из Хемница пришли отряды механиков, а также отряд горнорабочих, привезших с собою даже 4 небольшие пушки. Рабочие же дрались на баррикадах до конца.

371

О мотивах своего участие в Дрезденской революции Бакунин на допросах в Саксонии показал: «Я принял участие в саксонском восстании главным образом потому, что усматривал в нем противодействие прусскому влиянию, а вместе с тем, так как русская политика влияет на Пруссию, то и русскому влиянию. А так как моя деятельность преимущественно была направлена против России (читай: царизма.-Ю. С.), то мне казалось, что и эта революция соответствует моему стремлению уничтожить или по крайней мере ослабить влияние России на Германию. Поэтому я сочувствовал этой революции. К этому присоединилось, как я позднее подробнее изложу, и то, что многие мои знакомые принимали участие в этом восстании, а отсутствие денег препятствовало моему отъезду; равно и желание быть поближе к Богемии привязывало меня к Саксонии».

Вот как он согласно его рассказу попал в дрезденскую ратушу. Четверг 3 мая он частью провел в обществе своих знакомых: Андржейковича, Гики, Крыжановского и Гельтмана (с первыми двумя в тот вечер он пил чай у графини Чесновской, своей салонной знакомой), а частью у себя на квартире. Все вышеназванные лица были якобы того мнения, что следует уехать из Дрездена на следующий день, но кроме Гики им не хватало денег. На следующее утро 4 мая, направляясь к Крыжановскому, Бакунин встретил на улице Тодта; последний был изумлен серьезным характером, который неожиданно приняло движение, и сказал, что идет в ратушу узнать о ходе дел. Через некоторое время Бакунин снова столкнулся на улице с Тодтом и обменялся с ним несколькими незначительными словами. Дальше по дороге он встретил Р. Вагнера, который направлялся в ратушу и позвал с собой Бакунина. Там он услышал, как Чирнер с балкона ратуши держал к народу, требовавшему взятия цейхгауза, речь, в которой сообщал, что сейчас ведутся переговоры с военными властями о передаче цейхгауза, что в Бреславле вспыхнуло восстание и т. п. Тогда Бакунин прошел в большой зал заседаний ратуши, где увидал Тодта, Чирнера, Кёхли (тоже старый знакомый по Дрездену в 1842 г.), Вагнера, д-ра Рихтера (тоже знакомый по Дрездену 1842 г.), д-ра Минквица и Гейнце. Тодт представил ему Гейнце как главнокомандующего революционными силами. После того Бакунин несколько раз на дню заходил в ратушу, но при избрании Временного правительства не присутствовал. С Гейбнером он познакомился только на следующий день. По приглашению Чирнера Бакунин решил остаться в Дрездене и принять участие в обороне города, после чего отправился обедать к Чесновской (у графини Чесновской Бакунин бывал повидимому ежедневно). В пятницу вечером Чирнер сказал Бакунину, что необходимо занять цейхгауз, и спросил, нет ли у него знакомого поляка, который мог бы руководить атакой на цейхгауз, так как подполковником Гейнце были недовольны. Бакунин нашел поляка, но из этого ничего не вышло. Утром 5 мая Чирнер снова обратился к Бакунину, прося его найти польских военных, способных руководить боевыми действиями повстанцев. Тогда Бакунин обратился к Гельтману и Крыжановскому, которые согласились на сделанное им предложение. Бакунин привел их с собою в ратушу к Временному правительству. «С этого момента начинается мое собственное деятельное участие в восстании и бое, которое однако меняло свой характер в каждый отдельный день» («Красный Архив», I. с., стр. 172–176).

Судя по «Исповеди», Бакунин 4 мая играл более активную роль, чем он показывал в комиссии.

Гельтман и Крыжановский в своем докладе Централизации также сообщают, что приглашение Временного правительства взять на себя руководство боевыми операциями было им передано через Бакунина. Через него же на следующий день они получили приглашение явиться для личных переговоров с Временным правительством в ратушу. В полдень 5 мая они приступили к работе, пригласив себе в помощь своего земляка Голембиовского, которого они считали знатоком уличного боя. Это и был тот третий польский офицер, имени которого Бакунин якобы не знал, а вернее не хотел назвать.

О Кёхли, Минквице см. том III, стр. 441 и 547, 555.

Рихтер, Герман Эбергард Фридрих (1808–1876) – немецкий ученый и политический деятель демократического направления. Закончив медицинское образование в Лейпциге, в 1833 г. переехал навсегда в Дрезден, где с 1837 г. был профессором терапии в медико-хирургической академии. В 1842 г. Бакунин встречал его у Руге. Рихтер участвовал в революции 1848 г., был членом городского совета в Дрездене; принимал участие в дрезденском восстании, был привлечен к суду и лишен профессуры, после чего занимался частной врачебной практикой и работою в области медицинской литературы.

372

О хаосе, царившем в революционных рядах, говорят многие очевидцы и участники майских событий. Рекель в своих воспоминаниях пишет по этому поводу: «Чтобы в короткое время рассеять такой хаос, внести в него порядок и превратить его в точно действующий организм, для этого требовался революционный гений, какового среди членов Временного правительства не имелось. Гейбнер, «благородный демократ», как его называла даже реакция, ясный ум и вместе с тем милосердный и совестливый судья, по своему мягкосердечию радостно отдал бы собственную жизнь за всякую жертву, какой требовала эта борьба как от той, так и другой стороны, но именно вследствие этой мягкости не мог проявить той необходимой в подобных случаях железной твердости, которая считается с человеческими жизнями столько же, как с шахматными фигурами. Тодт с первого же дня находился в страшнейшем противоречии с самим собою и оставил Дрезден уже в день моего прибытия (т. е. 6 мая. – Ю. С.), для Того чтобы во Франкфурте добиваться посредничества центральной власти. Наконец Чирнер, даровитый адвокат и оратор, не обладал тою способностью точно схватывать вещи и тем самоотречением, без которых даже самая способная голова не в состоянии разобраться в подобном положении. Исполненный доброй воли, ни один из этих трех людей не обладал безоглядною решимостью довести до благополучного конца это дело любою ценою, а потому они и не оказались способными добиться этого» (цит. соч.,-стр. 150–152).

373

Насчет роли, сыгранной Бакуниным в дрезденском восстании, существуют самые противоположные отзывы. Преобладают впрочем положительные. Создалась даже легенда, сильно преувеличивающая тогдашнюю деятельность Бакунина и приписывающая ему исключительную и руководящую роль, какая в действительности ему не принадлежала да и не могла принадлежать в силу его иностранного происхождения, особенно русского, малой популярности среди незнавших его масс и т. д. Даже отзыв Маркса-Энгельса в «Революции и контр-революции в Германии» является несколько преувеличенным и придающим Бакунину больше значения в вооруженной борьбе, чем он имел на деле. В этой брошюре после указания на то, что силы инсургентов рекрутировались главным образом среди рабочих окрестных промышленных районов, сказано: «Они нашли спокойного и хладнокровного вождя в русском эмигранте Бакунине» (Маркс – «Собрание исторических работ», Спб. 1906, стр. 388; Маркс и Энгельс – «Сочинения», том 6, стр. 103). Напротив Стефан Борн, бывший член «Союза коммунистов» и основатель общегерманского союза «Рабочее Братство», 8 мая сменявший Гейнце на посту главнокомандующего революционными силами, в своих воспоминаниях («Erinnerungen eines Achtundvierzigers», Лейпциг 1898, цитируем по третьему изданию, стр. 171–175 и 226–233) выражается о Бакунине и о его роли в Дрездене совершенно иначе. Впрочем отзывы Борна носят настолько пристрастный характер, что невольно наводят на подозрение: невидимому Борн просто сводит личные счеты с человеком, которого он не любил и не понимал никогда, и верность которого своим революционным стремлениям до конца являлась как бы живым упреком Борну, разбившему своих старых демократических идолов. Замечательно, что и Бакунин в «Исповеди» ни одним словом не упоминает о Борне и об его участии в дрезденском восстании. Думать, что Бакунин не называет Борна в силу усвоенного им принципа не выдавать никого, не приходится, ибо во-первых Борн из Германии бежал, а во-вторых об его прикосновенности к восстанию все правительства были прекрасно осведомлены. Очевидно между этими двумя людьми существовала органическая, непримиримая вражда.

Впервые Борн, вращавшийся тогда в окружении Маркса, встретился с Бакуниным в Брюсселе (1847–1848 г.). «Этот страшный революционер, – пишет Борн, основоположник нигилизма и анархизма, в сущности был шестипудовым, наивным ребенком, enfant terrible'eм, если угодно, но все же enfant… И при этом он всегда оставался человеком из хорошего общества, джентльменом. Я в течение некоторого времени сноса свиделся с ним в Берне после его побега из сибирской ссылки. Со времени наших встреч в Лейпциге и Дрездене прошло добрых 15 лет. Бакунин выглядел совершенно не изменившимся. Он сделался только несколько подвижнее, живее в движениях, беспокойнее». Далее Борн сообщает, что в Берлине они в 1848 году встречались довольно часто (тут он между прочим рассказывает, как Бакунин в кафе варил для демократической компании пунш по русски – отрыжка московской жизни). Встретились они снова в Лейпциге, а затем в Дрездене. Когда Борн был назначен главнокомандующим революционной армии вместо Гейнце, попавшего или сдавшегося в плен, он в ратуше встретил «Михаила Бакунина, который должен был быть повсюду, но здесь, как и во всех прочих местах, где требовались не слова, а дело, был совершенно лишним… Я только заметил, что он сильно стеснял заседавших в ратуше членов Временного правительства, так как во все вмешивался и ко всему подходил с неверной точки зрения». Далее Борн делает впрочем верное замечание, указывающее на глубокое отличие членов Временного правительства от Бакунина, этого бродячего революционера-космополита: «это были либеральные немецкие мещане, взявшие на себя свои опасные функции наверно не без внутренней борьбы и вполне сознававшие свою ответственность; но Бакунин! Он мечтал об основании великой панславистской республики, которая от саксонской границы… простиралась бы на всю Азию» повсюду установила бы русское общинное землевладение и этим освободила. бы весь мир». И дальше Борн пускается на прямую инсинуацию: «Этот русский, абсолютно не замечавший и не понимавший действительных. отношений, среди которых он жил в Германии, естественно не имел в Дрездене ни малейшего влияния на ход вещей. Он ел, пил и спал в ратуше – и это все… С наступлением ночи он выпил и закусил, затем улегся на заготовленный матрац и захрапел, в то время как я условливался с Гейбнером о том, что делать завтрашний день» (стр. 228). Это происходило 8 мая. А сколько ночей до этого Бакунин не спал, об этом Борн умалчивает. Даже самый арест Бакунина Борн объясняет тем, что тот всюду лез без нужды и увязался за Гейбнером (стр. 233). Единственным оправданием этих выходок Борна могло бы служить его полное незнакомство с действительным ходом восстания в первые дни. Но годится ли здесь такое объяснение?

Напротив отзыв Маркса о роли Бакунина в Дрездене очень похвален. Допустим, что Маркс преувеличил роль Бакунина в Дрездене. Но это во всяком случае показывает, что в 1852 г., когда он писал эти строки, он вовсе не относился враждебно к Бакунину и не клеветал на него, сидящего в крепости, как впоследствии думали Герцен и Бакунин (кстати, не знавшие об этих статьях Маркса, напечатанных в американском журнале «Трибуна») и как за ними повторяли противники Маркса.

Вокруг имени Бакунина в связи с дрезденскими событиями создалась легенда: ему приписывали самые решительные меры вроде приказа поджигать дома для защиты города и т. п. Между прочим рассказывали, будто он советовал дрезденцам поставить на городские стены Мадонну Рафаэля и уведомить об этом прусских командиров с предупреждением, что, стреляя по городу, они рискуют испортить бессмертное произведение искусства. Немцы дескать zu klassisch gebildet («Получили слишком классическое воспитание»), чтобы позволить себе стрелять по Рафаэлю. Когда Бакунина русские товарищи однажды спросили, поступил ли бы он также и тогда, когда пришлось бы защищаться от русской армии, он по рассказу З. Ралли ответил: «Ну, брат, нет! Немец – человек цивилизованный, а русский человек – дикарь, он и не в Рафаэля станет стрелять, а в самую как есть в Божию матерь, если начальство прикажет. Против русского войска с казаками грешно пользоваться такими средствами, – и народ не защитишь и Рафаэля погубишь!» Но эти шуточные слова отнюдь нельзя истолковывать а смысле подтверждения легенды.

При защите Дрездена Бакунин проявил поразительное хладнокровие и непоколебимую решимость, которые сделали его имя на долгие годы пугалом для саксонских филистеров, но в то же время способствовали преувеличению его действительной роли в дрезденском восстании.

Шинке в своей докторской диссертации «Der politische Charakter des Dresdener Maiaufstandes 1849», Halle 1917, стр. 37, называет легендою утверждение литературы о майском восстании (кроме мемуаров Борна) о том, будто члены Временного правительства были марионетками в руках Бакунина, диктаторски господствовавшего над Временным правительством, всех терроризовавшего и стремившегося к водворению всеобщей европейской республики. В этом он прав. Но он пересаливает, когда вслед за Борном силится представить роль Бакунина в восстании как совершенно ничтожную и второстепенную.

Эту слабую сторону Шинке отмечает и с нею не соглашается Курт Мейнель, автор недавно появившейся биографии Гейбнера («Otto Leonhard Heubner», Leipzig 1928, стр. 207 сл.). На основании официальных протоколов Мейнель устанавливает, что Бакунин явился в ратушу не сам, а по приглашению Чирнера, 4 мая, приведя с собою Гельтмана и Крыжановского. 5 мая он отказался занять пост главнокомандующего взамен Гейнце, что ему предлагал Чирнер, и т. д. Но Бакунин согласился вместе с обоими названными поляками руководить общими военными операциями из ратуши. По показанию Гейбнера «с этого дня Бакунин фактически пользовался полною и неограниченною властью в деле руководства военными операциями; думаю, что наиболее подходящим было бы назвать его начальником генерального штаба. Из ратуши он руководил боем, сообщал свои решения Чирнеру, который передавал их главнокомандующему Гейнце (а позже Берну)». 5 мая он составил вместе с поляками «(Регламент) распорядка на баррикадах», подписанный Временным правительством и сообщенный начальникам баррикад. Далее он отдавал распоряжения о занятии или укреплении отдельных баррикад, распределял доставленные из Бургка пушки, распоряжался доставкой и раздачей боевых припасов и принял меры против предполагавшейся на 6 мая атаки войск на Замковой улице. После возвращения с баррикад 6 мая, когда обнаружилось, что поляки исчезли, Бакунин взял на себя одного глазное командование. С этого момента Бакунин оказался единственным верным человеком, не оставлявшим Гейбнера вплоть до их совместного ареста в Хемнице.

Мейнель отмечает, что и Бакунин не сумел придать боевым операциям плановый характер. Он прямо признавался Р. Вагнеру в том, что не знаком с стратегиею в собственном смысле. По словам Вагнера и Борна он не придавал восстанию серьезного значения и не верил в его успех. На допросах в саксонской комиссии Бакунин довольно подробно рассказал о своей деятельности во время майских дней. Естественно, что его рассказ, сделанный перед сыщиками, жаждавшими его крови, стремится несколько преуменьшить сыгранную им в действительности роль. Но в основном и существенном он вполне совпадает с рассказом о тех же событиях в «Исповеди», что придает ему большую достоверность. Он только богаче конкретными подробностями, которые саксонских следователей интересовали конечно сильнее, чем русского царя. Рассказав, что с 4 мая он часто посещал ратушу, а с субботы 5 мая засел в ней безвыходно, Бакунин на допросе 14 мая 1849 г. продолжает: «Оставался по просьбам Тодта и Чирнера, так как они рассчитывали меня использовать как бывшего артиллерийского офицера. Я однако отрицаю мое личное участие в битве. На мне лежал только высший надзор за боевыми припасами, пороховым погребом и помещением Временного правительства. Я надзирал за выдачей пороха, находившегося в ратуше в количестве 15–16 центнеров. Я отрицаю мое участие в совещаниях Временного правительства, отрицаю и участие в боевых операциях, отрицаю также, что устно или письменно возбуждал других к бою или к поджогам, отрицаю в особенности всякую свою личную вину в приказах о поджогах и грабежах и в баррикадных боях. Я ограничивал свою деятельность в ратуше исключительно вышеуказанными пределами». На допросе 20 сентября 1849 г. Бакунин показал, что 5 мая он представил Гельтмана и Крыжановского Чирнеру. Поляки согласились помочь Временному правительству своими советами и военными познаниями на следующих условиях: 1) чтобы их деятельность сохранялась в тайне, и чтобы им отвели для работы отдельную комнату; 2) чтобы Бакунин служил посредником между ними и Чирнером, а Чирнер выполнял через Гейнце те их распоряжения, которые будут ему переданы через Бакунина; 3) чтобы в случае поражения Чирнер доставил им паспорта и деньги на отъезд. Эти условия были в общем приняты, но так как отдельной комнаты Не оказалось, то Крыжановский, Гельтман и Бакунин заняли место в комнате Временного правительства за жестяным экраном. До того, как Бакунин привел к нему Гельтмана и Крыжановского, Чирнер предложил ему принять на себя единоличное верховное командование, но Бакунин от этого отказался, так как не знал Дрездена и не доверял своим военным талантам. Таким образом Бакунин, Гельтман и Крыжановский вместе с привлеченным последними двумя Голембиовским, которого они считали знатоком уличного боя, составили нечто вроде Реввоенсовета при Временном правительстве. Как показывал 13 августа 1849 года на допросе Гейнце, «эти господа были членами составленного Чирнером генерального штаба, к которому принадлежал также Бакунин». Прежде всего они потребовали план Дрездена, чтобы изучить расположение города и вражеских войск. Но они не могли как следует разобраться в полученном от Чирнера плане. План атаки не был до конца составлен Гельтманом и Крыжановским вследствие отсутствия подкреплений. Прежде всего они составили проект распорядка на баррикадах, но он кажется не был доведен до сведения защитников баррикад. Этот проект переведен был на немецкий язык Крыжановским и Бакуниным. Далее деятельность Бакунина 5 мая состояла в том, что присылавшиеся Временным правительством на заключение реввоенсовета донесения, содержавшие главным образом просьбы о присылке подкреплений, обсуждались тремя советниками, а затем решение по ним сообщалось Бакуниным правительству, от которого уже и исходил приказ об их исполнении. Вечером 5 мая Бакунин с Гельтманом осмотрели приведенные горнорабочими 4 пушки, из которых три оказались трехфунтовыми, а одна четырехфунтовой, после чего Бакунин распорядился доставить необходимые для этих пушек боевые припасы. Утром 6 мая Гельтман отметил на плане место установки пушек, а Бакунин передал это распоряжение Чирнеру для исполнения. Иногда дрезденский реввоенсовет давал повидимому непосредственные приказания главнокомандующему, но тот обыкновенно с ним не считался, ибо между ними шло глухое соперничество. Так по рассказу Бакунина утром 6 мая до реввоенсовета дошел слух о намерении королевских войск штурмовать Замковую улицу; вследствие этого Гельтман распорядился стянуть революционные силы на площадь и в ратушу и занять ими баррикады и улицу для отражения штурма; но слух этот оказался неверным. Как увидим ниже при рассказе об обходе Гейбнером баррикад, сопровождавший его Бакунин отдавал непосредсгвенные распоряжения командирам последних. По уходе Гельтмана с Крыжановским 7 мая Бакунин оставался единственным военным консультантом Временного правительства. До вечера понедельника 7 мая его работа ограничивалась отдачею распоряжений о доставке боевых припасов и об отправке подкреплений в нужные места в тех случаях, когда Гейнце отсутствовал. В тот же вечер упадок духа дошел уже до того, что между Бакуниным, Гейбнером и Чирнером возникли разговоры о том, следует ли сдаваться или же продолжать оборону или наконец прорываться. Бакунин предлагал прорваться, и его мнение встретило сочувствие. А между тем в тот момент положение вовсе не было еще таким плохим, и главные улицы были свободны от вражеских войск. В этот вечер согласно показанию Бакунина смятение дошло до крайних пределов, и ему захотелось внести в дело хоть некоторый порядок. Поэтому он созвал в комнату Временного правительства командиров баррикад, записал их имена и дал им инструкции насчет распорядка на баррикадах, но не давал никаких распоряжений насчет боя. Ночью его разбудил Гейнце и сообщил, что на утро предположен общий штурм со стороны неприятеля, угрожающий революционерам полной гибелью. На вопрос Гейбнера, что делать, Бакунин снова посоветовал прорваться. Гейнце также согласился с этим советом и пошел на разведку пункта, через который прорыв возможен. С этой разведки он уже не вернулся, так как попал в плен (в те времена поговаривали, что он сдался неприятелю преднамеренно). Тогда Гейбнер, Чирнер и Бакунин решили созвать командиров баррикад для обсуждения вопроса о дальнейших действиях. На этом собрании командир одной баррикады С. Борн предложил произвести общую атаку на врага и тут же единогласно был избран главнокомандующим, каковой выбор был утвержден Гейбнером и Чирнером. Все командиры баррикад утверждали, что бойцы требуют битвы и наступления. Борн выработал план генерального наступления, сводившийся к охвату противника с двух сторон, но план этот не был приведен в исполнение (в обсуждении его участвовал и Бакунин). Далее Бакунин участвовал в составлении и проведении плана отступления, о чем см. ниже. Был ли Бакунин рядовым членом генерального штаба при Временном правительстве или же занимал в нем руководящую роль? Последнее возможно уже хотя бы по той причине, что с большинством членов правительства он был знаком ближе, чем польские офицеры, что последние были приглашены к работе через него, что решения штаба передавались правительству тоже через него, что и политически он был более видной фигурой и т. п. Среди актов в «Деле» Бакунина, хранящемся в саксонском государственном архиве, находятся следующий документ: «Гражданин Бакунин уполномочивается Временным правительством отдавать все признаваемые им нужными распоряжения по связанным с командою вопросам». Слева стоит печать Временного правительства, а справа подпись: «Временный уполномоченный Чирнер». Возможно конечно, что это удостоверение выдано Бакунину после отъезда польских офицеров, т. е. после 6 мая, а подписать его мог Чирнер, когда вернулся (в отличие от поляков, уже не вернувшихся). Но вряд ли Бакунин взял бы от Чирнера такое удостоверение после того, что он считал трусливым и необоснованным бегством его с поля сражения. Если же допустить, что документ имеет более раннее происхождение (а это весьма вероятно), то он подтверждал бы выдающееся место, которое Бакунин занимал в революционном штабе. И в этом отношении весьма характерно заявление, которое сделал на допросе Гейбнер и которое гласило, что Бакунин был «главою генерального штаба» (Chef des Generalstabs). См. Пфицнер, loc. cit., стр. 152–153, и Керстен, стр. 103. Но это конечно не значит, чтобы легенда, приписывающая Бакунину главенствующую роль в дрезденском восстании, имела под собою солидную базу. Не следует думать, что происхождением своим эта легенда обязана только врагам Бакунина. Нет, и друзья его и поклонники повинны в ней не меньше, чем противники. Мы уже видели примеры этого. (Между прочим в дневнике Варнгагена фон Энзе, том VI, стр. 164 и 167, передаются слухи, что бои в Дрездене шли под главным руководством Бакунина). Вот еще один: тот же Кюрнбергер, протест которого против этой легенды мы сейчас приведем, страницею выше заявляет, что с момента своего присоединения к движению Бакунин «стал главой и душой этого правительства». Этого с русским и не могло быть. И гораздо более прав Кюрнбергер, когда объясняет легенду о засильи Бакунина в саксонской революции злобою испуганного мещанства и иностранным происхождением Бакунина. «Саксонская реакция, – пишет он (I. с. стр. 119), – развлекалась тем, что весь свой яд выливала на Бакунина. Было уже достаточно грустно, что такого рода люди, как статский советник Тодт или окружной начальник Гейбнер, всеми в стране почитаемые личности, стояли во главе революции. Их доброе имя, их большая популярность надевали намордник на пасть даже наиболее злостных клеветников. В этих условиях иностранец, чужак, русский был самой желанной мишенью для их сдерживаемой ярости. На него-то и обрушилась вся злоба бешенства реакционных доносителей. Это он совратил с пути истинного славных саксонцев, это он терроризовал благочестивых и лояльных чиновников, это он толкнул всех на нечестивое, пагубное, самое плохое. Один из моих товарищей по камере, которого однажды водили в город, рассказывал по возвращении, что город полон разговорами о новом отвратительном ужасе: в одном небольшом домике на заднем дворе нашли гильотину, изготовленную по приказу Бакунина, и если бы спасители-пруссаки хоть на один день запоздали, то этот злодей поставил, бы ее на Старом Базаре и начал бы рубить головы всех благомыслящих граждан». Легенда, раздувавшая роль Бакунина в майские дни, начала слагаться тогда же под влиянием паники, овладевшей терроризованным мещанством, которое боялось революции больше, чем озверелой прусской и саксонской солдатчины. Во время следствия целый ряд таких озлобленных обывателей доносил на Бакунина как на виновника поджогов, насильственных мер по отношению к лицам и т. п. В показаниях его перед следственной комиссией ему приходилось опровергать эти злостные измышления. Так 10 октября 1849 г. он по поводу показаний полицейского служителя К. Ф. Перля и портного Эренрейха отрицал, чтобы он был верховным руководителем всего дела и всем распоряжался в ратуше. Можно сомневаться в искренности Бакунина, когда он пытался опровергнуть извет некоего Наумана относительно отданных им распоряжений реквизировать свинцовые часовые гири для литья пуль; возможно также, что он действительно произнес приписываемые ему неким Ф. А. Фелькером слова, что нужные баррикадным бойцам предметы они должны добывать «только силой». Признавая, что он требовал доставки пистонов и распоряжался их распределением, Бакунин вместе с тем отвергал донос городского гласного К. Л. Майзеля, будто он на указание, что хранение пороха в ратуше угрожает ей и соседним домам (а сохранение домов, принадлежавших им и им подобным, интересовало «либеральных» гласных больше, чем судьбы конституции и революции), ответил: «Что? Дома? Пусть взлетают на воздух!» (Надо впрочем сказать, что произнесение этих слов приписывается Бакунину и с демократической стороны, друзьями. Так Эмма Гервег в письме к мужу из Парижа от 11 августа 1849 года сообщает, что венский журналист Гефнер, который был правою рукою Бакунина во время дрезденского восстания, весело рассказывал ей про посещение Бакунина бургомистром, просившим его пощадить дома, на что тот, спокойно попыхивая сигарою, отвечал: «Что, дома? Теперь они существуют только для того, чтобы быть подожженными» («1848. Briefe an und von Georg Herwegh», стр. 288–289). Бакунин объяснял, что ключ к складу пороха, находившегося в подвале ратуши, находился у него, и он распоряжался его раздачею. Узнав, что собираются переправить этот порох в другое место, он заподозрил в этом что-то неладное, тем более, что смотритель ратуши подозревался во вредительстве, и убедил Чирнера и Гейбнера оставить порох в ратуше – вот и все. Равным образом Бакунин отвергал показание какого-то Воогка, будто он отдал приказание поджечь замок смоляными факелами… 11 октября он показывал: «Я отрицаю, что давал распоряжения поджигать дома, а также и то, что знал о каких-либо прямых приказах в этом духе, а равно о лицах поджигателей и их средствах для выполнения задуманного. Мне вообще известно, что в городе сгорели лишь оперный театр и еще один дом». Тогда ему предъявили приказ Временного правительства начальникам баррикад, который разрешал им в случае нужды в применении огня в интересах обороны действовать по собственному усмотрению. Бакунин признал, что он участвовал в обсуждении этого приказа, что этот приказ был вызван ходатайством двух гласных Рихтера и Минквица спасти город от поджогов, коему Временное правительство сочувствовало, и что означенным приказом начальники баррикад побуждались к пощаде зданий, но в то же время не лишались прямым запретом крайнего средства обороны. От Временного правительства прямых приказов о поджогах не исходило; равным образом они никогда не исходили от него, Бакунина. Он слыхал, что кое-где преступлено было к таким поджогам, но не знает, кто их приказывал, какими средствами располагали их виновники и т. п. 19 октября Бакунину была дана очная ставка с гласным Майзелем. Последний, желая доказать, что Бакунин был главным действующим лицом в ратуше, заявил, что Бакунин неоднократно самовластно давал ответы на обращения городской думы, не спрашивая предварительного мнения присутствовавших тут же членов Временного правительства. (Это впрочем весьма похоже на Бакунина!) Далее он объявил, что Бакунин возлагал на думу ответственность за доставку пистэнов. Бакунин отрицал справедливость этого показания, которое Майзель подтвердил клятвой. Что Бакунин допускал в случае необходимости и поджоги, это несомненно: для этого не требуется даже быть революционером, для этого достаточно быть просто военным, просто борцом, просто толковым человеком. Оборона с помощью огня применяется всеми военачальниками. Мысль о преграждении наступления монархических полчищ, действительно убивавших и сжигавших все на своем пути, принадлежала не одному Бакунину. О ней думал и Ракель, прибывший 6 мая в Дрезден из Драги и видевший слабость инсургентов. На стр. 158 своих цитированных мемуаров Рекель рассказывает, что для преграждения наступления правительственных войск он придумал обложить слишком низкие баррикады повстанцев смоляными венками, которые, будучи вовремя подожжены, могли бы задержать продвижение усмирителей (эту мысль приписывали Бакунину, хотя не исключена возможность» что она возникла у них обоих одновременно, тем более что они могли на эту тему говорить между собою и до восстания). Временное правительство согласилось было на эту меру, к осуществлению которой Рекель уже приступил, но под влиянием нескольких городских гласных, опасавшихся пожара и гибели каменных домов от смоляных венков, отменило свое распоряжение. А между тем королевское правительство, менее щепетильное в этом отношении, уже собиралось разрушить весь город бомбами (цит. соч., стр. 158–159). Мещане стремились выставить Бакунина кровожадным человеком. В одной консервативной саксонской газете для деревни говорилось: «В последние дни ужасный Бакунин проявил признаки помешательства на насилии. Как запертый в клетке хищный зверь шагала эта долговязая фигура, облеченная в синий фрак, взад и вперед по думскому залу, и всякое противоречие своим приказаниям он отклонял с пеной на губах». (W. Schinke– «Dеr politische Charakter des Dresdener Maiaufstandes 1849», стр. 37). На самом деле при всей своей революционной страсти он был человеком весьма гуманным, и, где интерес революции допускал это, старался вызволить попавшего в беду обывателя, невинного в приписываемом ему преступлении. По этому поводу Рекель сообщает мелкий, но характерный для Бакунина факт. Рассказав о том, что подозрительно настроенная толпа схватила какого-то коммунального гвардейца, выстрелившего со двора из ружья и уверявшего, что он стрелял по голубям, и требовала немедленной расправит с ним как с злодеем, стрелявшим в народ, Рекель прибавляет: «Здесь Бакунин показал всю свою столь охотно приписываемую ему правдолюбивыми врагами жестокость и кровожадность. Резким тоном приказал он все более запутывавшемуся обвиняемому замолчать, затем стал сзади него и начал подсказывать ему, что ему следует говорить, дабы утихомирить разгоревшиеся страсти, в то время как другие старались успокоить обвинителей. И таким образом этот полевой суд закончился немедленным освобождением испуганного человека» (цит. соч., стр. 154–155). В общем Бакунин держался на допросах чрезвычайно мужественно и, отказываясь давать показания о третьих лицах, себя не старался выгораживать. Поэтому то, что он показывает о своей роли в дрезденском восстании, за исключением некоторых деталей может быть признано достоверным. В этом отношении представляет немалый интерес своего рода сводка его показаний по атому пункту, содержащаяся в заключительном допросе, учиненном ему в Кенигштейнской крепости незадолго до суда, а именно 20 октября 1849 года. Выдержку из этого допроса, хранящегося в «Деле» против Бакунина в саксонском государственном архиве, том la, стр. 147 сл., приводит K. Керстен на стр. 103–104 своего немецкого перевода «Исповеди». Мы заимствуем ее оттуда. ВОПРОС № 3. Политическая деятельность Бакунина была направлена главным образом против русского правительства. ОТВЕТ: Совершенно верно. ВОПРОС № 4. Поэтому Бакунин, так как он усмотрел в майской революции в Дрездене выступление против русского влияния, а вместе с тем, ввиду влияния русской политики на Пруссию, и выступление против русского влияния, и так как эта революция показалась ему отвечающею его стремлению сломить или по крайней мере ослабить русское влияние на Германию, а сверх того многие его знакомые приняли участие в восстании, примкнул и действовал в инсуррекции, имевшей место в Дрездене в мае сего года. ОТВЕТ: Также верно ВОПРОС: № 5 Однако Бакунин отрицает, чтобы он подготовлял дрезденское восстание или знал о его подготовке. ОТВЕТ: Это я определенно отрицаю ВОПРОС: № 10. Бакунин ведал пороховым погребом и занимался раздачею пороха и доставкою боеприпасов. ОТВЕТ: Верно. ВОПРОС: № 11. Бакунин распоряжался посылкою подкреплений. ОТВЕТ Не всегда, а именно только в отсутствие Гейнце. ВОПРОС № 12. Бакунин посещал баррикады и инструктировал их командиров относительно способов получения припасов из ратуши. ОТВЕТ Один только раз. ВОПРОС № 16. Бакунин вместе с Борном составил не выполненный однако позже план собрать вое силы и атаковать войска с двух сторон. ОТВЕТ Я только разговаривал с Борном об атом плане, но сам его не составлял. ВОПРОС № 17. Бакунин обсуждал с Борном план отступления инсургентов. ОТВЕТ Это правда. ВОПРОС № 20. Бакунин причастен к решению Гейбнера перенести восстание в Хем-ниц и с этою целью поехал также вместе с Гейбнером в Хемниц, но там был задержан. ОТВЕТ Совершенно верно. В связи с легендами, создавшимися тогда о Бакунине в обывательских и вдохновляемых ими полицейских кругах, небезынтересно привести несколько выдержек из относящейся к тому периоду полицейской книги, трактующей между прочим и о М. А. Бакунине. «Бакунин Михаил вместе с Маццини и Руге составляет революционный триумвират нашего времени. Родился в Торжке в России, был императорским русским артиллерийским офицером, позднее литератором; социалист, товарищ Руге, Тодта, Кёхли; как личность, в высокой степени опасная политически, был изгнан из Франции, но тем не менее участвовал в парижской февральской революции, вступил в союз с Ледрю-Роленом, писал возмутительные воззвания к русским и австрийцам, сдружился в Берлине с Гекзамером, Рейхенбахом, Вальдеком, Дестером и Якоби, в Саксонии с Шреком, Реккелем и литератором Виттигом (теперь политический эмигрант во Франции), демократизировал и возбуждал к восстанию в союзе с польскими эмигрантами Гельтманом и Крыжановским всю Саксонию, руководил дрезденским восстанием и дрезденскими поджогами, был арестован вместе с Гейбнером, приговорен к смертной казни и помилован к пожизненному заключению и вслед затем выдан Австрии, а ею России». Так сказано на стр. 69 книги «Anzeiger fur die politische Polizei Deutschlands auf die Zeit vom Januar 1848 bis zur Gegenwart. Ein Handbuch fur jeden deutschen Polizeibeamten. Herausgegeben von-г.». («Указатель для германской политической полиции за время с 1 января 1848 до настоящего времени. Руководство для всякого немецкого полицейского чиновника. Издал-р..). Эта книга вышла в 1854 году в Дрездене, и весьма вероятно, что автором ее был пресловутый полициант Штибер, известный по процессу Союза коммунистов 1852 года. На стр. 130 этой книги о Бакунине сказано, что «необычайно одаренный духовно и физически, он был тем более опасным противником монархии, что не отступал ни перед какими средствами для достижения своей цели – введения республики. Он руководил в особенности пражским и дрезденским восстаниями и по подавлении последнего, бежав в Хемниц, был на дороге взят в плен и заключен в Кенигштейн, откуда выдан Австрии». На стр. 149 говорится, что «Бакунин и Либельт вождями революции были избраны на случай успеха панславистского заговора 1848 года (?) в эмиссары последнего для Богемии, Польши и Венгрии». Насколько нельзя доверять «фактам», сообщаемым в этой полицейской книге, видно например из того, что там сказано на стр. 130 о Головине и Тургеневе (по-видимому А. И.): «Головин и Тургенев, русские эмигранты, за политические и государственные преступления приговорены к тяжким наказаниям, в апреле 1848 жили вместе с Бакуниным в Берлине (!?) и состоят в сильнейшем подозрении участия в прусско-польском восстании и венской революции». Как мы знаем, такой слух появился в тогдашних немецких и чешских газетах. Все эти цитаты заимствованы из заметки М. Гершензона, напечатанной в «Голосе Минувшего» 1913, № 1, стр. 184–185. После подавления дрезденского восстания вышел ряд памфлетов, в которых Бакунин изображался в виде злого гения этой революции. Перечень этой памфлетной литературы о дрезденском восстании приводится в цитированной книге В. Шинке, стр. 80. Вот заглавия некоторых из них, приводимые в цитированной статье Б. Николаевского: 1) Майзель (городской гласный) – Die Ereignisse in Dresden von 2 bis 9 Mai 1849»; 2) dr. Edwin Bauer-«Die Demagogie in Sachsen»; 3) Karl Krause-«Die Aufruhr in Dresden»; 4) «Der Aufstand in Dresden von einem sachsischen Offiziere und Augenzeugen». При этом Бакунин выставлялся не только в виде зачинщика и руководителя восстания, но и в виде агента-провокатора, русского шпиона, игравшего роль вредителя по отношению к германскому отечеству. На этот раз клевета шла не из демократического лагеря, а из среды благомыслящей и консервативной буржуазии. Варнгаген в своем дневнике (т. VI, стр. 174) с горечью констатирует, что старые берлинские друзья Бакунина вроде проф. Вердера и Людвига Тика отрекаются от него, а новые растеряны и сбиты с толку. В ответ на мещанскую клевету против Бакунина старый друг Бакунина Л. Виттиг, успевший бежать в Швейцарию, напечатал в № 267 «Дрез-денской Газеты» от 14 ноября 1849 г. статью, которую Б. Николаевский, перепечатавший ее в своей статье «Бакунин эпохи его первой эмиграции» – («Каторга и Ссылка» 1930, № 8–9, стр. 106–111), одно время неправильно приписывал Дестеру и автора которой так и не мог открыть. В этой статье Виттиг между прочим писал: «Клеветническая пресса от Шпрее до ее точных отражений в Карлсруэ, как и все эти грязные брошюрки о майских событиях, которые до сих пор преимущественно были делом рук продажных борзописцев….-все объединились в общей свистопляске против Бакунина. Это он был тайным вдохновителем революции, о которой кроме него знали лишь немногие посвященные, он захватил всю власть в свои руки, он терроризировал город и временное правительство, он был тем подстрекателем и поджигателем, который охотно не оставил бы от Дрездена камня на камне, в его лице олицетворялась красная республика и ужаснейший коммунизм, и вдобавок ко всему он – собственно русский шпион. Правда даже те, кто совершенно не был знаком с Бакуниным, не знают, как быть: должны ли они смеяться над глупостью этих листков или негодовать на их злобную подлость. Но что бы ни было состряпано против Бакунина из этих гнусных доносов, мы считаем своим долгом вступиться за него, подвергающегося столь тяжким обвинениям. «Итак говорят, что Бакунин был застрельщиком майского восстания?.. Ведь никто не предполагал, что подготовляется революция, а Бакунин, который вообще мало интересовался немецкими делами и еще того меньше саксонскими, забавлялся, издеваясь над спокойствием распивающих пиво саксонцев, и в то же время находил, что занятая Саксонией мирная позиция оправдывается ее географическим положением. Этот славянин, так сильно опередивший свой народ, тешил себя мыслью…. что он очень близок своему народу…. и день и ночь работал над делом освобождения своего порабощенного народа от оков рабства… Он в то время был занят тем, что писал пламенное воззвание против русской интервенции в Венгрии, и поистине не помышлял о революции в стране, которая ему совершенно чужда. Он конечно приветствовал революцию… И все же он еще 4 мая хотел покинуть Дрезден, так как совершенно не верил в успех восстания, и друзья с трудом уговорили его остаться. Кто же может удивляться тому, что на этого пламенного демократа произвели впечатление шум борьбы, всеобщее возбуждение, призывы восставших к оружию?.. Бакунин был в Дрездене, все-таки была надежда на то, что восстание может иметь успех, и ввиду этого он конечно счел себя обязанным как демократ принять участие в восстании. «Нелепым однако является утверждение, что была установлена диктатура. Его терроризм только в том и заключался, что он настаивал на доведении до конца раз начатого дела, что в интересах победы революции он не обращал никакого внимания на жалобы и претензии отдельных лиц. Господин Майзель, член городской управы, особенно возмущен тем, что Бакунин сказал: «Что дома! Пусть взлетают на воздух!», но Майзель не подумал, что перед штурмом нет времени на дискуссии, на обсуждение аргументов за и против… Что Бакунин не мечтал о лаврах Ростопчина и не хотел превратить Дрезден в кучу пепла, явствует из того, что это он в последний момент (5 и 6 мая) запретил взрыв дворца, и по этому поводу у него произошел даже серьезный конфликт с лицами, посланными для проведения этого плана. Если Бакунин действительно захватил всю власть, если он, этот «страшный красный», без стеснения отдавал распоряжения этому «полному нулю Чирнеру», где же тогда эти пирамиды голов казненных реакционеров, где же разграбленные по приказу Бакунина народом лавки, где расхищенные драгоценности? «Но почему же Бакунин, если он не был душою революции, если он был только случайным участником ее, почему он не спасся заблаговременно, когда неизбежность поражения стала для него очевидною, а пути к бегству были открыты? О, именно эта выдержка больше всего говорит о его бескорыстии и мужестве. Он совершенно не обращал внимания на опасность, которой подвергался, он был захвачен величием поведения Гейбнера, с которым хотел разделить и горе и радость… Те, кто был ближе знаком с Бакуниным, способны ценить его чистую, преданную, готовую на всякое самопожертвование дружбу. И поистине человеку, обреченному долгие годы томиться вдали от друзей отрезанным от всего мира… может служить утешением сознание, что его честь и доброе имя остаются незапятнанными. «Но его хотят лишить и этого (последнего утешения, его не только приговорят к смертной казни или пожизненному заключению, но еще хотят нелепо заклеймить позором, назвав русским шпионом. Я думаю, ни одно поражение, ни одна обманутая надежда, ничто не задело Бакунина так болезненно, таю тяжело, как это сомнение в чистоте его побуждений… Только постоянное и тесное общение его с Лелевелем и другими стоящими вне всяких подозрений польскими революционерами сняло с него это позорное клеймо, так что когда во время его пребывания в Бреславле (а не в Брюсселе, как сказано благодаря опечатке у Б. Николаевского. – Ю. С.) «Новая Рейнская Газета» вновь было подняла этот вопрос, Бакунин имел уже горячих защитников (Эта статья важна в том отношении, что Виттиг пишет на основании своих разговоров с самим Бакуниным. Поэтому такие его сообщения, как указание на роль близкого знакомства с Лелевелем в деле реабилитация Бакунина, заслуживают особого внимания.)… «Время воздаст этому оклеветанному должное. Пожелаем, чтобы оно не заставило себя долго ждать».

374

О работе в штабе Гельтман и Крыжановский в своем докладе рассказывают приблизительно то же, что Бакунин в «Исповеди» и в своих показаниях перед саксонскими следователями. Первым делом они попытались раздобыть точные сведения о наличных боевых силах, их расположении и средствах борьбы, но Временное правительство такими сведениями совершенно не располагало. Пришлось разослать патрули и одиночных разведчиков для того, чтобы собрать сведения о числе баррикад, их устройстве, количестве обороняющих их бойцов, местонахождении неприятеля и его позициях. Тут же они объяснили правительству, что борьба на баррикадах не может быть длительной, и что нужно заблаговременно готовиться к отступлению в горы. Когда атака королевских войск усилилась и возникло опасение, что баррикадные бойцы не смогут долго против нее держаться, они предложили правительству обратиться к населению с прокламацией, вызывавшей охотников для встречной атаки неприятельских позиций; но на назначенное место никто не явился. Что касается проекта организации и обороны баррикад, выработанного штабом, то по словам доклада Бакунин и Голембиовский высказывались против дето, но Гельтман и Крыжановский настояли на своем и побудили правительство отдать распоряжение о его напечатании и выполнении. Как видно из доклада, Гельтман и Голембиовский не питали надежд на успех и считали восстание заранее обреченным на поражение, а баррикадных бойцов неспособными выдержать длительный бой с обученными правительственными войсками. Возможно, что в этом отношении на них разлагающе подействовал разговор с польским военным специалистом Станиславом Пониньским, ж которому они как к наиболее компетентному из эмигрантов обратились сейчас же после получения ими приглашения Временного правительства. Пониньский, которого они просили взять на себя высшее начальство над революционными силами, категорически от этого отказался, объяснив, что считает дрезденское восстание случайною вспышкою, обреченною на неудачу и не могущею вызвать нигде поддержки; такой же отказ он передал Мартину, который обратился к нему непосредственно от имени Временного правительства. Такое неверие в восстание вероятно и было основною причиною их внезапного отъезда из Дрездена в разгар боя, что так глубоко возмутило Бакунина (см. ниже).

375

О Геийце см. выше, стр. 399–400. Рекель в своих воспоминаниях несогласен с такою оценкою Гейнце, хотя этот военный специалист вряд ли вообще подходил к командованию демократическими повстанцами. Вот что пишет Рекель: «При полном отсутствии организации на стороне застигнутого совершенно врасплох народа твердое, единое руководство было просто невозможно. У главнокомандующего не было никаких средств к тому, чтобы оказывать решающее влияние на ход борьбы. Каждый действовал по собственному усмотрению, приходил и уходил, занимал или оставлял пост, когда ему было угодно. Ни в один момент подполковник Гейнце даже приблизительно не знал, каким количеством бойцов он якобы командовал, сколько их стояло в том или ином месте, подчинялись ли отдельные отряды каким-нибудь начальникам и каким именно… Собрать более значительную, необходимую для наступления силу было невозможно, и таким образом всякое продвижение вперед заранее исключалось. Приходилось ограничиваться обороною от случая к случаю, радуясь, если удавалось доставить подкрепление к тому или иному угрожаемому пункту. Не подлежит сомнению, что и при данных обстоятельствах человек большой энергии мог бы дать несравненно больше, но ничего не было более лишенного основания, чем брошенные с разных сторон против Гейнце обвинения в измене, в то время как он с величайшим самоотвержением взял на себя эту бесконечно трудную задачу, для выполнения которой никого другого не сумели найти, и сделал в этой области все, что только было в его силах» (цит. соч., стр. 149–150).

376

Об отношении Бакунина к Гейбнеру очевидец Вагнер говорит: «Бакунин заявил мне, что как бы ни были ограничены политические воззрения Гейбнера (он принадлежал К умеренно-левым в саксонском парламенте), это – благородный человек, которому он немедленно отдает себя в полное распоряжение. Он, Бакунин, пережил то, к чему стремился. Теперь он знает, что ему остается делать. Надо рискнуть головой и больше ни о чем не спрашивать. Гейбнер тоже повидимому понял необходимость энергических мер, и предложения Бакунина нисколько не пугали его. При коменданте, неспособность которого быстро выяснилась, был образован военный совет из опытных польских офицеров. Бакунин, сам ничего не понимавший в вопросах стратегии, не покидал ратуши и Гейбнера, помогая советами и проявляя удивительное хладнокровие» («Моя жизнь», т. II, стр. 183–184). Ясно, что здесь речь идет не о «коменданте», как оказано в плохом русском переводе, а о главнокомандующем. Но военный совет, как мы знаем, был организован не при Гейнце, а при Временном правительстве.

377

Ясно, что это написано в угоду Николаю I.

378

Обход баррикад происходил в воскресенье 6 мая. В показании от 21 сентября 1849 г. Бакунин по этому доводу говорит: «Гейбнер сказал защитникам баррикад речь, в которой старался вдохнуть в них мужество для продолжения борьбы. Я же давал командирам баррикад наставления посылать не сразу, как имело место до тех пор, множество баррикадных бойцов в ратушу за боевыми припасами, а отдельных лиц с письменными полномочиями от баррикадных командиров, дабы таким образом не растрачивались припасы и не обнажались баррикады».

379

При этом обходе баррикад Гейбнер и Бакунин встретили депутата саксонского сейма Грунера. Он сообщил им, что Чирнер и оба поляка, получив плохие известия из Крестовой башни, быстро удалились и куда-то бесследно исчезли. В ратуше это известие подтвердилось. Все присутствующие, в том числе Иекель и Грунер, были того мнения, что Чирнер удалился из малодушия. Тодт ушел еще до них, причем причины его исчезновения были неизвестны. Бакунин с Гейбнером были очень озадачены этим исчезновением. «Однако Гейбнер вскоре заявил, что после речи, которую он держал защитникам баррикад, ему совершенно невозможно бежать, и что он должен выдержать до конца. Я поддержал Гейбнера в этом намерении и заявил ему, несмотря на его предложение дать мне денег для бегства, что я останусь и выдержу с ним до конечного исхода дела, хотя пожалуй мне приходилось более других опасаться в качестве иностранца и русского». Иекель не выказал охоты занять место Чирнера; Гейнце заявил, что если Временное правительство уйдет, то он сложит с себя полученные от него обязанности, но если оно останется, то он сохранит свой пост. Однако на Бакунина все это произвело такое впечатление, что Гейнце предпочел бы убраться подобру-поздорову. Тодт вскоре появился, но через короткое время снова исчез. Чирнер явился только в десятом часу вечера. В докладе Гельтмана и Крыжановского этот инцидент излагается достаточно невразумительно. Прежде всего по их словам инициатива обхода баррикад членом Временного правительства принадлежала им. Если это так, то тем более странным представляется их дальнейшее поведение. С баррикад приходили неутешительные вести. Присоединение прусских полков к войскам короля саксонского ставило революционеров в невозможность защищаться. Из членов правительства присутствовал в ратуше один Чирнер; о Гейбнере и Бакунине не было «и слуху ни духу (но ведь они пошли обходить баррикады по предложению самих авторов доклада!) – Третий же член правительства Тодт, пораженный пожаром Оперы, вообще куда-то исчез. Постепенно в окружение Чирнера прокрадывалась деморализация. Сам Чирнер настолько растерялся, что начал собирать и жечь официальные документы. Деморализация дошла до того, что Голембиовский без объяснения причин собрался уходить, но был остановлен своими двумя товарищами, желавшими узнать, в чем дело. Через некоторое время Чирнер, кoe-как уложив правительственные бумаги, заявил им, что дело безнадежно, сил нет, подкреплений тоже, спешившие на помощь бойцам отряди ушли, не войдя в город, и держаться больше немыслимо; боевые припасы также все исчерпаны. Тут же он поблагодарил поляков за оказанную восстанию помощь. На их вопрос, нельзя ли продолжать борьбу в другом месте, Чирнер указал на Альтенбург и там назначил им свидание. Все это происходило около часу пополудни. «Оставив город, – эпически продолжают авторы доклада, – мы отправились в Кэтен». Другими словами боевые руководители движения просто сбежали без всякого на то основания в разгар боя. Если бы речь шла не об известных закаленных бойцах, старых революционерах, преданных своему делу, то их поведение можно было бы объяснить только трусостью. В данном же случае не знаешь, чему его приписать, если не предположить действия непреодолимой паники, вызванной отсутствием известий, а главное веры в данное выступление. Оказалось, что беглецы решительно ошиблись: на помощь повстанцам пришли новые силы, и они удачно отбили все атаки врага, о чем Гельтман и Крыжоновский узнали на следующее утро. После того они однако двинулись не обратно в Дрезден, а в Лейпциг, но не нашли там подходящих революционных элементов. Далее они поехали в Цвикау, откуда собирались перебраться в Фрейберг, считавшийся центром революционных горняков. Но в Цвикау 10 мая они чуть не подверглись аресту и только случайно избежали его. К этому времени они узнали о поражении дрезденского выступления. Ясно было также, что и чешского восстания не будет. Тогда наши друзья из Цвикау уехали в Бадей и приняли участие в южногерманском восстании. Но в Дрезден они уже не вернулись.

380

Вагнер рассказывает, что встретив Бакунина 8 мая в ратуше, он узнал от него, что Временное правительство приняло его план, сводившийся к тому, чтобы оставить дрезденские позиции, мало пригодные для продолжительного сопротивления, и отступить в Рудные горы, куда со всех сторон стекались вооруженные отряды (т. II, стр. 187). Надо заметить, что рабочее население Рудных гор вообще играло серьезную роль в восстании и могло составить для его продолжения солидную базу. В этом предложении лишний раз сказалась политическая проницательность Бакунина и присущий ему правильный инстинкт революционера. Вагнер рассказывает, что посреди всеобщей растерянности, царившей в дрезденской ратуше 9 мая, «один только Бакунин сохранил ясную уверенность и полное спокойствие. Даже внешность его не изменилась ни на йоту, хотя он за все это время ни разу не сомкнул глаз. Он принял меня на одном из матрацов, разложенных в зале ратуши, с сигарой во рту». От Бакунина Вагнер узнал, что Временное правительство оставило мысль об отступлении, опасаясь его деморализующего действия на повстанцев, тем более что последние горели желанием сражаться с наступавшими правительственными войсками. Так как пруссаки медленно, но верно приближались к ратуше, «Бакунин предложил снести в погреба ратуши наличные пороховые запасы и взорвать ее, когда приблизятся войска. Городская управа, продолжавшая заседать где-то в задней комнатке, самым решительным образом протестовала против этого. Бакунин настаивал на необходимости этой меры. Но его перехитрили, удалив из ратуши весь порох и кроме того заручившись сочувствием Гейбнера, которому Бакунин ни в чем не противился. Таким образом решено было, ввиду того, что дух восставших бодр, завтра с рассветом начать отступление в Рудные горы» (т. II. стр. 189–190). Вагнер не совсем точен в датах. По его словам выходит, что уже 8-го решено было отступление, причем оно было принято якобы по предложению и плану Бакунина. В действительности, как увидим из следующего комментария, основанного на собственном рассказе Бакунина, дело обстояло несколько иначе.

381

Согласно показаниям Бакунина в саксонской комиссии новый главнокомандующий С. Бори сообщил Временному правительству в ночь со вторника на среду, т. е. с 8 на 9 мая, что дольше держаться революционным бойцам нельзя, так как прусские войска заняли прилегающие улицы и грозят отрезать пути. Бори с Бакуниным составили план отступления, одобренный Гейбнером и Чирнером, согласно которому надлежало пробиваться к Фрейбергу через Дипольдисвальдовскую площадь. Чирнер ушел первый и отдельно. План Временного правительства состоял в том, чтобы засесть в Фрейберге, и Бакунин твердо обещал Гейбнеру не покидать его и помогать ему своим присутствием и советом. Он и последовал за Гейбнером в Фрейберг, а затем в Хемниц, будучи по его словам готов исполнить все, что бы Гейбнер ему ни поручил. Руководство отступлением возложено было на Борна. Бакунин все время находился при Гейбнере, даже когда тот говорил речи бойцам, сам же Бакунин не говорил да и не мог говорить, так как совершенно охрип от своих распоряжений за последние дни. В Таранде путники натолкнулись на Чирнера, а по дороге из Таранды в Фрейберг к ним присоединился Р. Вагнер, который пустился в путь на собственный страх и риск. Вагнер уверил отступавших, что весь Фойхтланд и Хемниц стоят за революцию, хотя впечатление Бакунина было совершенно иным. Вагнер сопровождал путников до Фрейберга и только случайно не был арестован вместе с ними. Чирнер отделился от них и затем благополучно перебрался в Баден, где принял участие в тамошнем восстании. По рассказу Р. Вагнера он встретил Бакунина на дороге во время отступления В коляске сидели Гейбнер, Бакунин и почтовый чиновник Мартин, оба последние с ружьями в руках. По словам Бакунина отступление совершилось в полном порядке. Бакунин рассказал Вагнеру, что рано утром он приказал свалить молодые деревья Максимилиановской аллеи, чтобы оградить отступавшие отряды от конной атаки с этой стороны, и с насмешкою передавал жалобы обитателей этого бульвара, оплакивавших «красивые деревья». В Фрейберге за завтраком между Бакуниным и Гейбнером, отрицательно относившимся к радикальным взглядам и стремлениям первого, произошло объяснение, несколько сумбурно изложенное у присутствовавшего при этом Вагнера. Под конец Гейбнер спросил Бакунина, стоит ли продолжать сопротивление и не лучше ли будет распустить отряды повстанцев ввиду безнадежности дальнейшей борьбы. «На это Бакунин с обычной твердостью и спокойствием ответил, что от борьбы может отказаться всякий, кто хочет, только не он, Гейбнер: как первый член Временного правительства, он призвал народ к оружию. За ним пошли, и сотни жизней принесены в жертву. Теперь распустить людей значит показать, что жизни принесены в жертву пустой иллюзии, и если бы остались только он и Гейбнер, они должны были бы стоять на своем посту. В случае поражения они обязаны отдать свою жизнь: честь их должна остаться незапятнанной, чтобы в будущем, при новом революционном призыве, народ не потерял надежду на возможность освобождения. Эти слова заставили Гейбнера решиться» («Моя жизнь», т. II, стр. 191–193).

382

По рассказу Бакунина в комиссии он вместе с Вагнером в Фрей-берге последовали за Гейбнером на его квартиру. Здесь они обсуждали вопрос, куда должно направиться Временное правительство (из состава которого налицо был только один Гейбнер) – в Фойхтланд или в Хем-ниц. Сообщения Вагнера, как потом оказалось, вполне фантастические, заставили их склониться в пользу Хемница. Говорилось о попытке укрепиться в Фрейберге, но на этом не остановились. Гейбнер сочинил какую-то прокламацию, содержания которой Бакунин не запомнил. Затем Бакунин заснул и от усталости проспал долго. Проснувшись, он вместе с Гейбнером стал принимать меры к дальнейшей перевозке людей и припасов. Ночью Бакунин вместе с Гейбнером и присоединившимся к ним раненым Мерком двинулись в Хемниц, причем всю дорогу в Хемниц он проспал.

383

На допросе в комиссии Бакунин показывал: «По недружелюбной встрече у ворот Хемница и по вооруженной охране, которая сопровождала наш эжипаж до гостиницы, я уже догадывался, что против нас настроены враждебно, однако не высказывался Гейбнеру по этому поводу. Я в Хемнице ничего не делал и не говорил, и только после обращения бургомистра, требовавшего нашего удаления, и отказа в этом со стороны Гейбнера я сказал: «идем спать». Воспротивиться вскоре затем последовавшему нашему аресту и его избегнуть было совершенно невозможно при тогдашних обстоятельствах» («Красный Архив», 1. с., стр. 179–180; «Материалы для биографин», т. II, стр. 60). Борну и Вагнеру, не пошедшим спать в гостиницу, удалось бежать. Бакунину кроме того повредила в данном случае только его бросающаяся в глаза внешность, до и то, что он держался вместе с Гейбнером, за которым жандармы и предатели-мещане особенно гнались как за членом Временного правительства. Об обстоятельствах ареста Вагнер рассказывает так: «Гейбнер, Бакунин и вышеупомянутый Мартин прибыли к воротам Хемница в частном экипаже. Их спросили, кто они. Гейбнер с полным авторитетом назвал себя и затем велел пригласить городские власти в указанную им гостиницу. Прибыв туда, все трое свалились от усталости и заснули. Внезапно в их комнату ворвались жандармы и именем королевского правительства арестовали их. Они попросили, чтобы им дали возможность несколько часов спокойно поспать, указав на то, что в том состоянии, в каком они находятся, о бегстве не может быть и речи. Утром под сильным военным эскортом они был отвезены в Альтенбург» («Моя жизнь», т. II, стр. 195).

384

Блюм, Роберт (1807–1848) – немецкий журналист и политический деятель демократического направления; будучи сам плебейского происхождения и принадлежа к городской бедноте, после неудачных поэтических опытов сделался в 30-х годах одним из вождей германского и в частности саксонского демократического движения. В 40-х годах издал ряд сборников и брошюр радикального направления, в которых помещались произведения виднейших представителей левого лагеря. В 1848 г. становится вождем саксонской демократии, избирается в Предварительный парламент, затем во Франкфуртский парламент, где выступает как один из самых влиятельных лидеров левой. В качестве такового поехал в Вену во главе радикальной депутации, принимал в октябрьские дни участие в обороне Вены от полчищ Виндишгреца и Елачича, по взятии города был арестован и, несмотря на свое парламентское звание, расстрелян по приговору военного суда, что вызвало сильнейшее негодование в рядах германских демократов.

385

Явный ответ на вопросы, вернее на приказ не пропускать ничего существенного.

386

Бакунин рассчитывал своею «откровенною» исповедью умилостивить, а главное одурачить Николая I и добиться ссылки в Сибирь, откуда думал бежать за границу для продолжения революционной деятельности (см. его письма под No№ 564–566). Но это ему не удалось. Николай I без всякого к тому законного основания засадил его сначала в Петропавловскую, а затем в Шлиссельбургскую крепость, где видимо намеревался держать его до конца. И только при следующем царе, при Александре II, Бакунин купил себе свободу новым унизительным притворством.

387

Бакунин имеет в виду коменданта Петропавловской крепости Hа– бокова, Ивана Александровича, (1787–1852). Начал он свою службу в Семеновском полку поручиком, участвовал в сражениях при Фридлянде, Бородине и пр., дошел с русскими войсками до Парижа. В войне против поляков 1831 г. командовал 3-ей гренадерской дивизией и участвовал в штурме Варшавы. В 1832 г. получил в командование гренадерский корпус, в 1835 произведен в генералы от инфантерии, в 1844 в генерал-адъютанты. В 1849 г. назначен комендантом Петропавловской крепости. Он приходился Бакунину дальним родственником. Преемником его был назначен генерал Мандерштерн, который по-видимому тоже относился к Бакунину недурно.

388

«Исповедь» при всех своих недостатках с точки зрения интересов сыска все-таки показалась жандармам началом раскаяния, и если не доставила автору желанной свободы, то во всяком случае привела к улучшению его положения. В частности Николай разрешил Бакунину просимое свидание с родными в присутствии коменданта крепости.

389

В начале «Исповеди» (не оригинала, которого Николай I не читал, а писарской копии) царь сделал следующую пометку; «Стоит тебе прочесть, весьма любопытно и поучительно». Эта надпись предназначалась для наследника, позже императора Александра II. В справке, составленной впоследствии Третьим Отделением в связи с подачею матерью Бакунина мин. ин. дел Горчакову прошения о прощении ее сына, сообщается о впечатлении, произведенном на Николая «Исповедью»: «Его величество, найдя письмо Бакунина заслуживающим внимания и поучительным, изволил передавать оное для прочтения царствующему ныне государю императору и всемилостивейше разрешил Бакунину видеться с его родными» (полицейское «Дело» о Бакунине, часть II). «Исповедь» была также послана для ознакомления наместнику Царства Польского Паскевичу (явно с сыскными целями) и повидимому давалась для прочтения особо доверенным лицам из состава камарильи. Мы уже упоминали, что по приказу царя «Исповедь» была гр. Орловым дана на прочтение председателю Государственного Совета Чернышеву. В «Деле» о Бакунине (ч. II, стр. 110) имеется письмо Чернышева от 26 декабря 1851 и выражающее его впечатление от «Исповеди». Оно написано по французски и гласит: «Дорогой граф, я крайне смущен тем, что так долго задерживал объемистую Исповедь, которую Вы мне передали по повелению его величества. Чтение ее произвело на меня чрезвычайно тягостное впечатление. Раз заговорило самолюбие, то уж ни ум, ни способности не в состоянии удержать от самых беспорядочных, а значит и преступных увлечений воображения. Я нашел полное сходство между Исповедью и показаниями Пестеля печальной памяти, данными в 1825 году; то же самодовольное перечисление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное описание самых преступных и вместе с тем самых нелепых планов и проектов; но ни тени серьезного возврата к принципам верноподданного – скажу более, христианина и истинно русского человека. Мне кажется, что при таком положении вещей было бы весьма опасно предоставлять неограниченную свободу человеку, который к несчастью не лишен ни смелости, ни ловкости. Какая жалость, что он дает им подобное применение!». Несмотря на глубокую тайну, которою в те времена окутаны были всякие дела о политические преступлениях, слухи об аресте Бакунина и даже об его «Исповеди» как-то просочились в публику и в частности дошли до его родных. Официально последние узнали об этом в октябре 1851 г., когда гр. Орлов уведомил старика Бакунина, что сын его находится в Петропавловской крепости, и что ему разрешено свидание с отцом и сестрою Татьяною. По-видимому в придворных сферах много говорили о «раскаянии» грозного революционера, а из этих кругов слухи проникали в дворянскую публику, интересовавшуюся Бакуниным. Так друг Алексея Бакунина Н. А. Елагин осенью 1851 года сообщал ему следующую выписку из письма к какой-то «Катерине Ивановне» от ее придворной кузины: «Твой прежний знакомый, брат Дьяковой, живет здесь на самом берегу Невы и пишет теперь свои записки, разумеется не для печати, но для государя. Он весьма умно поправляет свои дела, увертлив как змейка; из самых трудных обстоятельств выпутывается где насмешками над немцами, где чистосердечным раскаянием, где восторженными похвалами. Нечего сказать, умен». С своей стороны Алексей Бакунин 23 ноября 1851 г. сообщал брату Павлу, что Михаил «писал подробно к государю о своей жизни, не компрометируя однако же никого из своих заграничных участников». Таким образом ясно, что не только факт написания «Исповеди», но и довольно точное ее содержание стали тогда же известны в некоторых близких к правительству кругах.

Еще от автора Михаил Александрович Бакунин

Михаил Бакунин

Государственность и Анархия

«Государственность и Анархия» (1873) — одна из самых знаменитых работ М. А. Бакунина, видного русского философа и идеолога анархизма.

Михаил Бакунин

Исповедь

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.

Михаил Бакунин

Том 3. Федерализм, социализм и антитеологизм

Бернские Медведи и Петербургский Медведь. — Речи и Статьи по Славянскому Вопросу. — Народное Дело. — Речи на конгрессах Лиги Мира и Свободы. — Федерализм, Социализм и Антитеологизм. С предисловием Дж. Гильома.

Михаил Бакунин

Анархия и Порядок

В эту книгу вошли основные сочинения Михаила Александровича Бакунина (1814—1876), великого философа и бунтаря, главного идеолога русского анархизма. Многие из этих работ неизвестны русскому читателю.

Михаил Бакунин

Том 2. Кнуто-Германская империя и социальная революция

Избранные сочинения. Том 2. Перевод с французского Вл.Забрежнева. С предисловием Дж.Гильома.От переводчикаПредисловие Док. ГильомаКнуто-Германская Империя и Социальная РеволюцияПредисловие Док. Гильома ко второму выпуску Кнуто-Германской ИмперииВторой выпуск (Исторические софизмы доктринерской школы немецких коммунистов)(М.: Книгоиздательство Союза анархо-синдикалистов 'Голос труда', 1919)Scan, OCR, SpellCheck, Formatting: Legion, 2008.

Михаил Бакунин

Том 1. Государственность и анархия