Собрание стихотворений - [4]
Один из любимых приемов Чичибабина — перелицовка пословиц, применение «народной мудрости» к собственной судьбе. Это и «вертеться с веком белкой в колесе», где фольклорный мотив суеты встречается с высокой поэтической темой века, и «в желтый стог уткнусь иголкой», воскрешающее в памяти мандельштамовское «чтобы нам уехать на вокзал, где бы нас никто не отыскал», и «просвещенный тюрьмой да сумой», где поэт говорит о выпавшей ему школе правды, и «катая в горле ком», соотносящееся одновременно с фразеологизмом «ком в горле» и полузабытой пословицей «что слово, то ком», и «песенка не спета», своеобразный залог бессмертия поэзии… Подобную игру, по воспоминаниям современников, любила Цветаева — однако пафос ее языковой рефлексии заключался в неприложимости всеобщих закономерностей к единичной судьбе Поэта, в то время как Чичибабин чувствует себя одним из всех и, даже иронизируя над народной мудростью, признает ее насущный (и от этого не менее трагический) смысл.
Тем ценнее, что «простонародность» сочетается в Чичибабине с любовью к книжной культуре, ориентацией на высокую письменную традицию. На память приходят средневековые «мандривнú дякú» (странствующие дьяки), примером которых вдохновлялся Сковорода: их неакадемический стиль мышления вкупе со знанием латыни, Священного Писания, занятиями поэзией и естественными науками[2]… Сквозной символ, давший название лучшей книге Чичибабина, — колокол — обусловлен событиями русской истории, народным вече, но и образом поэта-колокола у Лермонтова, мотивами «Странствующего колокола» Гете и «Песни о колоколе» Шиллера, журналом «Колокол» Герцена. Матерь Смерть, вызывающая фольклорные ассоциации и наводящая на мысль о чичибабинском францисканстве (ср. также «Солнце — брат мой, звезды — сестры…» в стихотворении «Ни черта я не пришелец…»), вместе с тем напоминает невесту-смерть Блока, сестру-жизнь Пастернака, не говоря уже о матери-природе Петрарки (об этом писал исследователь чичибабинских сонетов И. Лосиевский). Мотив пира у Чичибабина в конечном итоге восходит к самому Платону, образ царственного слова — к Ахматовой, а верблюд, олицетворенное долготерпение поэта, связывает его с Цветаевой и Тарковским. В реминисценциях и аллюзиях, к которым прибегает Чичибабин, прослушиваются Данте («та власть, что движет солнце и светила», «мы вызубрим ад до последнего круга», «оставьте навсегда отчаянье и страх, входящие сюда вы»), Аввакум («еще немного побредем»), Сковорода («попавши к миру в сети, раскаиваюсь в этом»), Грибоедов («хлебнули горя от ума», «а судьи-то кто», «родимый дым приснился и запах»), Пушкин («он к ушам моим приник», «как с судна на бал», «народ безмолствует» (и красноречивые варианты: «который век безмолвствует народ…», «народ… молчит, дерьма набравши в рот»), «молясь о покое и воле», «и грусть моя грешна», «изнемогая от духовной жажды» и др.), Лермонтов («а счастья суетною ловлей», «за все, за все тебя благодарю»), Тютчев («мы то всего вернее любим, что нам приносит боль и гибель», «не плоть, а души убивает ложь», «особенная стать», «мир сей посетил в минуты роковые»), Горький («умевшему летать к чемушеньки грести»), Блок («я весь добра и света весть»).
За пренебрежением к профанному времени стоит личностное — с годами все более осознанное — прочтение библейского текста: отречение от суеты сует (один из любимых фразеологизмов Чичибабина, выражающий его отношение к сиюминутному), но с тем, чтобы «от сути золотой отвеявши полову», возлюбить эту живую суть. А потом выйти к людям — «и жизнь отдать за худшего из них». В чем и состоит «одиночная школа любви», притяжение личности к духовной первооснове мира:
Не раз бывая на обочине жизни, самом ее краю, Чичибабин открыл для себя условность земных границ — и принес в поэзию переживание метафизической встречи: человека с человеком, слова со словом, наречия с наречием. Это открытие сделало его незаменимым. Однажды Чичибабин услышал от Зинаиды Миркиной молитву, которую полюбил всем сердцем: «Господи, как легко с Тобой, как тяжко без Тебя. Да будет воля Твоя, а не моя, Господи». Он принял известные слова Христа с восторгом неофита, как сказанные сегодня и о сегодняшнем. И вправду: что встает перед внутренним взглядом, когда — живущие в обезбоженном мире — мы вспоминаем Его гефсиманскую ночь? К чему обязывает нас повторение Христовой молитвы? С Чичибабиным вернее догадываешься об ответе: обязательстве
