Собрание стихотворений - [50]

Навязчивость некоторых мотивов, некоторых оборотов в поэзии Ладинского — лучшее свидетельство о ее подлинности. Есть трудно передаваемое очарование в том “прекрасном, но бренном”, в той “полотняной стране”, куда он нас ведет» (Струве Г. О молодых поэтах // Россия и славянство. 1932. 23 июля. № 191. С. 3).

И.Н. Голенищеву-Кутузову рецензия на книгу Ладинского была заказана редакцией «Современных записок», и он откликнулся глубокомысленно, но не до конца внятно: «У каждого настоящего поэта, в стихах, принадлежащих к различным циклам и сложившихся в разное время, неизменно звучит единственная тема, соответствующая его внутреннему заданию, как жизненному, так и творческому. Тема эта — тайна поэта, до времени сокрытая от него самого. Постигая ее, он находит самого себя. <…> Если мы проследим творческое развитие Лермонтова, стихия которого, в сущности, чужда Ладинскому, мы увидим, что гениальный автор “Демона” шел от “содержания” (внутреннего задания) к форме <…> Ладинский — да не смутит читателя это сопоставление двух поэтов, — отталкиваясь от формы, стремится к содержанию, вернее, в кристальной призме стихосложения, как в магическом зеркале, угадывает первоначальное свое лицо. Душа поэта, быть может, впервые “не находя в рассказе нужных слов”, вспоминает медленно, мучительно опустевший белый дом, северный пейзаж, льдистый пейзаж, огромные черные реки <…> Постепенно, после долгих странствований в пустынях стихосложения, Ладинский припомнил, откуда он родом. В первой книжке поэта мы открываем, правда, как еще некую стилизацию, любовь поэта к полярному кругу, где на снежных пустырях умирают розы. Ладинского уже тогда очаровала сказочная Гренландия. От стихов его повеяло очистительным холодом небесных льдин.

“Пальмириум” его лежит в некоем среднем пространстве, между черным и голубым, между полуотвергнутой землей и воображаемым небом. Он, в сущности, трагичен, но все еще может быть стилизован, затуманен грустной иронией. Недаром Ладинский (как, впрочем, и Блок, и другие менее значительные поэты русского символизма) из всех произведений Шекспира больше всего зачарован Гамлетом <…> Пальмириум, открытый поэтом, — комбинация морозных пальм на стекле и прекрасного, бренного мира поэзии — соединяет в себе как основную тему Ладинского — северное сердце, так и реминисценцию из Лермонтова (“На севере диком…”) <…>

Куда бежать от слишком упорной, уже пробужденной памяти? Ладинский избирает традиционный путь символизма: иронию и стилизацию. Ирония оледеняет восторг, заглушает память о космической музыке. Тогда в бутафорском театре, где идут мелодрамы, где балерины, как ледяные розы, расцветают среди феерий, остается лишь предчувствовать другую, недоступную реальность» (Современные записки. 1932. № 50. С. 456–458).

Полвека спустя название именно этого сборника выбрал Бахрах для воспоминаний о Ладинском: Бахрах А. По памяти, по записям: «Северное сердце» // Русская мысль. 1979. 27 сентября. № 3275. С. 8–9.

43. Стихи о свинопасе («Овчаркам, верным пастухам…») — Воля России. 1928. № 4. С. 25–30. С многочисленными изменениями и дополнениями, нумерацией 6 разделов и 37 строфами вместо 29, ниже приводится полностью:

СТИХИ О СВИНОПАСЕ

ПОСВЯЩЕНИЕ

Овчаркам, зорким пастухам,

Лелеявшим впотьмах свободу,

В глухую волчью ночь. Дубам,

Нас приютившим в непогоду,

Тебе, в чей неприступный дом

Стучались мы в слезах с дороги, —

Ты под пастушеским плащом

Меня узнала на пороге.

1

В блаженной дружбе бремя дней

Деля с дриадами и псами,

Пасу я розовых свиней

Под деревенскими дубами.

Шумят прекрасные дубы

В глухой возвышенной тревоге

И под ударами судьбы

Поскрипывают у дороги.

Пройдет прохожий поскорей,

В карете прогремит вельможа,

Рожок веселых почтарей

Порой долины потревожит.

И время в гору, к небесам,

Крутой дорогой убывает,

К небесным белым голубкам

Земная горлинка взывает.

Я заблудился, я пропал

И, смутно дом припоминая,

Ищу просторы отчих зал

И призрачные пальмы рая,

Ах, я имение дотла

Развеял горсточкою пыли,

Теперь последнего осла

Заимодавцы утащили,

Теперь на дудочке простой

Симфониям изволь учиться,

А в бедной чашке суповой

Похлебка черная дымится.

2

Мы на земле, как в колыбели —

Нам тесно в воздухе таком,

Заглядывают звезды в щели,

И на ветру непрочен дом.

Но пусть он служит утешеньем,

Что существует мир другой

За грубым и телесным зреньем,

За деревянною стеной.

И под овчиной, на соломе,

В тепле солоноватых слез

Я помню о небесном доме.

Где мальчиком крылатым рос.

Как тяжело лететь с размаху

В теснины мира с облаков,

Надеть холщовую рубаху

Под пенье ранних петухов —

Менять на плащ дырявый жалко

Эоловый блаженный звон,

На песенку в окне за прялкой.

На смех румяных смертных жен.

Но что ж, смешаем небо с глиной,

Замесим круто — в добрый час, —

И гонит длинной хворостиной

Свиное стадо свинопас.

3

Когда, смешной и неуклюжий,

Я у принцессы под окном

Перехожу неловко лужи,

Я слышу нежный смех потом;

И за веселой перебранкой

На кухне девичьей толпой

Голубоглазые служанки

Смеются хором надо мной;

Но ты в земное пребыванье,

Вскипающее через край,

Бросайся, затаив дыханье,

Барахтайся, переплывай,

И ангельскими голосами,

И под пастушеским плащом