Собственные записки. 1829–1834 - [39]

К 6 часам вечера я съехал на берег и, пообедав у Бутенева, перенесся к нему на ночлег. Когда же я остался один, то занялся опять соображением того, что мне должно было говорить, руководствуясь, сколько можно было, темными и неопределительными наставлениями, мне данными, чем я мог облегчить память мою в обстоятельствах, где каждое слово мое принималось в строку и где надобно было действовать с большой осторожностью, дабы не возбудить мнительности турок, а, напротив того, вселить в них совершенное доверие к мерам, предпринимаемым государем, дабы склонить их к согласию и даже желанию видеть совершение предполагаемого мною отправления в Египет. Я поздно кончил свои занятия, и после полночи уже лег спать, в надежде сделать на другой день первый шаг к исполнению возложенного на меня поручения при свидании с рейс-ефендием и сераскиром.

11-го рано по утру я получил записку от Бутенева, коей он уведомлял меня, что рейс-ефенди и сераскир примут нас в 11-м часу, а потому и отправились мы на катере фрегата в Константинополь. Я не описываю виденного здесь мною дорогой и того впечатления, которое сделал на меня величественный и единственный вид сей столицы. Мы плыли около двух часов Босфором и пристали у ворот, называемых Багче-Капуси, где нам были приведены лошади. Мы ехали мимо мечети Солимание[80] и прибыли к рейс-ефенди, который принял нас в небольшой и неопрятной комнате, но весьма приветливо. Мы сели, и рейс-ефенди, не зная чем начать разговор, сперва замолчал и, дабы не показать своего замешательства, отвернулся в сторону, смотря на драгомана Вогориди, приверженца сераскира, который, как уверяет Бутенев, служит нам и коему за сие платится нашим правительством; но нельзя, мне кажется, сомневаться, что человек сей служит на обе, а может быть и на многие стороны. Подали трубок и кофею, и после некоторых приветствий я изложил ему цель моего приезда сюда в следующих словах:

«Государь послал меня с письмом к султану и поручил мне возобновить перед ним уверения в искренней и неизменной дружбе своей, как и в участии, принимаемом его величеством в состоянии дел его с египетским пашой.

Государь, желая гласно убедить султана в искренности своей дружбы, поручил мне ехать в Александрию, не в качестве посредника, ибо противно правилам его величества мирить султана с мятежником и вмешиваться во внутренние дела Турции; но государь, осудивши уже восстание Магмета-Али отозванием российского консула из Александрии, поручил мне ныне прямыми и гласными путями объявить паше, что если он будет упорствовать в предприятиях своих, то найдет врага в России, заблаговременно убедить его, что, при самых блистательных успехах его оружия, государь неизменно останется верным другом султана, и что неудовольствие его величества, возбужденное поступками паши Египетского, может изгладиться только немедленным прекращением военных действий на суше и на море.

Государь надеется, что речи сии внушат благоразумные мысли египетскому паше и приведут его в покорность султану, чем вновь докажется постоянно оказываемая его величеством султану дружба, изъявленная уже через графа Орлова и Галиль-пашу».

Я подал за сим копию с письма государя к султану. Речь моя, казалось мне, была выслушана с большим удовольствием рейс-ефендием; но он весьма мало сам говорил: изъявлял признательность свою за новые знаки дружбы, которые государь им ныне оказывал, но ничего не отвечал определительного, ибо не мог дать никакого ответа без предварительного доклада султану.

За сим объявил ему Бутенев о вооружении Черноморского флота, который должен был по первому требованию султана двинуться на помощь. Заметно было, что сие известие его порадовало, но он все-таки не показывал сего явно.

После сего разговор сделался общий, но все о том же предмете. Дабы более вселить ему доверенности, я сказал, что государь, не принявший никакого участия союзных держав во время возмущения Польши, управился сам, а потому и не хотел вмешиваться в частные дела султана с подданными и не принимал никоим образом на себя звание примирителя, но надеялся угрозить паше Египетскому, для чего и не избрал он дипломатического чиновника, но меня, человека военного, всегда служившего в поле, и что изустное поручение мое должно было кончиться в самое короткое время, что поступки государя искренни и не должны вселять никакого сомнения турецкому правительству.

Далее, разговаривая о военных действиях, я поздравил его с победой, одержанной визирем над египтянами, то есть со взятием Конии (о чем говорил мне Бутенев); но сие изумило рейс-ефендия, ибо известие было ложное. Он не успел ничего отвечать, и мы вскоре узнали ошибку свою; но, продолжая говорить о военных делах, я выхвалял ему искусство визиря, который успел собрать целую армию из босняков и албанцев, едва усмиренных после возмущения их, и так далее. Наконец, я просил его доложить о моем приезде султану и испросить у него аудиенцию для меня.

Проведши у него около часа, мы встали и отправились к сераскиру Хозреву, любимцу султана. В воротах двора его стояло в два ряда около 50 человек регулярной пехоты, тощих, неопрятно одетых молодых людей. Сераскир принял нас в холодной зале. Редко можно найти человека забавнее его по наружности. Ему 65 лет, он малого роста, несколько сутуловат, с отвислым брюхом и небольшой седой бородой; одежда его состоит из синей солдатской шинели, сшитой на образец нашей солдатской, с прямым воротником и обшлагами на рукавах; шинель же сшита с какими-то складками или застежками на спине, так что трудно угадать и мысль их в принятии такого одеяния и узнать, к какому оное роду принадлежит. Турки, вводя регулярство в своих войсках, хотели во всем подражать европейцам и не догадались заметить, что офицеры не носят солдатских шинелей и сюртука.