Собрание стихотворений - [2]

Для Чичибабина, поэта с литературной периферии (в то же время язык не поворачивается назвать его провинциальным поэтом — из-за насущной важности тем, весомости произнесенных слов), священен сам дух и смысл традиции. Он не был экспериментатором в том смысле, что не делал из эксперимента творческой задачи. За что и удостоился прозвища графомана (которое из уст тогдашних «классиков» принял, кажется, с гордостью):

Пребываю безымянным.

Час явленья не настал.

Гениальным графоманом

Межиров меня назвал.

Называй кем хочешь, Мастер.

Нету горя, кроме зла.

Я иду с Парнасом на спор

не за тайны ремесла.

Не за тайны ремесла. А за что? За полноту проживания, достоверность повседневных горестей и щедрот. Чичибабин не прятался за проблемы искусства, но, узнавая персонифицированное зло, называл его подлинным именем — и в этом наследовал Дон Кихоту, смешному разве что для тех, кто не осознает природы зла. У категории смеха в его мире вообще роль особая. Очень рано Чичибабин понял, что его кредо в поэзии — шутовство, словесное простодушие, порой граничащее с юродивостью. Поэтому «поэты прославляли вольность, а я с неволей не расстанусь», «как Маяковский, не смогу, а под Есенина не стоит»… Да и просто: «Не вижу проку в листопадах» (листопад здесь — устойчивый и даже всеобщий лирический мотив: от Пушкина до Бунина и Пастернака). Ведь поэзия — положительно заряженный воздух, длящееся творение, а уныние и увядание вне метафизики ее языка. Еще в 1946-м Чичибабин написал стихотворение с рефреном: «Я у мира скоморох, мать моя посадница» (и, переписав его спустя сорок с лишним лет, назвал «Песенкой на все времена»). Лирический герой представлен наследником вольной республики, где «улыбка дуралея стоит грусти мудреца». Легко, в незамысловатом ритме частушки, произносятся последние слова о дразнящей свободе, пустоте безблагодатного мира, открывающейся «со всех дорог». И так же просто, беспафосно, как в поэме «Пушкин», утверждается тождество жизни и добра: «Коль родились мы на свет, так уж будем добрыми». Таково кредо поэта, сделавшего традицию местом встречи с классиками — Пушкиным, Толстым, Мандельштамом — на обочине литературных канонов. И убежденного в серьезной роли смеха, атрибута свободы (кстати, именно «стихотворение с рефреном» было предъявлено юному поэту при аресте)… Пройдет несколько лет — и из Бориса Полушина возникнет Борис Чичибабин.

К середине 1950-х Чичибабин начал свой осознанный путь в поэзии — рукописными сборниками, в которых поражает открытость жизни, добровольное принятие ее тягот (и это после лагерных лет), как если бы автор говорил: не чурайтесь тюрьмы и сумы, но радуйтесь свету, воздуху — и любви в сердце. Уже здесь осуществляются подступы к его «ГЛАВНОМУ», тому, что впоследствии будет названо школой любви. Сегодня у нас есть возможность хотя бы отчасти приобщиться к этим книгам, убедиться, что в подборках, с момента создания обреченных на замалчивание (годы спустя появится у Чичибабина образ стихов на песке, осененных фигурой Сократа), нет жалоб на судьбу, тоски и — главное — самолюбования. Только готовность влюбляться в людей, сопереживать их бедам и чтить жизнь, как бы ни мудрила порой твоя отдельная судьба. Один из сборников называется «Ясная Поляна. Реалистическая лирика»: «реалистическая» — от «умной» любви к реальности и презрения к «дуре-фантастике». Это лирика повседневной жизни, перенимающая ее красоту. Другой носит эпиграф из Р. Роллана: «Не бывает мрачных времен. Бывают мрачные люди» — как будто проснувшийся внутри современника человек Возрождения возвещает миру об открытии внутреннего космоса. И — в эпоху тоталитарных режимов, в воздухе, отравленном идеологией, — звучит ребячески звонкое: «Жизнь моя — лучшее чудо на свете».

За рукописными — в начале 1960-х — последовали четыре изданные книги. Книги-неудачи, изуродованные цензурой до потери звука. Именно о них поэт позже скажет: «Четыре книжки вышло у меня. А толку…». Как будто отделит себя от них, сделав выбор в пользу безвестности, вернее, безымянности, потому что стихи его, расходясь в списках, продолжат жить подлинной жизнью — на площади, в гуще людей. Из этой гущи Чичибабин скажет о «воровских похоронах» Твардовского, пророческом явлении Солженицына («В Кремле артачатся вожди. Творит в Рязани Солженицын»), позорной депортации крымских татар… За неподконтрольные стихи его исключают из Союза писателей, окончательно отпустив в «графоманы» — по сути же в народные поэты. И, как уже бывало, отрыв от магистрального русла станет для него благодатным уходом: навстречу большой любви, внутренним вехам, о которых принято писать с заглавной. В конце десятилетия рождается один из бесспорных шедевров Чичибабина: сонеты Любимой (в окончательном своде их будет пятьдесят один). Вспоминая Данте, Петрарку, Шекспира, поэт провозглашает власть той, «что движет солнце и светила», выпрямляя, казалось бы, ссохшуюся ткань бытия. Эти сонеты — об отношениях, захвативших суть жизни, отразивших путь человеческого «я» к свободе: «Но счастлив тем, что в рушащемся мире тебя нашел — и душу сохранил». В них поселяются ребячливый Маршак (вечный ребенок, открывший тайну шекспировских сонетов), «божий пророк» Марина (Цветаева), ренессансный Эрнст Неизвестный, чье творчество заставляет склоняться перед