Собственные записки. 1829–1834 - [19]

23-го я прибыл в Боржомский блокгауз, где сделал последние распоряжения по остававшимся войскам в ущелье и в тот же день, следуя далее, миновав карантины, соединился с бригадной своею канцелярией, выступившей из Тифлиса после меня и дожидавшейся меня с адъютантом Кириловым в Карталинии.

24-го я поехал в Гори, но не мог дорогой миновать, чтобы не заехать несколько в сторону от дороги в деревню одного грузинского помещика <…>. Человек сей был издавна знаком с покойным тестем моим и всем семейством и давно желал меня принять у себя. Он славился во всей Грузии хозяйством и гостеприимством; но я нашел гораздо менее ожидаемого мною: и дом его, и опрятность, и образ жизни немного отходили от обычаев, принятых его единоземцами. Гостеприимство его не имело предупредительности нашего европейского гостеприимства, но состояло в обременительном потчевании весьма дурным и неизобильным обедом и в неотступных просьбах пить вино его сада, которое было порядочное. Я воспользовался, однако, сим случаем, дабы сразить до конца бедного Анненкова, который от меня не отставал.

Я о сем истинно сожалел после и даже впоследствии времени, пригласив к себе однажды Анненкова в Тифлисе, изъявлял ему, сколько я сожалел в издеваниях, коими я на его счет забавлялся. Анненков, удрученный недавней потерей жены своей, уже месяца три как перестал совсем пить. Многими и различными убеждениями я заставил его нарушить данный им себе обет, и он напился почти принужденным образом, так что едва мог на лошади сидеть при выезде нашем, после обеда и во всю дорогу дурачился, а я сим забавлялся. Наконец, подъехав ввечеру уже, в сумерках, к реке Ляхве, текущей под Гори, коей переезд был весьма опасен по большому разлитию реки и для коего были выставлены от окружного начальника проводники, Анненков, по пословице «пьяному море по колено», закричал «Ура!» и, дав шпоры разбитой, измученной, старой лошади своей, пустился вскачь через воду. Я содрогнулся, увидев его в середине широкого и быстрого потока; но он не переставал принуждать едва дышащую свою лошадь и благополучно переехал на тот берег. Выбравшись на левую сторону реки, он поскакал прямо в квартиру Бурцова и, говорят, застал еще жену его Анну Николаевну, к коей вошел в самом развращенном виде… и расположился на биллиарде. Я его более не видал, и он на другой день уехал в Тифлис; на сию же ночь взял его к себе ночевать окружный начальник, который и снабдил его всем нужным для продолжения пути. В поступке сем виню себя; он мог иметь дурные последствия, но, по счастью, кончился благополучно. Не знаю, наверное, застал ли Анненков дома Бурцову, которой такая встреча не могла быть приятна: она уехала незадолго до моего прибытия в Гори. Я остановился ночевать в доме Бурцова.

К чему было приписать скорый отъезд Бурцовой? Я мыслил, что ей не хотелось встретиться со мною, дабы видом своим или в разговорах не открыть отзывов мужа ее, сомневавшегося, как из всего дела видно было, в поступках моих относительно его, или дабы не затрудниться объяснением причин, по коим Бурцов столь внезапно уехал в Тифлис. Как бы то ни было, неожиданные выезды обоих не соответствовали той дружбе и доверенности, которые я постоянно им оказывал. По приезде их в Тифлис, они остановились у Сакена, который их хорошо принимал; но Сакен никогда не ослеплялся, как я после узнал, на счет непомерного честолюбия Бурцова и образа мыслей жены его.

25-го числа я возвратился в Тифлис уже очень поздно, с тем восторгом, к которому подвигала моя сильнейшая привязанность к семейству моему. Мне оставалось весьма мало времени пробыть дома, ибо мы готовились к следующему турецкому походу; тем драгоценнее было для меня сие краткое свидание.

В Тифлисе я нашел вновь приехавшего из России генерал-майора князя Андрея Борисовича Голицына, мужа сестры покойной жены моей, который недавно овдовел. Родственная связь его, прежнее знакомство с ним и несчастье, поразившее его, возродили во мне сердечное участие к положению его, и я, сожалея о нем, прощал ему многие глупости. Он, вообще, не пользовался доброй славой нигде. Странности его были совсем единственны. Он был мистик и говорил всякий вздор, был нескромен и через сие бывал причиною многих неудовольствий, был набожен без меры, помогал бедным с удовольствием, свои же дела вел дурно, был всегда в долгах, у всех занимал и никому не платил, при дамах мотал оными без всякого расчета, без дам готов был обманывать для получения оных, имел склонность к ябедам и сплетням, поселял раздор, вмешивался в чужие дела, давал временем смеяться над своими глупостями, мстил наговорами, лгал без милости, плакал охотно, проливал потоки слез и радовался угнетению тех, коих он не любил. Глупости же сыпались из него без меры, через что он соделывался часто шутом людей, пользовавшихся его легковерием, дабы уверять его в самых больших нелепостях. Иногда он хотел показать свое происхождение, иногда же был подл и низок до наглости. Все сии свойства делали из него самого странного человека. Я знал прежде о его причудах; ныне же, видя горесть, в кою его повергла недавно понесенная им потеря, я соболезновал о нем, принимал его дружески и всячески старался его развлечь. Так он был принят и в доме моем; но вскоре (во время предстоявшей кампании), движимый завистью, он искал заменить общее презрение, им от всех заслуженное, доверенностью корпусного командира, которую и снискивал всякими наушничествами и сплетнями; все стали удаляться от его, доверенности и уважения начальства он не снискал, но зла наделал множество.