Собрание стихотворений - [59]

98. «Не Бог, а жалкий червь. Комок навоза…» — Последние новости. 1935. 12 сентября. № 5285. С. 3. В составе цикла из двух стихотворений (2-е стихотворение — «Быть может, лихорадит нас, и мы…») под общим заголовком «Из записной книжки», с разночтениями в строках 3 («Не Промысел, а бочка водовоза…»), 18 («Но недостоин гневного презренья…») и 19 («Ползущий к Богу червь, несчастный брат…») и дополнительной строфой после 8-й строки:

За что мы любим это прозябанье,

Печальный ветер и холодный свет,

Где каждый миг — потеря, расставанье,

И даже в мире утешенья нет?

99-102. Стихи о Европе — Современные записки. 1933. № 51. С. 181–183. Без разделения на отдельные стихотворения, с разночтениями в строках 11 («И страшно говорить

о Боге»), 15–16(«Мимолетная, как антилопа, / Пугливая, как олень»), 19 («Народы, коней и Трою»), 24 («Скептических книг») и дополнительной строфой после 11-й строфы: «И мы отлетаем в сиянье / Густых африканских звезд, / Мы покидаем дыханье / Насиженных теплых мест».

«Стихи о Европе» Ладинский предложил «Современным запискам» еще в начале 1932 г., но М.О. Цетлину они не понравились. Он забыл о рукописи и вскоре принялся просить у Ладинского прислать что-нибудь для журнала. 25 августа 1932 г. Цетлин писал В.В. Рудневу: «Ладинский ничего не прислал, ссылаясь на то, что у него ничего нового нет и что у нас в “портфели” есть его небольшая поэма (55 стр.). Но поэма мне не очень по душе, и к тому же я не нахожу ее и не помню — дал ли я ее кому-либо из редакторов или забыл в Париже. Я мог бы попросить ее у него дубликат, но не хочу» (UIUC. Sophie Pregel and Vadim Rudnev Collection. Box 4). Две недели спустя, 6 сентября, Цетлин вновь писал Рудневу о том же: «Послал ли в редакцию свою поэму о Европе (55 строк) Ладинский. Если бы Кнут не пошел и было бы место — ее можно было бы напечатать. Она, по-моему, тоже слаба и тоже интересна по теме. Если не пойдет, я напишу ему, что он не поспел к номеру» (Leeds. MS 1500/3). Судя по всему, редакция именно так и поступила, отложив «Стихи о Европе» до следующего номера журнала, который вышел уже в 1933 г.

Отзываясь на очередную книгу «Современных записок», Георгий Адамович писал: «Мне лично показались прелестными стихи Ладинского, взволнованные и легкие, проверенные безошибочным внутренним слухом. Какой это одаренный стихотворец! В его строках, в его строфах дана как бы гарантия от срыва: они летят, как птица, — и, как птица, не могут упасть» (Адамович Г. «Современные записки», кн. 51-я. Часть литературная // Последние новости. 1933. 2 марта. № 4362. С. 3.

ПЯТЬ ЧУВСТВ (1938)

Четвертую книгу стихов Ладинский подготовил одновременно с третьей, и на обложке «Стихов о Европе» в перечне изданий автора значился подготовленный к печати сборник под названием «Пять чувств». Осенью следующего года сборник был опубликован тиражом 500 экземпляров: «Пять чувств: Четвертая книга стихов» (Париж: YMCA-Press, 1938). Тексты стихотворений печатаются по этому изданию.

19 ноября 1938 г. Ладинский записал в дневнике: «Получил первый экземпляр “Пяти чувств”. Вышла четвертая книга стихов. Неужели будет и пятая? Как-то не верится. Книга издана отлично, но обложка типографская, набор, рамка. Немного (по-римски) сурово. Но уже нет того волнения. Вышла и вышла. Я теперь знаю цену “слов”. Кое-кому эти стихи доставят радость, пошипят враги, критики напишут по кисловато-сладенькой статейке. Вот и все» (РГАЛИ. Ф. 2254. Оп. 2. Ед. хр. 27).

Критики свои статьи, действительно, написали, но наиболее интересно в них оказалось не соотношение кислоты и сладости, а отдельные наблюдения.

На этот раз первым откликнулся В.Ф. Ходасевич: «Не всем людям дано понимать в литературе. Но из всех видов литературы всего труднее для понимания — поэзия. Первая, ближайшая причина, конечно, заключается в том, что слишком большое значение имеет в поэзии форма: большее даже, чем в музыке или в живописи. Не зная, как “делается” роман, или картина, или симфония, не умея проникнуть во внутреннюю их жизнь, все-таки можно без особенной подготовки воспринять их непосредственное воздействие, идейное или эмоциональное. В поэзии никакое “чувство” и никакая “идея” не воспринимаются сколько-нибудь удовлетворительно, если мы не умеем почувствовать или даже осознать их связь с формою. Конечно, стихотворение или поэма порою оказываются идейно весьма насыщенными, — недаром поэты порой опережают философов. Но и эта насыщенность до конца нераскрываема без раскрытия формы. С другой стороны — целый ряд гениальных поэтических созданий непостижимы без формального постижения, потому что со стороны идейной или эмоциональной они как будто ничего выдающегося в себе не заключают. Именно по этой причине иностранцы, не знающие русского языка, не находят ничего замечательного в пушкинской лирике. Русский же человек, даже не осведомленный в вопросах поэтической формы, “что-то” умеет уже почувствовать даже, например, в “Ночи” (“Мой голос для тебя…”), хотя в ней решительно нет ни глубоких “идей”, ни необычных “чувств”. Однако и этот русский человек в той же “Ночи” сумел бы найти гораздо более “содержания”, если бы умел до конца разобраться в ее “форме”. Можно бы сказать, что “философия” поэтического произведения часто бывает заключена не в том, о чем в нем повествуется, но в строении строфы, в характере рифм, в ходе полуударений, в инструментовке, в цезурах, в анжамбемане, — в тысяче мелочей, ускользающих от “невооруженного глаза”. Мало того, — без понимания этих мелочей смысл поэтического создания